Временно счастливы

      С некоторых пор они были вместе. Во всех смыслах, кроме самого сокровенного. Вместе жили, вместе ели из одной посуды одну еду, вместе ходили в разные, правда, школы, вместе читали, вместе смотрели телевизор, вместе делали домашнее задание. Вместе любили одного человека. Любить, чисто-искренне-трепетно-нежно, одного и того же человека вдвоем оказалось чертовски сложно поначалу. В самом начале они были соперниками. Они соревновались, кто лучше выглядит, кто мудрее подскажет, кто быстрее поможет, кто в принципе будет лучше. Но нет смысла соревноваться, если судья не замечает стараний. А судья не замечал. Поэтому они стали вместе. Вместе подсказывать, вместе помогать. Вместе любить. Хаято поддерживал в качестве правой руки и просто друга, Хару была рядом как хорошая подруга. А Цуна… Цуна всё заглядывался на Киоко, хоть и оставался ей совершенно безразличен. Её интересовала новая сумочка, новая стрижка и новый маникюр. А ещё, кажется, вот тот тёмненький с параллельного класса, или класса младше, или старше. Какая, впрочем, разница. Так и жили. По вечерам Хаято рассказывал Хару, как у Цуны прошел день в школе, а Хару каждый вечер говорила, что обязательно переведется к ним. Цуна пытался наладить отношения с Киоко, а та строила глазки тому тёмненькому.       Жизнь становилась невыносимой. Хаято курил больше, чем сам себе разрешал, глаза Хару менялись от безумных к пустым. Они привыкли любить одного человека на двоих, но никак не могли привыкнуть, что этот человек их не замечает. Совсем. Совершенно. Абсолютно. Хотелось лезть на стену и выть на луну, но если бы в этом был смысл… Хаято каждое утро хлопал Цуну по плечу и радостно говорил своё «доброе утро, Джудайме!», а Хару каждое утро солнечно улыбалась и желала «доброго дня, Цуна!». И только они двое знали, как больно смотреть Цуне в глаза, когда он на них даже не смотрел. Когда становилось совсем тяжко, Хару плакала, а Хаято выпивал. А потом одинаково пустыми глазами смотрели друг на друга и почти синхронно говорили, что «я больше не могу так». Они вместе жили, вместе ели, даже спали — вместе. Иногда, когда выть не получалось, но очень хотелось. Большая двуспальная кровать с двумя подушками и двумя одеялами, две головы и два изрезанных сердца. Они засыпали, представляя, что рядом Цуна, но прекрасно зная, что это не он. После таких вечеров утром друг на друга не смотрели: хотелось застрелиться. Хаято прятал дрожащие руки в карманы, его ладони по-настоящему зудели достать пистолет с той нижней полки шкафа и прекратить мучения. Хотя бы свои. После таких вечеров он становился ублюдочно эгоистичен. Хару часто умывалась и пряталась на кухне, закусывала дрожащие губы и отчаянно пыталась сосредоточиться на завтраке. Пытаясь видеть будущий омлет в миске и сковороду с маслом, а не тот самый пистолет в своих руках у своего виска. В такие у́тра она становилась такой же ублюдочно эгоистичной. Но приходилось приводить себя в порядок, чтобы можно было просто любить одного и того же человека на двоих, а не придумывать отмазки для него же насчёт своего неважного состояния и вида. Они хотели внимания, но видеть беспокойство было больно физически. Они не знали точно, что больнее: не видеть внимания вовсе или же видеть его, когда они в почти-сдохли состоянии. Они ставили их на одинаковую высоту, но последнее всё равно перевешивало. Любовь делает из нас чудовищ, но они ещё держатся.       Но и терпение не бесконечно. В один из особенно безжалостных вечеров Хару сорвалась. Она устроила погром в чужой квартире, ревела и кричала в полный голос, что с неё хватит, она так больше не может, царапала руки и часто падала на колени. Хаято удалось её успокоить только спустя пару часов, ведь часть её успокоения состояла в задаче не поддаться истерике. А это было слишком заманчиво и слишком сложно. Они любили одного и того же человека вдвоем, любили слишком сильно, чтобы остаться с этим чувством (чудовищем) теперь в одиночку. В тот вечер, единственный, пожалуй, они спали в одной кровати, в обнимку, отчетливо понимая, что Цуны рядом нет. И никогда не будет.       Следующее утро прошло ещё паршивей всех остальных. Они смотрели в пол и на стены, а по пути в школы делали вид, что друг друга даже не знают. В это самое паршивое утро Реборн собрал их всех, всю Семью, даже Кёю и Мукуро. Он молчал пару минут, а потом глухим голосом сообщил, что этой ночью Цуну убили.       