***
Юноша шёл по старой, поросшей травой дороге, в которой едва ли можно было различить полосы от изредка проезжающих здесь телег. Дорогой этой давно уже мало кто пользовался из-за не слишком-то хорошей разбойничьей славы, да грустных пейзажей, окружавших её по обеим сторонам. И если картины природы действительно не слишком-то радовали глаза прохожего (голые берёзки вперемешку с чахлыми осинами жухли, приникая всё ближе и ближе к цветущим и пахнущим гнилью топям), то вот откуда здесь взяться грозным разбойникам, о которых ходило в ближайших деревнях столько слухов, он не мог и представить. Вряд ли кому-то захочется мочить портки в вонючей жиже, дожидаясь захудалого прохожего, не слишком-то любящего сюда соваться и не факт что имеющего хоть что-то ценное, что могло бы стать какой-никакой поживой. Потому молодой брюнет шагал себе совершенно спокойно, глядя на сырую землю под босыми ногами, да приминающийся горец, стелющийся перед ним мягкой зелёной тропой. Болота по сторонам постепенно сменялись подлеском, впереди виднелась самая настоящая чаща, на которую путник поглядывал без особого удовольствия. У него на родине не привыкли к густым хвойным лесам, зато в изобилье можно было наблюдать, как тянутся ввысь деревья с широкими листьями, сквозь которые легко пробивалось солнце, как они расступаются, обнажая широкие поляны и луга. Или – как вспаханные, залитые водой поля колосятся, вознося вверх тоненькие стебельки риса. Однако сейчас он был не в родных краях. И не имел права приходить туда, до тех пор, пока не отыщет средство, способное спасти его отца от жуткой болезни, спустившейся проклятьем на их город с Рудных гор. Времени на то, чтобы понять, что это может быть, ушло не так уж много. Да только узнать, существует ли эта «голубая трава», о которой в один голос твердили лекари и волшебники, проходящие через их дом, можно было лишь одним способом. Отправиться туда, где никто не был уже несколько сотен лет, и воочию увидеть широкое поле колосящейся и поющей травы, да нарвать той, что крушит любой металл, голыми руками. И тогда дома его ждёт и довольный отец, и общее признание, и красавица-невеста, что вот уже несколько лет дожидается свадьбы. Юноша не любил слишком уж оптимистичных мыслей. По его глубокому разумению, стоило только подумать о чём-то хорошем, представить, как ты возвращаешься, наконец, домой, в лучах славы и признания, как судьба выкинет тебе такую гадость, что ты долго ещё не посмеешь совершить подобную глупость. Так вышло и в этот раз. Стоило ему расслабиться, как за очередным поворотом дороги, скрытым небольшим холмом, раздался вскрик, лязг ножен и звон кольчуги, который мечнику ох как не понравился. Он рванул вперёд, припоминая сразу все рассказы, что слышал в харчевнях, призванные напугать путешественников. Кто только не водился в этих лесах да болотах. И злые разбойники, и огромные звери, неизменно нападающие всякий раз, как полная луна восходила в зенит, и даже мертвецы, сгубленные топями, собирались здесь, чтобы отнять у живых их дыхание. То, что слышал юноша, меньше всего походило на большого зверя. Да и на мертвеца, что обычно передвигался тихо, да молча, а не кричал нецензурщиной, понося свою жертву, это тоже не смахивало. Оставалось лишь одно. «Сколько их?» – думал мечник, перепрыгивая валун, что-то забывший посредине тропы, «Пять? Десять? Здесь не может быть большой засады. Неоткуда! А с несколькими ублюдками я совладаю, дай бог – луков или самострелов у них не найдётся…» Их было всего трое. Трое упитанных, крепко сложенных мужчин, в хорошей броне, насмехались над тощим мальчишкой с белыми, кажется перемазанными сейчас в грязи и золе, волосами. Двое держали его за руки, а ещё один, с пышными, длинными усами, судя по тому, как он общался с другими – главарь, стоял, наклонившись, над пареньком, и усердно что-то творил над его лицом. Тот кричал надрывно и тонко, отбивался и пытался