Вышел месяц из тумана...

Можно ли возненавидеть счастье? Можно ли упиться собственной значимостью и величием до такой степени, чтобы избегать встречаться с самим собой потухшим взглядом по утрам в зеркале? Я любил этот мир, стоящий на коленях, дрожащий под угрозой порабощения. Мир свободный, полный радости и надежды я постепенно начинал ненавидеть. Когда после победы меня, как потрепанное боевое знамя, передавали из рук в руки, приглашая то в один, то в другой дом, я улыбался, слушал, кивал, я падал от усталости под обилием информации и эмоций, но я понимал, что это моя участь. Когда приходилось испытывать на себе внимание толпы, глядящей на меня с разными чувствами: зависти, обожания, злости, сочувствия — я терпел, я вымученно улыбался в сотый раз воспеваемым мне дифирамбам, я выслушивал заезженные шутки, набившие оскомину, я держал на руках детей, названных моим именем "в честь героя — пусть будет таким же храбрым", я видел глаза девушек, смотрящих на меня с намеком и кокетством, я видел злость и ревность на лице Джинни, зачастую находившейся рядом, я не мог остановить ее, вернуть, когда она уходила прочь с очередного собрания моих фанаток. Я потихоньку начинал звереть. Это случилось через несколько месяцев моего существования в виде живого символа победы. Я сбежал. Это больно, черт возьми, знать, что не можешь довериться даже любимой девушке, не можешь сказать всей правды и не скрывать своего убежища. Я позвал ее сбежать со мной. Умничка Джинни все поняла, а если не поняла, то сделала вид, что понимает ради меня. Но … со мной не ушла. Я не мог ее винить — Молли, потерявшая сына, держала детей почти взаперти, несмотря на всякое отсутствие угрозы со стороны освобожденного мира. Паническая боязнь потерять еще кого-то из родных превратила ее из обычной наседки, которой она была всегда, в разъяренную кошку, защищающую потомство. Когда я увидел тот взгляд, который был брошен на меня и Джин после высказанного мною при миссис Уизли предложения побега, то сразу понял, как сглупил. Что в этом было нового? Не знаю. Но почему-то именно четкое, повисшее в воздухе разделение на "любимого мальчика Гарри" и на возможного похитителя ее дочери и спокойствия всей семьи резануло по и без того оголенным нервам. Нет, я не идиот, я прекрасно понимаю, что чужой, хоть и безгранично любимый, мальчишка никогда не станет дороже собственной дочери, но все же ясное понимание собственного одиночества и ненужности хлестнуло в тот миг как неожиданная пощечина наотмашь. Я лежал ночью в чужой постели в снятой мною крошечной квартирке в зачуханном маггловском районе и смотрел в потолок, как никогда понимая, что я ОДИН. Можно ли ненавидеть счастье? Можно. Я понял это очень скоро. Я стал бутылкой из-под выпитой кока-колы, валяющейся в сточной канаве, я стал использованной коробкой спичек со стертой на боках серой, исписанным карандашом, заточенным до самого ластика. Внутри меня больше не было наполнения, во мне не было Силы и во мне не было нужды. Я стал одним из всех. Сгоревшая спичка моей жизни смешалась с другими такими же скукоженными и обгоревшими. Гарри Поттера, героя войны и Надежды магического мира больше не было. Тот Гарри, обычный маггловский мальчишка, которым я семь лет назад пришел в Хогвартс, в счастливом мире уже не был нужен никому. * * * Но то была только одна сторона медали. Не самая худшая, должен сказать. Что лучше — отмахиваться от внимания или искать его? Я теперь и этого не мог сказать с полной определенностью. Прошло полгода с тех пор, как я покинул ставший привычным за все эти годы мирок, с тех пор, как герой магической войны трусливо сбежал в одинокую пустую нору. Сначала мне было все равно, что думают о моем побеге, потом меня разобрала злость — меня даже не искали. Нет, Хедвиг приносила письма. Друзья, Джинни,семья Уизли, даже Макгонагалл. Но, когда я ответил на пару из них, не найдя в себе сил молчать совершено, они просто перестали приходить. У всех была своя жизнь. И тянуть из болота погрязшего в одиночестве и отчаянии героя