Самая банальная банальность: вышел вечером за хлебом — и не вернулся. Заплывшее от слёз лицо И-Пин напоминало подпорченное тесто с глазками-бусинками. Она всё ещё плакала, как будто плакала всю ночь (все понимали, что именно так и было), и никак не могла успокоиться, и никто не мог её успокоить. Она сквозь слёзы и всхлипы сказала, что навязалась с Цуной, чтобы выпросить сладкого. Что мама говорила, чтобы не ходил поздно вечером, что она может и утром сама сходить. Только мама любила по утрам хлеб с маслом и джемом, а ещё мама сильно болела, а ещё хлеб закончился совсем. А ещё Цуна очень любил маму. Они шли по освещенным улицам, но это не помешало каким-то отморозкам к ним пристать. Цуна только и успел крикнуть, чтобы И-Пин бежала домой, позвала на помощь (спаслась сама, по правде-то. Цуна не надеялся от них уйти). Цуна не был совсем уж размазнёй, но вот пятерым тварям ответить так и не смог. Хаято четко помнил белые лица всех присутствующих, наигранно высокий визг Киоко, упавшие тонфа Кёи, упавшего на колени Реохея, открывшего рот Мукуро. Хару же не помнила ничего. Это и логично: человек, упавший в обморок, и не должен что-либо помнить.       На похороны приехала даже Вария (Хаято и Хару подозревали, что Девятый и Реборн надавили). Иемицу и Нана стояли белее снега и в своей чёрной одежде выглядели живыми трупами. Все остальные, впрочем, не отличались. Даже Реборн, видевший, наверное, сотни мертвых тел, бледнел и запинался. Застрелиться хотелось как никогда. Но Киоко, в её коротком чёрном платье, хотелось пристрелить ещё больше. А лучше — придушить. Они понимали, что она не виновата, что легче не будет, но проверить очень хотелось. Реохей и Хару ревели в голос, Иемицу глушил один стакан за другим, Нана глотала успокоительные, Вария хранила молчание (и это было лучшей поддержкой с их стороны) и дружно подняла стаканы после слов Иемицу «за Цуну. За того, кого с нами больше нет, но кто будет с нами всегда». Все молча стояли над могилой. Парни вытирали редкие слёзы рукой, девушки пытались остановить их промокшими платочками. Киоко промокала свои сухие щёки сухим платочком. И это была ещё одна причина, чтобы её придушить.       Хаято и Хару сидели у могилы до самой темноты, Такеши пытался утянуть их домой ещё несколько часов назад, но оказался бессилен. Поэтому они и сидели тут, одинокие, холодные, потерянные. Они любили одного человека вдвоем. Вместе. Теперь им оставалось вместе любить память о нём. И засыпать на одной кровати, чувствуя тепло рядом, представляя, что Цуна хотя бы жив. Они бы заночевали рядом с мраморной плитой и улыбающимся Цуной на ней, но ночь была слишком холодна для этого, а ещё Хару внезапно затошнило.       Месяц прошел пусто. Что он был, что его не было. Они вместе жили, вместе вставали по утрам и вместе ходили в разные школы. Вместе любили память о прошлом и вместе ненавидели часть настоящего. Но в один из таких же безжалостных вечеров, который превратил их жизнь в сплошное прошлое, Хару вернулась домой позже и бледнее обычного. Хаято всунул ей в руки зелёный чай (который она не любила и наличие которого в кружке не определила), завернул в большущий плед и усадил на диван. Они не сказали ни слова. Зачем нужны слова, если не только живёте вместе, но и любите прошлое — вместе? Хару трижды поперхнулась чаем, потом молча смотрела на угол дивана. А потом тонким и напуганным голосом, полным неверия в собственное счастье, сказала, что незадолго до смерти они всей компанией друзей что-то бурно отмечали (Хаято кивнул, он помнил, что в тот вечер сломал стул о чью-то (кажется, рогатую) голову), и у них с Цуной в тот вечер что-то было. Она плохо это помнит из-за алкоголя (его было совсем немного, но эмоции пьянят не хуже), да и Цуна, наверное, тоже не помнил. Но у неё под сердцем теперь часть их прошлого, которое никогда не могло стать настоящим. Хаято ещё раз кивнул. Молчание висело, наверное, целую вечность. Было страшно осознавать, что через каких-нибудь несколько месяцев он сможет прикоснуться к части человека, за которого бы отдал свою жизнь. И которому не нужна была ни его жизнь, ни что-либо ещё, кроме дружбы. Хаято поднял глаза, Хару беззвучно плакала, уткнувшись в плед. Внезапно накатило осознание, что им нет даже восемнадцати, что у них нет ничего. Ни-че-го. Только часть прошлого под сердцем. Хару подняла глаза, и Хаято понял, что думают они об одном и том же. Вместе. Чёртово «вместе». Хару плакала целый вечер, Хаято иногда что-то говорил. Они решили, что никому ничего не скажут, а когда говорить уже будет и не нужно — соврут, что это их ребёнок. Ведь это действительно их ребенок. Это их прошлое живет у Хару под сердцем. Только их.       Никто не знал, почему бледные и почти мертвые Хаято и Хару внезапно ожили и расцвели. Почему от Хаято перестало нести сигаретами за несколько метров, почему Хару начала носить яркие платья. Их глаза горели. Они вместе жили и вместе любили. Своё прошлое, своё настоящее. И своё будущее. Они мечтали, что родится мальчик. А потом мечтали о девочке. Подбирали имена, обсуждали воспитание. Сошлись во мнении, что им придется уехать. Хаято сказал, что они поедут к нему на родину, он что-нибудь придумает и всё сделает, чтобы их сын (или дочь) ничего не узнали и были счастливы.       