meine liebe, dein leiden

«Кто мы есть и кем мы не будем?»

      У Олега однозначные проблемы с агрессией.       Он в этом убеждается — и Саша позже на это однозначно намекает, — когда срывается сделка, на которую он, наверное, надеется последние пару дней. Не то, чтобы она такая уж важная, не так, что от нее зависит все будущее их семейного дела — скорее наоборот, маленькая часть еще более мелкого, — но осадок остается. Такой же, какой остается на дне граненого стакана, когда Олег пытается затушить в нем свою агрессию.       Слишком сильно сжимает-разжимает, повторяет несколько раз, но это не унимает клокочущее внутри желание бросить его кому-нибудь в лицо; секретарше, чтобы криками-осколками о кожу и марая белый лен рубашки — успокойся, Олег, она ни в чем не виновата, — в стену, чтобы та трещинами шла, как идет трещинами его внутренний баланс; в себя, потому что сил уже не хватает. Это чувство, что нутро горит огнем — адским пламенем, все на своем пути выжигая, — не отпускает.       Ни сейчас, ни в прошлые разы, когда он долго-долго смотрит на себя в зеркало в уборной, периодически набирая в ладони холодной воды и плеская в лицо. Надежда, что все пройдет, что внутренние бесы отпустят эту хватку и дадут сделать вздох без желания впечатать кого-нибудь в зеркало перед ним — чтобы разбитыми кусочками стекла под кожу; микротравмы и микротрещины. У некоторых людей капилляры на лице близко к поверхности — Олег это тоже замечает, когда хочет распороть заместителю лицо, — и кровоточить будут больно и долго.       Но держится, как умеет держать себя в руках всегда. Он не глупый и отдает себе отчет в том, что делает — в причинах и следствиях, в ощущениях и состояниях: замечает, что между пальцев едва ли начинает потрескивать напряжение, когда рабочие теряют груз на триста тысяч. Не проблема, — он думает, — все под контролем и в порядке вещей.       В порядке вещей: порт, несколько десятков грузовых контейнеров — грязно-желтых, гнило-красных, когда он видит чужое лицо; обычный трудяга, виновато давит улыбку, трет пальцы о болотно-синий комбинезон и морщины от частого солнца раскрашивают его скулы, как раскрашивает его нос Олег, едва ли услышав: «Извините, но-».       Не сдерживается. Момент, когда собственные костяшки сминают в мясо сначала сальную кожу, затем мнут сухожилия и начинает слышаться треск кости, внутри наконец разливается спокойствие; будто так и правильно, так и должно быть — мясо под его кулаком, и крики-стоны, чужое падение на бетон дороги. Олег извиняется — долго-долго, выписывает премию, оплачивает больничный; делает так, как сделал бы любой нормальный человек.       Но чувство удовлетворения, когда причиняет боль, забыть никак не может. Желание снова испытать его приходит вместе с возобновившейся агрессией, и накатывает так, как Олег позже накатывает в баре — виски, отвертка, заканчивается водкой и ее шотами, — в попытках ее загасить. Не получается.       Он понимает, что это все, от начала и до конца — неправильно. Получать удовольствие от чужих страданий, радоваться стонам-крикам боли; чувствовать усладу, ломая кости и выпуская другим кишки. Его воспитывали иначе — любить мир, дарить любовь, — поэтому он и правда пытается.       Дома бьет кулаком в стену — бетон не проломить, поэтому инерция от затушенного удара больно отдает в плечо, но не затушенного желания ощутить под кулаком живое тело; в баре заказывает столько шотов, что становится тяжело идти домой, и в перерывах между вертолетами и попытками найти ключи в голове все равно находится мысль ударить того мужчину, который роняет на него дверь; в пятницу приходит к психологу, но не получает ничего, кроме фразы «да, это серьезная проблема, попробуйте переводить фокус своих мыслей с насилия на что-то другое». Олег тогда ловит фокус на том, что хочет приложить врача об стол — лакированный, деревянный, — и чувствует, что если сделает это, то наконец задышит спокойно.       Ничего не помогает. Потому что все максимально очевидно — у Олега однозначные проблемы с агрессией и желанием причинять людям боль.       