вырваться, лишь причиняя себе больше боли и заливая глаза кровью. И тут мечник разглядел, что они делали… Он увидел, когда думать было уже поздно, и потому просто прыгнул, первым снося в сторону крепкого главаря. Потребовалось меньше пары секунд, чтобы вонзить тонкий меч ему в шею и услышать предсмертный, булькающий хрип. Двое других, увидав, как легко покончили с их командиром, тут же откинули в сторону жертву и обнажили клинки, ухмыляясь. Видимо, уже думали, кто будет руководить, даже не считаясь с возможностью столь же скорой кончины. «Правильно» – думал юноша, ещё в два прыжка преодолевая расстояние между собой и ближайшим из них. – «Никто не думает, что сейчас умрёт. И он не думал. И вы вот…» Додумывал он уже по пути к третьему. Рука второго ещё крутилась в воздухе, всё не приземляясь в сырую почву, а из страшной раны на бедре третьего хлестала алая, густая кровь. Мальчишка, едва его отпустили, перекатился в сторону, под ближайшее дерево, вполне справедливо ища у него защиты, и сейчас только сжимал ладонями рану на лбу и щеке, тихо, судорожно дыша и не смея отвести глаз от своего внезапного спасителя. «Боится» – решил тот и чуть усмехнулся, отряхивая меч. Он опустился на колени перед беловолосым парнишкой, срывая охапку удачно растущей рядом травы и стирая с гладкого лезвия последние капли крови перед тем, как вновь оставить его в ножнах. – Кости целы? – только и спросил он, протягивая руку и с силой сжимая чужое запястье, чтобы отвести его от опухшего уже лица. Мальчишка смотрел на него одним, но широко распахнутым, глазом ещё несколько секунд, покорно позволяя убрать ладонь, затем робко кивнул и сглотнул, пытаясь собраться с силами на одно единственное слово: – Спасибо…***
Канда проснулся слишком рано даже для самого себя. Этот сон снился ему постоянно. Почти с такой же частотой, с какой он видел непроходящие лотосы вокруг себя. И, что самое странное, на утро он забывал почти всё. Лица, диалоги, даже то, что он там делал, кем был. Помнил только это странное, напрягающее его изо дня в день ощущение. Ощущение оков, сдавливающих душу, стискивающих лёгкие огненными щипцами, и свежего, влажного воздуха, будто бы только что прошёл дождь, и ветра на щеках. Ветра, что обещал освободить его, спасти. Канда мог бы поклясться, что сон его раз за разом заходил всё дальше и дальше, но вот что же там происходило – он совершенно не помнил. Может быть, во всём были виноваты вечные, изнуряющие тренировки. А может быть, дело было в проклятом Уолкере, так ужасно давящем ему на мозги, что он скоро начнёт забывать собственное имя, почти что клеймом вбитое ему в сердце вместе с татуировкой. Эта наглая, патлатая Мелочь вообще в последнее время совершенно лишилась последних капель совести. Она присутствовала везде, лезла своим непомерно длинным носом во все чужие дела, которые не касались его ни каким образом, то и дело оказывалась на горизонте, не давая ни нормально поесть, ни потренироваться, ни помедитировать. Что уж там говорить о мыслях, которые мгновенно разбегались в разные стороны черепной коробки мечника, стоило только ему заприметить белую макушку в непосредственной близости от себя. И совсем неважно, что к чёртовому мальчишке приставили этого противного соглядатая, он совсем не мешал Уолкеру (по мнению Канды было неясно, на черта он тогда вообще нужен) выносить экзорцисту мозг едва ли не с большим успехом, чем прежде. Самое-то противное, что мечник, какое-то время специально старающийся избегать мальчишку, чтобы хоть как-то привести голову в порядок, начал замечать, что осточертевший за столько лет аромат лотосов рядом с ненавистным бобовым стручком отступал, позволяя вдохнуть запах камня, из которого была выстроена башня, запах любимой собы, запах леса и травы, где он частенько тренировался или медитировал. И эта его особенность напрягала Канду всё больше и сильнее, заставляла бередить старые раны, чтобы убедиться, что все его прежние чувства не угасли, что старые стремления и желания ещё целы, что они так же актуальны, как и прежде, что он до сих пор продолжает следовать им, что ему всё ещё есть… для чего жить.***