Но эволюция идёт по спирали, а жизнь любит ходить по кругу. Это было даже не позднее утро — разгар обеда. Хару стало плохо на прогулке, перепуганный Хаято вызвал скорую. Часть его прошлого под сердцем его настоящего увезли в больницу. Спустя какое-то время вышел врач и сообщил новость ещё худшую, нежели Реборн пару месяцев назад. Выкидыш. Их прошлое теперь навсегда в прошлом. Они привыкли быть вместе, и это было их единственным спасением. Ребенок стал их вторым спасательным кругом. Теперь же спасения не было. Вторая пуля вошла глубже первой, не раня — разрывая.       Хаято и Хару не знали точно, какие силы и какие боги помогли им скрыть это всё от друзей, от Семьи. Они не пережили бы огласки даже вместе. Чёртовочёртово «вместе». Никто так и не узнал, почему Хаято снова стал скелетом с пермоментным перегаром, а Хару — куклой без признаков жизни. Они молчали на все вопросы друзей и просто смотрели в глаза. Их взгляда не выдерживали, отводили глаза, переводили разговоры в другое русло. Нельзя выдержать взгляд человека, который дважды потерял не просто смысл жизни — желание жить. Нельзя выдержать взгляд человека, который этого ни разу и не находил. Пистолет теперь лежал на столе в кухне, они сидели там целыми вечерами, смотрели на него и уговаривали себя жить. Первой не выдержала Хару. Как-то раз она не вернулась домой. А на следующий день её тело выловили в реке. Хару никогда не умела плавать. Хаято держался ещё неделю. Его попытались окружить внимаем, но, когда в среду он не пришел в школу, поняли, что это было бесполезно. Проверять пошли Такеши и Реохей. Хаято нашелся повешенным в гостиной. В идеально чистой квартире никаких следов взрывного характера. В идеально чистой квартире вообще никаких следов. Как будто здесь никто никогда не жил. Ни в одиночку, ни вместе. И только Хару и Хаято знали, что так оно и было. Жить вместе — не значит жить. Реохей упал на колени, по его щекам потекли слёзы. В темных глазах Такеши отразилось понимание. Он дураком не был, хоть и очень казался. Он видел, что происходит что-то, чего никто не понимает. Только вот сам понял все слишком поздно. Он вытер рукой слезу и предложил воющему Реохею снять тело с петли. На его похоронах снова собрались все. Кто-то из Варии, Скуало, кажется, или Бельфегор, отпустил шуточку, что Вонгола слишком часто умирает, и Варии придётся переехать в Намимори, чтобы не летать туда-сюда на самолёте каждый раз. Искренний смешок вырвался лишь у Киоко, остальные побелели сильнее прежнего. Такеши понял, почему на похоронах Цуны Хаято увел Хару подальше от Киоко, а на похоронах Хару даже не отходил от могилы. Он понял, что их глаза горели ненавистью в тот день. Он понял, что глаза Хаято горели ещё большей ненавистью. И теперь он понял причину. Когда он пожелал другу найти себе покой возле тех людей, которых он любил, только он сам да, пожалуй, Мукуро и понял, что на самом деле означали эти слова. Иллюзионистам, как говорится, по профессии положено понимать больше других. Поэтому Мукуро тоже понимал. И тоже слишком поздно. Только потом, спустя несколько дней, до Такеши дошло, что это были третьи похороны в субботу. Цуна умер в ночь со среды на четверг, но всё-таки в среду, хоронили его на свежем утреннем воздухе субботы. И Хару утопилась тоже вечером среды, её хоронили в прохладный субботний день. И теперь Хаято. Его хоронили в моросящий дождь и яркое жаркое солнце. Мукуро тогда сказал, что круг замкнулся, но как-то нехорошо посмотрел на Киоко. Круг, видимо, замкнулся на ней на манер петли или хомута. К счастью или сожалению, сама Киоко об этом не догадывалась. Такеши с какой-то совсем ему не свойственной злорадной радостью подумал, что на её похоронах плакать не будут совсем.       Никто так и не понял, почему после этого Такеши и Мукуро стали хорошими друзьями (потому что понимать, вообще-то, тоже легче вместе, а понимать-слишком-поздно — только «вместе» и спасает. Мукуро говорил, что это чёртово «вместе» станет ещё одним его проклятием, Такеши соглашался и присвоил этому чёртовому «вместе» номер один в собственном списке). Как, впрочем, никто так и не понял, что случилось с Хару и Хаято. Понимали всего лишь двое, но они были хорошими друзьями друг другу и умершим. А хорошие друзья тайны не выдают. Поэтому никто из Вонголы так и не узнал, что делает с людьми неразделенная любовь.       Любовь делает из нас чудовищ.       Но они не выдержали, и не стоит их винить.