На помощь приходит Саша — заходит в его кабинет в середине обеда, постукивая по кафелю офиса своей тростью. Тук-тук — будто знает, как легко можно вывести Олега из себя; тук-тук — по нервам и попыткам в стабильное дыхание и поведение. — Я знаю, как тебе помочь, — он говорит, опуская себя в кресло напротив. Смотрит так, как разглядывают младших старшие братья, будто все зная вперед-наперед: и то, как вчерашним вечером под кулаком трясется стена, и то, как неделю назад в кашу превращается чужой нос.       Олег скептично ведет бровью. — Есть одно место, — продолжает Саша, не дождавшись ответа, — что-то типа… клуба. Для людей с твоими… — Моими? — Особенностями, Олег. Я понимаю, звучит странно, но, — поднимает указательный палец в воздух, не давая себя перебить. Слишком хорошо его знает — как будто бы младший один из алгоритмов в методичке старшего, и все его действия известны заранее и наперед. — Я скину тебе адрес.       Олег слышит это и первой мыслью в голове, как лампочка, загорается только стыд — такой же, который застывает румянцем на щеках, когда в шестнадцать ловят на сайтах для взрослых или когда в восемнадцать со страхом и ужасом в глазах оттаскивают от кровавой каши, в которую чужое лицо превращается, после того как теряется контроль и тяжелые кулаки, натяжение плечевых мышц ощущаются правильным; все вокруг замыливается, существует только он, чужая боль — незаменимая, сладкая и запретная, — и отрезвляющий шок во взгляде Саши.       Что тогда — умело стирающий его заляпанную чужими багровыми соплями-слюнями футболку, перекисью поливающий костяшки и улыбающийся, будто это не его младший брат едва ли не вминает человека в землю; что сейчас — не держащий за руку, но всегда присутствующий в молчаливой поддержке рядом.       Поэтому ему верится.       Его вера — это закрыть глаза и довериться, сжимая в груди корпус телефона со скинутым в сообщении адресом. Если поехать — значит признать, что у него и правда проблемы, остаться дома — встретить их снова, ощутить скользкую хватку на шее, постепенно отбирающую у него контроль над собой; над эмоциями; над действиями. <...>       Клуб не похож на то, что представляет себе Олег — в голове рисуется образ позолоченных горгулий у входа в здание, готическая арка на входе и место как можно тише, дальше и пустее. В реальности — что-то около обыкновенности и обыденности любого клуба в Москве, и это немного разочаровывает; будто секреты — больше не секреты, а проблемы не такие уж и проблемы, какими хотят казаться.       Он открывает дверь и заходит внутрь. Ресепшн, мягкий синий свет, дизайнерское освещение; коридор позади девушки за стойкой скрывается в приглушенный затемненный красный, в темноте ничего не видно, но Олег разглядывает длинный коридор со множеством дверей. Направо — небольшой бар, свободная зона с кожаными диванами — клише для ночных клубов, но практичность всегда важнее отличительности и эстетики: с кожи легко смывать грязь от одежды и разлитые напитки; иногда сопли и слюни, кровь и кишки — Олег близко не считает себя оптимистом и видит вещи такими, какие они есть. Налево — проход в никуда, и это, наверное, отчасти символично.       Недолго его одолевают сомнения — правильность и неправильность границ происходящего, вспоминаются ощущения — сминаемые кости, дробящиеся черепа, разливающееся от этого по венам наслаждение. В конце концов, «это нормально, — словами Саши, — у всех нас есть свои слабости, а твоя слабость в слабости других». — Мы вас ожидали, — говорят с ресепшена таким же голосом, каким в начале любого хоррора зачитывается зловещий монолог; все здесь ощущается похоже — будто бы он одновременно здесь уже был сотни раз и ни разу до этого, пограничный мир на пересечении реальностей. — Ваш брат уведомил нас о том, что вам нужна наша помощь.       Олег думает: — Интересное название для пособничества в насилии, — но не говорит. Молчит и продолжительно смотрит куда-то сквозь. — У вас есть какие-либо предпочтения?       Олег мотает головой. В голове проскальзывает — главное не карамель, как пах спрей для волос у бывшей, а потом думает, что это не то; все не то, и это ощущается странно, порывом развернуться и уйти. Вдох-выдох — он обещает Саше, что попробует, — вдох-выдох, — и снова кивает головой. — Хорошо. В нашем клубе есть только одно правило, — словами, теряющимися в пространстве, — никаких тяжелых увечий или увечий, несовместимых с жизнью. В остальном вы свободны делать все, что захотите. — А что если я… — Штраф, равный оценочной стоимости испорченного продукта, — отвечают идеальной улыбкой в искусственные тридцать два винира. — Прошу, проследуйте в комнату шесть. Вас ожидают.       