Мечник шел вперёд уверенными, твёрдыми шагами, не глядя по сторонам. Собственно, глядеть было почти не на что. За две недели путешествий вместе с недавно случайно спасённым им мальчишкой, они успели миновать леса, шествующие за ними зелёные луга, и сейчас шагали по выжженным солнцем полям с жухлой, пожелтевшей и колкой травкой, которая неприятно колола босые ступни и заставляла частенько поглядывать себе под ноги, чтобы не вспороть кожу особенно колкими сломленными стеблями. За неполных двенадцать дней, что они путешествовали вместе, он успел узнать о своём спутнике столько, сколько обычно узнают люди, живя друг с другом несколько лет. Сперва он не доверял странному, чрезмерно разговорчивому беловолосому мальчишке, что совершенно некстати подвернулся ему под руку. А потому спал в пол-глаза и старался держаться от него подальше. Через несколько дней он расслабился настолько, что заговорил сам. Медленно, вопрос за вопросом, юный бард вытягивал из него всё больше слов. Вызнал и про больного отца, и про невесту, с которой они помолвлены с самого рождения, и про непутёвую младшую сестрёнку, всегда и во всём ищущую у него поддержки и наверняка страшно переживающую сейчас о том, вдоволь ли он кушает и не забывает ли надевать тёплые, любовно связанные ею в дорогу братцу, носки. Их юноша хранил на самом дне своего заплечного мешка, как главную ценность, что у него имелась. Всё это юнец вызнал, почти не напрягаясь; знай себе бренчал на маленькой арфе, с которой не расстался даже когда на него напали разбойники, и из-за которой, в общем-то, и получил красный шрам, тонкой линией украшавший сейчас пухленькую скулу, да задавал вопросы. Обычно брюнету, чтобы разговориться так, как теперь, нужно было как минимум несколько лет рядом с человеком, и он решительно не понимал, что с ним происходит сейчас, и отчего он говорит о своей жизни так легко, будто бы рядом идёт его старый и добрый друг. Бард улыбался. Он вновь примостил лютню на ремне и тихо пощипывал струны, шагая на удивление легко и быстро. За всё это время он ни разу не запросил пощады у несущегося чёрт знает куда мечника, только улыбался, да шёл себе следом, что-то неустанно болтая. Брюнет даже подумал, что если бы он разговаривал столько же, сколько этот мальчишка, он бы давно уже свалился от усталости в ближайшие кусты. А этот, поди ж ты, идёт. Да ещё и играет. – Так ты, стало быть, голубую траву ищешь? – подумав немного, спросил юнец и взглянул на своего товарища так легко и наивно, что у того в груди что-то тихо зарычало, заметалось, требуя срочно сказать какую-то гадость или сделать что-то такое, от чего эти глаза изменятся, станут… Нормальными. Людскими, обыкновенными глазами. Однако сейчас ему пришлось задуматься совсем о другом. Мечнику показалось, что он мгновенно ощетинился, будто пёс, поскольку нельзя было так легко узнавать чужому причины его длинного пути, нельзя было так легко разгадывать секреты, смотреть такими невинными, серыми глазами. Ещё через миг желание рычать и скалиться стихло, брюнет даже смог задуматься о том, как он догадался. И затем, сам удивляясь себе, кивнул юноше, и только губу закусил, когда осознал – что же он натворил. Тот лишь легко улыбнулся и провёл пальцами по струнам, на мгновение прикрыв глаза. – Я слышал, она так просто людям не даётся. Нужно быть сильным, добрым и чистым душой, чтобы найти её! Мечник мысленно выругался и опять нахмурился, ожидая подвоха. Не может быть всё так легко. Вот и сейчас судьба точно готовит ему ещё не одну пакость, и насмешки этого мальчугана, который сам совсем недавно едва не погиб по собственной глупости, он терпеть не собирался. Но тот лишь пожал плечами. – Я хочу пойти с тобой, можно? Я