было просто некому и некогда. Через пару месяцев остались только письма Рона и Гермионы, одно на двоих. Рон никогда особо писать не любил. Гермиона просто дописывала то, что он хотел мне передать, несколько строк и пару новостей. И все. Иногда писала Джин. Просила вернуться. Еще через пару месяцев я пришел в ярость. Я не пускал сову, стучавшуюся в окно или отправлял письма назад нераскрытыми. Глупо? Да. Еще через пару месяцев, проснувшись однажды утром от солнечного луча, бьющего прямо мне в лицо, я сел на кровати. Меня передернуло от внезапного холода, и я натянул одеяло до подбородка. Внезапно, просто вот так, глядя на полосу солнечного света на полу, я понял, что мне нечеловечески, нереально, безумно страшно. Дальше пути нет. Если я сейчас не вернусь, я не вернусь никогда. Если я сейчас, хотя бы как-то, насильно, против своей воли, не свяжу себя с Хогвартсом, с тем миром, пройдет еще пара месяцев, и пребывание там покажется мне чарующе красивым, детальным, но абсолютно нереальным сном. Я собрался за десять минут. Все мои вещи уместились в небольшую дорожную сумку. Повод был — годовщина смерти Фреда, Люпина, Тонкс и многих других. Именно так я определял для себя эту дату. Назвать это годовщиной победы у меня просто не поворачивался язык. * * * Да, я спрашивал о нем. Когда вспомнил. Потом, через время после победы. Никто ничего не знал. Я подошел к Макгонагалл. — Я не знаю, где он может быть, мистер Поттер. Да, она применила заживляющие заклятия, насильно влила ему в горло восстанавливающие зелья из личного запаса Дамблдора прямо в кабинете, по возможности залечила рваную рану на горле. К тому времени, когда ей было необходимо покинуть кабинет директора для защиты Хогвартса, его сердце еще билось. Едва слышно, но пульс был все же ощутим. Директор высказала предположение о том, что профессор Снейп, зная о привычке Волдеморта расправляться с ненужными ему людьми с помощью Нагини, мог заранее продумать пути спасения для себя. К тому же "профессор был непревзойденным зельеваром", а оружие Нагини — все же разновидность яда. — Да, но вы сказали, что вернувшись спустя несколько часов в кабинет, профессора вы там уже не застали! — Его не было в кабинете, Гарри. Что только подтверждает мои слова. — И все же вы не считаете его живым. Макгонагалл пристально смотрела на мое лицо, будто раздумывая, переворачивая и встряхивая свои воспоминания снова. — Я привыкла верить фактам, мистер Поттер. Северус не объявился, не дал о себе знать, когда все улеглось. О том, что Темного Лорда больше нет, если он жив, он не слышать не мог. Значит, все же я предполагаю худшее. Вы ведь были в его доме. Никаких следов его пребывания, так ведь? Да, я был там. Паучий тупик встретил меня пронизывающим ветром, запустением и заколоченными ставнями на окнах многих домов. Люди стремились убраться отсюда подальше. Дом Снейпов ничем не отличался от таких же серых, приземистых и заброшенных домов справа и слева. Дверь была заперта на обычное запирающее, ничего особенного или личного. Я легко попал внутрь. Что мне потом снилось, так это дом. Мне приходилось бывать в разных домах, и магловских, и хогсмитских. Такого чувства одиночества и безысходности, повисшего паутиной на корешках потрепанных книг, мне не доводилось ощущать нигде. Я прошелся по комнате, служившей обитателю дома гостиной, едва заглянул в другие и долго смотрел на покрытые слоем пыли сгоревшие угли в камине. Нет, здесь точно никто давно не появлялся. Ни его вещей, ни любимых книг, которые могли составить нехитрый багаж при быстром побеге, я не знал. Что могло выдавать хотя бы мимолетное появление хозяина здесь, не знал тем более. Дом будто затаился, нахохлился и смотрел на меня молча и недружелюбно, ожидая только, когда я уберусь отсюда. Даже половицы под моими ногами не скрипели. Даже так со мной не желали вступать в разговор. Я увидел на камине запыленную черную металлическую змейку, свернувшуюся в причудливую восьмерку и, сам не зная зачем, прихватил ее с собой. Больше в дом я не возвращался.