Нужная комната застывает перед глазами дверью с набитой на дверь цифрой с витиеватыми концами — добавить к ней еще две такие же и станет очевидно, куда Олег идет собственными ногами. Она позолочена — дешевое блядство, которое он и ожидает увидеть, что-то вроде красной помады на матовости стены, фальш и попытки во что-то значимое, — снова тяжело вздыхает, со внешним миром прощаясь, и заходит внутрь. — Любишь причинять боль, да?       Резко и грубо доносится из-за угла; усмешка, которая однозначно отражается на губах.       Три шесть шесть на груди чернилами под кожей, замысловатыми узлами, ползущими вверх по шее до самого подбородка; тату обвивает чужую длинную шею как ошейник, который не снять, даже если захотеть и пытаться скребущимися ногтями; оно непроглядывающимися рисунками выглядывает из-под рукавов оверсайз футболки и спускается до самых кончиков пальцев. — Помолчать тоже любишь, как вижу.       Темные сожженные плойкой волосы и такие же темные глаза, в которых зрачок не проглядывается. Это хорошо — не будет видно, как от страха его сжимает-разжимает; две бездны, в которых ничего не увидеть и не понять. Улыбка тянется на чужое лицо неприятной ухмылкой — Олег подмечает ранку на нижней губе, которая от натяжения расходится. Больно, наверное, но не так, чтобы плакать — скорее неприятно, как капля в стакане, который однажды обязательно переполнится. — Если будешь по лицу — сними кольца, — ему кивают на столешницу возле кровати. — Можешь называть меня как хочешь, если что. — Как тебя зовут? — Дима.       Олег ничего не отвечает и подходит ближе; сокращает расстояние; превращает мысли в действия. Останавливается, когда остается в одном шаге.       В одном шаге от того, чтобы протянуть руку и сжать в руке жесткие ломкие пряди; в одном шаге от того, чтобы выставить вперед колено, прижимая к стене — плотной, звукоизолирующей; в одном шаге от того, чтобы сдаться, схватить за ворот футболки, чтобы увидеть во взгляде напротив что-то, что разожжет в нем желание перехватить за шею и приложить о стол; в одном шаге от ада, где его в любом случае ждут. — Не стесняйся, — говорит Дима.       У него глубокий низкий голос в зажатых интонациях — выверенные и отрепетированные фразы, его не срывает ни на тон выше, ни на тон ниже, когда Олег гладит костяшкой по его щеке. Он только переводит взгляд — туда-обратно, долго смотрит на кольца, а затем снова возвращает зрительный контакт; будто они и правда играют в победы-поражения тем, кто первым не выдержит, сломается, опустит голову. Проблема в том, наверное — Олег думает, — игра будет интересна до того момента, когда от нее и правда что-то зависит.       А сейчас — все решено задолго до начала.       Перстень на большом пальце — отлитая из серебра голова волка острыми краями проезжается по коже щеки; она немного тусклая и бледная, носогубные морщины и раздражения от бритья. Уже давно не юность двадцати, но и не отчаяние тридцати; в голове скользит мысль — «когда тебе будет тридцать, будешь ли ты здесь?», — но она теряется в том же моменте, когда Дима опускает свои ладони на его предплечья и медленно ведет ими вверх. Прикосновениями сквозь одежду, ее толстый слой, но ощущается будто бы без нее. Не электричеством — чем-то едким, ошпаривает руки льдом, от которого немного больше жар, чем холод.       Он улыбается, прикусывает губу — рвет ее сильнее, пускает кровь, — и кивает в сторону шкафа. — Все, что может понадобится — в шкафу позади. Посмотри.       Олег оборачивается и тело в его руках мгновенно испаряется и перемещается на шелк постели — скорее синтетический атлас, чем что-то иное, в таких местах не бывает чего-то получше и нет смысла тешить себя надеждами; верой; не имеет значения.       