тоже очень хочу увидеть её. Узнать, в самом ли деле она рушит оковы, даже самые страшные… Мечнику этого не хотелось. Он привык шагать один, привык к тишине и к тому, что ему не нужно отвечать ни за кого, кроме себя. И какой-то парнишка, совсем безоружный, да и вряд ли умеющий обращаться с мечом, совсем не способствовал его планам. Но отказать ему в его решении было невозможно, и он лишь пожал плечами в ответ. – Я буду идти быстро, – сказал он через пару минут, глухо и несколько сердито. Мальчишка только улыбнулся, ласково кивнув ему, словно бы знал, что его суровый спутник скажет именно эти слова. – На самом деле – Меня зовут Аллен. Я ведь так и не сказал тебе своего имени.***
В этот раз Канда проснулся со стойким ощущением, что всё это он уже знал раньше. Весь этот сон, словно бы какая-то дальняя часть его памяти, всё ещё сопротивляющаяся восстановлению, тревожит его, бьётся в голове, мешает нормально существовать, заставляет думать, думать, думать… У Канды начались головные боли. Аллена в его жизни слишком много, а сегодня он понял, что нахальное бобовое проникло ещё и в его сны, и юноше это совсем не понравилось. Он всё чаще начал замечать странные взгляды Уолкера в свою сторону. Он уже не прятался, просто не знал, где можно скрыться от постоянных мыслей о нём, просто смотрел, слушал, запоминал, окончательно путался в том, что происходит. Потому, когда однажды тёплая ладонь прикоснулась к его груди, чуть толкая, Канда не сразу понял, что уже летит вверх тормашками на маты, столь заботливо направленный своим вечным противником именно к ним. Он в самом деле упал. Прошло ещё несколько секунд, прежде чем нагло устроившийся на нём сверху Аллен, решивший продемонстрировать собственную победу, испугался. И, широко раскрыв глаза, смотрел на него, не понимая, что произошло. Положил руку на грудь напротив чужого сердца, услышал быстрый-быстрый стук, прикусил губу. – Канда? Брюнет не ответил. Только наблюдал внимательно из-под прикрытых ресниц. Взгляд мальчишки был странным. Испуганным, конечно и… Тоскливым? Тепло его рук, слегка сладковатый запах... Эти чувства были слишком странные, непохожие ни на что другое. И лотоса совсем не было… Он попытался найти рядом с собой хоть один треклятый цветок, и… Не смог. Сердце на мгновение замерло, и экзорцисту показалось, что пропущенный им удар украл Аллен. Но возмущаться совершенно не хотелось, и потому мечник только положил свою ладонь сверху, сжав чужие пальцы, и постарался улыбнуться. Впервые действительно постарался для этого странного, явно сумасшедшего и очень наглого парня, что сидел верхом на его бёдрах и смотрел такими растерянными, большими глазами. Ладони у него холодные, и потому вторую Канда положил себе на щёку, задумавшись о том, как же давно они мечтали, наконец, отогреться. После этого всё как-то меняется. У них внутри всё горит, когда они видят друг друга. Раскаляется душа, руки скользят по мягкой коже, усеянной россыпью шрамов, ни один не может закрыть глаз. Они смотрят, смотрят, не смеют отвести взглядов, словно пытаются проникнуть в самую суть друг друга. Целуют, и Аллен прижимается ближе, как можно ближе. Аллен гладит его по волосам. Он улыбается, так ласково смотрит, так нежно проводит самыми кончиками пальцев по шее ниже, к плечу, и не смеет отстраняться, льнёт, не может надышаться терпким, горьким запахом ночи напролёт. Кажется, мальчишка и не надеялся на то, что подобное может произойти. Канде теперь становится легче жить. Теперь лотосы преследуют его только на миссиях, когда его нет рядом. Голова перестаёт болеть от тяжёлого запаха, видения почти прекращаются. И всё-таки, он боится. Он чувствует себя самым настоящим предателем, он язвит и ругается, стремясь закрыть дыру в душе от невыполненного обещания, которое всё чаще хочется отложить ещё немного… Ещё хоть на часок. И от этого ему невыразимо горько и больно. Аллен не понимает. Он не знает, ему не нужно знать, и потому лишь беспомощно хлопает ресницами, когда Канда в очередной раз хамит, стремительно разворачивается, уходя от лёгкого поцелуя, сжимает ладони в кулаки, не зная, как ему можно помочь.***