Створки шкафа — деревянные дверцы, шкаф из икеи, подобные стоят в каждом офисе, — открывают вид на три десятка разных способов сделать больно; унизить; смешать человека с дерьмом. Олег пробегается взглядом по ошейникам со вкрученными внутрь шипами, кляпами и ремнями, лезвиями и веревками, измазанными в крови — низ живота тянет от двойственности ощущений, попыток сказать себе, что это не он и ему это не нужно, и что ему это на самом деле нравится, — и видит молоток. За ним — металлическая бита, пинцет и гвозди.       Нет.       Олег хватает первую попавшуюся плетку и закрывает шкаф. Ее рукоять немного холодит-отрезвляет, он оглядывает тонкие, но плотные лоскуты кожи — будет болеть, но следов не оставит. — На первый раз неплохо, — говорит Дима, оглядывая его выбор. — Но я не думал, что ты такая неженка. — Пытаешься вывести?       Дима неопределенно кивает — будто у себя одновременно это спрашивает, — раскладывается на простынях, обнаженный по пояс и полностью расслабленный и спокойный. Будто не знает, что будет дальше, или, — Олег не умеет жалеть людей, но по спине проскальзывает склизкое неприятное ощущение, — он привык. — Я знаю таких как ты. Тебе нужна причина. Ты не можешь начать злиться… просто так. Нужен триггер — то, что позволит тебе отпустить это и сдаться своим бесам, — ровная интонация делает его слова звучащими менее сюрреалистично. — Поэтому я и… помогаю.       Олег вздыхает и сжимает в ладони плеть, что та начинает скрипеть. Вдох-выдох — пытается отыскать в себе огонь, которое потребует выхода, но он — не псих, чтобы желать боли каждому, кого увидит; агрессия рождается из злости, чужих ошибок, собственного недовольства.       В какой-то момент его снова захватывают сомнения и наитие сделать шаг назад — потому что неправильность происходящего жжется на подкорке мозга, будто так не должно быть и еще есть шанс что-то исправить — Дима не вызывает в нем желания заставить страдать и это сбивает с толку.       Пока не подходит ближе.       Пока Олег не понимает, когда он наклоняется, чтобы что-то сказать на ухо, посверкать демонами в своих глазах, что больше не имеют радужки, что это — «lost cherry», том форд, любимые духи его бывшей девушки; совместные каникулы и проведенные три года, ревность и разбитые тарелки; измены, личный водитель всегда кладет ей руку на спину, слишком интимно для персонала опуская ладонь под лямки летнего платья; «да, я тебе изменяла» и оказавшаяся в руке бутылка виски, в тот вечер оно вливается в глотку, как спасительная вода.       Олег не замечает, как сжимает в своей хватке чужую челюсть — кожа, раздражения и шелушения; давит на нее, сопротивление — плотно сжатые зубы сквозь тонкие щеки; если нажать чуть сильнее, подцепить клык, можно порвать их со внутренней стороны. В глазах напротив быстро рождается и исчезает последовательность в испуг-удивление-принятие, а затем он толкает легко поддающееся тело на кровать.       Отдается чувствам — клокочущим внутри за клеткой из ребер, — настолько родным и теперь не удерживаемым, что именно вот это кажется правильным. Будто бы вены кипят внутри, пузырятся и собираются лопнуть; грудную клетку стягивает, как он втягивает в нее кажущийся слишком горячим воздух; это клише и банально, но перед глазами все выстилается через призму красного-ядовитого — ненависти и желании эту ненависть выпустить, потому что когда она все еще здесь, в нем, она застревает удушьем в легких. Позволить ей вырваться; отдаться; отпустить поводья, которые тяжело держать.       Первый удар падает на спину, ее обжигая и со свистом разрезая воздух; после него она лишь немного розовеет — добавляет фарфору цвета, — и Олег бьет еще.       Дима дергается под ударом, но не кричит; хватается пальцами за подушку, подминает ее под себя, и утыкается в нее лицом. Ожидает следующего удара — по опыту знает, что на двойке ничего не заканчивается.       Олег замахивается и ударяет еще несколько раз. У него в голове кадрами старых фильмов застывает бывшая девушка и невыносимая, болезненная ярость к ней, требующая выхода; поэтому он смотрит, как позвонки и мышцы под ним дергает в судорожном спазме от боли, в желании сжаться; закрыться; сбежать — Дима профессионально принимает и смиряется с судьбой и ее переплетениями грязи и ужаса, но язык тела нельзя обмануть; ни ему, ни Олегу, горящему в желании сжечь все вместе с собой. Его принятие боли только сильнее распаляет это желание — сломать-переломать, в порошок стереть, ничего не оставляя.       