– Из Рудных гор в наш город доставляют металлы. Отец часто бывает там. Закупает товар, затем перепродаёт его ювелирам и кузнецам. Когда он вернулся в последний раз, его руки начали покрываться твёрдой, ржавой корой. Лекарь не знал, что это. Народ шептал, что проклятье гор настигло его за то, что он всё больше заламывал цену за товар, становясь всё безжалостнее. Когда Аллен с юношей, которого, как он с трудом выяснил, звали Юу, дошли, наконец, до широкой поляны, полной голубой как небо травы, брюнет сперва даже не поверил собственным глазам. Но трава, вопреки словам знахарок да волшебников, совсем не рушила железо и даже не пела, только едва-едва слышно шептала что-то на своём языке. Аллен сел прямо посреди этого поля и улыбнулся юноше светлой, чистой улыбкой. Он слабо пожал плечами и протянул мечнику ладонь. Юу уже привык к странностям своего спутника. Он вечно всё знал наперёд. Куда будет дуть ветер, будет ли завтра дождь, злой или хороший им попадётся человек на дороге. Брюнет всё никак не мог взять в толк, почему же с такими знаниями он просто не свернул на другую дорогу, скрываясь от разбойников. Сперва Аллен отмалчивался. Потом, когда разговаривать им стало легче, когда Юу впервые позволил коснуться себя, когда они начали засыпать под одним плащом, чтобы было теплее, Аллен, наконец, ответил: – Я знал, что здесь я встречу тебя. Брюнету было неуютно. Он чувствовал, что к этому странному, то ли чересчур наивному и глупому, то ли просто знающему нечто такое, что не видится обычным людям, его ужасно тянуло. Но Юу боялся признаться в этом даже самому себе, потому что это кажется отвратительным. Он знал свою невесту почти всю свою жизнь. Знал, какая она нежная бывает, какая заботливая, и не понимал, как может он, так гордящийся своим умением держать обещания, полюбить кого-то другого. Аллен, кажется, даже не задумывался об этом. Просто тянул брюнета за руку, заставляя его осесть рядом с собой, и улыбался ему, подаваясь ближе, едва-едва касаясь губами тёплой щеки и вздыхая. – Эта не та трава, что тебе нужна. Трава, что излечит болезнь твоего отца, растёт дальше. И Юу верил ему. Не мог не верить. Ему хотелось почувствовать прикосновение тёплых губ к своей щеке ещё раз, и желание это столь нестерпимо, что юноша скривился, будто от боли. Аллен понял его без слов, и поцеловал ещё раз. На этот раз – он коснулся губ мечника, заставляя того замереть на месте от неожиданности. И улыбнулся. – Ты обязательно найдёшь её, – тихо прошептал юноша и провёл ладонями по голубым листьям, прикрывая глаза. Он слышал её шёпот. И прошептал в ответ едва-едва: «Он не готов ещё. Не готов…»***
Они вновь шли по чаще. Высокие тёмные ели уходили в небо верхушками, оставляя внизу лишь старые, сухие ветви. Сюда не попадал ни солнечный свет, ни дождь, и Юу не нравились эти места. Здесь пахло затхлостью и влагой, босые ноги кололи ржавые иглы и сухие ветки, и потому даже ему пришлось, наконец, натянуть свои сапоги, которые всё это время он нёс на плече, связанными тесёмкой. Время тут определить было сложно даже для Аллена, но Юу показалось, что темнота чащи становится совсем уже непроглядной, и они решили устроить привал. Мечник переживал, что рядом могут оказаться волки, и тогда от них пришлось бы отбиваться очень и очень долго. Эти звери не оставили бы их в покое до самого выхода из леса, а покидать его не хотелось лишь оттого, что брюнет слишком не любил дорог, на которых всегда очень легко устроить засаду. Как раз в это время они смогли найти небольшую полянку, со звонко журчащим неподалёку ручейком, и юноша слегка успокоился. Аллен сидел перед огнём и улыбался чему-то, что Юу, видимо, постигнуть было совершенно невозможно. Он