Он ударяет еще раз, с громким, звучным хлопком, и откуда-то снизу слышится стон. Очевидно болезненный, страдающий. Такой, какой ему и нужно услышать, чтобы кровь кипела в ощущениях и их правильностях-неправильностях: это все от начала и до конца неверно, но рукоять плети будто принадлежит месту в его руках.       Олег прерывается на минуту, его взгляд — куда-то сквозь и куда-то целенаправленно: на линию татуировки позади шеи, уходящую в рисунки на плечах, что темнеют и припухают от ударов. Он чувствует, как весь процесс — момент, когда он замахивается и импульс, зараженный чистой квинтэссенцией агрессивных желаний сделать больно, пропитанных бурлящей в крови ненавистью и злостью, — ощущается до жути приятным. Негой, разливающейся по телу; чистые эндорфины без вмешательства дополнительных веществ; так вожделенное спокойствие.       По уже раздраженной коже попадания ощущаются в сотни раз больнее — будто серную выливают на плоть, с которой снимают кожу, и Дима теперь уже дрожит, не в силах унять мышечные спазмы. Сжимает в ладонях простынь, и та мнется, но не роняет ни слова.       Роняет только стоны, срывающиеся на крики, когда плеть снова и снова огнем облизывает лопатки.       Олега на периферии задних мыслей пугает то, как сильно ему нравится видимое. Кожа краснеет, вздувается, на ней начинают проявляться следы от язычков. Ему хочется, чтобы она пошла рассечениями и пузырьками крови через них.       Он отпускает плетку на пол и прикасается к обоженной спине пальцами — гладит, доставляя дополнительную боль: чтобы чувствовалось, будто кожа действительно сходит с мяса. Тело под его руками дергает, нестерпимо шипит.       Олег замахивается и ударяет раскрытой ладонью между плечом и линией заметных через тонкую кожу позвонков; Дима все-таки кричит, едва ли не срывая голос, его сжимает-перекручивает на месте, глаза закатываются до белков и, — надежда и вера, — до звезд и отключения сознания.       Звон хлопка и надрывный крик застывают в голове, повторяются и повторяются, как это делает назойливая песня из лифта каждое утро; но это — то, от чего у Олега сводит желудок в истоме удовольствия и низ растекается наслаждением и приятным напряжением.       Потому что тело под ним — это больше не Дима, не его боль и не его страдания; это — идеальная жертва, принимающая ненависть как данность этого мира; это — сладость вишни, которую Олег хочет уничтожить, утопить собственной рукой, слушая хрипы-хлюпы-всхлипы.       Но это все еще живой человек, и все внутри Олега смешивается в кашу. Это — неправильно — он говорит себе, — но никогда прежде так хорошо ему не было. Принятие-неприятие создает только давление и голова сразу тяжелеет.       Потому что у него встает на чужую боль. — А ты, — сквозь сорванный голос говорить нелегко, но Дима старается, по слизистой больно скользит холодный сухой воздух, и ему хочется закашляться, — предсказуемый, — кивает на ширинку.       Он не звучит осуждающе — близко не так, скорее насмешливо и дружелюбно, будто они любовники, которые обсуждают что-то бытовое: что-то вроде «да, мне нравится вишня от форда», «в испанию было бы круто» и «избивать людей ради своего удовольствия — нормально, Олег», и это тянет на затылке тем, насколько нереальным кажется происходящее. Может — он сходит с ума; попадает в параллельный мир; спит и видит свой худший кошмар и сладкий сон одновременно.       Он тяжело дышит и усмехается. Находит в себе силы подняться на локтях и дернуть Олега на себя — движения его, дерганные, даже близко не такие плавные и ровные, какие были в начале. Каким он хочет казаться. Возможно, Олег все-таки перестарался и перебил ему пару мышц. — Ты в порядке? — Как обычно, — он кивает, но тут же морщится, медленно ведя плечом, пытаясь его размять.       Олег смотрит, как места особо сильных ударов наливаются более глубоким цветом — винным, бордовым, темно-красным, — переползая в точечные воспаления и кровоподтеки; послезавтра на их месте будут гематомы и будет тяжело спать на спине; мыться; ходить. Каждая попытка ими двинуть — страдание, и Олега еще сильнее распаляет от этой мысли. — Я псих, — он говорит. — Как и все мы, — даже не думая, отвечает Дима. Бездумно искренне. — У всех свои морали.       Он подталкивает Олега к изголовью кровати, перебирается к тумбе у нее и вытаскивает из ящика пачку сигарет, зажигалку и баночку смазки. Старается меньше задействовать плечи и спину — делает вид или и правда старается игнорировать, как рвет кожу-сухожилия в последствиях от плети, — сует себе две сигареты в рот и закуривает обе. Буднично передает одну из них Олегу — рука его все еще дрожит, как будто бы у наркозависимого, у которого отобрали любимое-пакетированное, — и сладостно затягивается своей. — Я о том, Олег, — он снова говорит, все еще больше хрипя, чем произнося слова, — что это нормально. Можно быть хорошим человеком, но желать кому-то боли. Можно быть мразью и все еще желать кому-то боли. Я никого не осуждаю. — Ты о чем вообще? — Ни о чем, — он перемещается ниже, буднично расстегивая ширинку чужих штанов. — Жизнь разная бывает. Каждый вертится как может. У меня такая мораль, — они снова как-то резко и неожиданно встречаются взглядами; Дима ему как-то странно улыбается. — А какая твоя?       Олег хочет ответить, но не знает чем, а потом резко выпускает весь воздух из себя, потому что Дима запускает руку в его штаны и обхватывает член. Позорно сбивается дыхание — прямо как у школьника. Дима ведет себя слишком спокойно для того, кто вот-вот может потерять сознание, потому что у него судороги в мышцах плеч. Он выдавливает себе на руку смазку — обильно и много, — и снова возвращается к члену Олега. Рука скользит мокро и влажно, пальцем иногда поглаживая головку, профессионально и правильно, но Дима все равно делает это слишком механически и повседневно: быстро водит рукой, в едином темпе, иногда замедляется, когда стряхивает пепел с сигареты на пол. С губ в любом случае срывается стон, потому что Олегу нравится.       У него немного закатываются глаза от удовольствия — не сдерживается после всех пережитых эмоций, — и кусает себя за нижнюю губу; видит на лице напротив, разрисованном глубокими тенями и усталостью, слабую улыбку. Никакие тормоза не срывает — но ощущается лучше, меньше давит. — Интересно ты оправдываешь насилие.       Рука движется резче, жестче, будто быстрее желая закончить. Олегу больше нравится смотреть на то, как Дима курит, медленно выпуская дым, едва приоткрывая рот и придерживая пухлыми губами сигарету; упадет — подожжет кровать и они сгорят. Почему-то это не кажется страшным. Олег думает — он хотя бы это заслуживает; Дима — нет. — Я не оправдываю концепт насилия как конечного результата, просто… я больше воспринимаю его как средство. Средство выпустить пар, средство снятия барьеров… всякое такое.       Становится немного жарко. Кожа наоборот заходится мурашками, но это скорее что-то из отходного, чем температурного; дышать до странного легко, но задыхаться будто было бы правильнее. — Ты тоже, получается, — говорит, хватая ртом воздух, — псих.       Дима доводит его до пика, размашисто проводя вдоль члена и сжимая его сильнее в подступающем оргазме. Олег, кладёт свою руку на раздраженную кожу спины, обводя пальцем позвонки, наблюдая, как тело непроизвольно вздрагивает. Дима стонет-шипит, тихо, себе под нос, пару раз водит вверх-вниз, когда Олег кончает — размазывает сперму по ладони, собирает ее и вытирает о простыни где-то в начале кровати. Влажно, прохладно и сладко-спокойно. — Возможно, — он говорит, когда тушит сигарету о металлическое изголовье. — Мы все такие.       Олег почему-то запоминает именно это — монотонные слова о чем-то высоком, красные полосы на спине и вишневый запах, душно забивающийся в нос. <...>       Утром, сигарета и кофе, он представляет в голове параллельные реальности: что если бы он был нормальным, а Дима имел хоть какие-то шансы дожить до тридцати, у них бы, возможно, получилось подружиться. Возможно — заиметь что-то большее. Возможно — быть счастливыми.       Он думает: «Увижу ли я тебя еще раз?», — когда застревает утром в пробке на Арбате; свернуть пару раз, налево-налево-направо и промчаться до конца улицы.       Но все «возможно» это всегда только слова и параллельные реальности.