уже отложил свою арфу, и сейчас молча наблюдал за языками пламени, почти нежно улыбаясь ему. Мечнику не слишком это нравилось, и потому он отвернулся от костра, заворачиваясь в плащ и надеясь достаточно быстро уснуть. Сегодня на страже сидел Аллен, и брюнет вполне рассчитывал проспать несколько часов как можно крепче. Но едва он улёгся, как вдруг почувствовал, как рядом прогибается мягкая подстилка из мха, старых иголок и травы, и на колени перед ним опускается Аллен. Ласковые ладони привычно коснулись чёрных волос, начали гладить, и… Юноша хотел возмутиться. Он не лишком любил, когда трогали его волосы, и честно собирался поднять голову, сказать этой мелочи всё, что о ней думает, но почему-то… Уснул. Прохладные, нежные пальцы легко перебирали пряди. Мальчишка что-то тихо мурлыкал себе под нос, а в голове Юу тихо пели струны его зачарованной арфы, гулял ветер, шелестя зелёными листьями, трава гнулась под ним, приминалась, обнажая тоненькие тропы, а запах дождя нёс странное, лёгкое чувство свободы. И забывалось всё. Проклятье его отца, ненависть жителей городка, в котором они торговали, обещание жениться на нелюбимой невестушке, что ждала его вот уже год… Только где-то, далеко-далеко, касались его волос нежные пальцы, да тихо пел себе под нос тоненький мальчишка-ветер, так внезапно появившийся рядом, и обладающий таким удивительным, неповторимым свойством давать ногам лёгкость и груди – свободу дышать. А Аллен сидел рядом. Он смотрел в опущенные веки столь беззащитного сейчас мечника и гладил, гладил его, не останавливаясь, не прекращая шептать что-то на неизвестном ему языке травы и воды, огня и ветра, и от каждого нового слова в Юу словно что-то рушилось, воротились тяжёлые камни бремени нежеланных обещаний, разбивались, проросшей сквозь них травой, переворачивались под напором звонкого ручейка чужого голоса. А в груди всё сильнее и сильнее разгорались потухшие было искры собственной души. И снилось ему, как где-то далеко, в высокой-высокой чёрной башне, седовласый мальчишка гладит ладонями его волосы и ласково воркочет что-то на ухо, счастливо жмурясь. Аллен улыбался, наблюдая за тем, как спокойнее и безмятежнее становится его лицо, как разглаживаются морщинки на лбу, как губы трогает слабая, непривычная ещё улыбка.***
Канда сейчас всегда просыпается от тихого скрипа кроватных пружин. Он смотрит на юношу, старающегося собираться как можно тише, чтобы его не разбудить, из-под опущенных ресниц, наблюдает за тем, как ткань идеально белой рубашки закрывает мускулистые плечи, как скрывается за ней прямая спина, и сглатывает. Вспоминает, как ночью эти ладони гладили его грудь, как прогибалась поясница, чтобы стать ещё ближе, не оставить ни одного лишнего миллиметра между ними, как сбивалось его дыхание, как красивые, стройные бёдра сжимали его собственные, опускались ниже, чтобы принять в себя, глубже, жарче… Или, как тёплые, почти горячие руки, наконец, отогревшиеся, сжимали его собственные икры, закидывая на плечи, как Аллен входил, запрокидывая голову от наслаждения, подставляя беззащитную шею под касания, поцелуи, укусы… Аллен, может и замечает, что Канда уже не спит, но не обращает на это внимания. Кровать проседает под тяжестью ещё одного тела, и юноша ласково треплет его по волосам, почти не касаясь. Канде кажется, что с ним что-то не так. Что что-то разрывается в нём от прикосновений Аллена, словно бы давняя, заскорузлая уже ложь самому себе трескается, расходится по ниточкам от его рук. От запахов, что он несёт. Сегодня Аллен пахнет как-то горько. Тысячелистником и елью. Это, наверно, оттого, что они долго тренировались в лесу. Канде нравится этот запах. Ему вообще нравятся все запахи, потому что он начал чувствовать их не так уж давно. А Аллен сейчас пахнет свободой. Канда почти дрожит. Он боится самого себя, боится того, чем всё это может обернуться, каким он может стать. Он боится забыть своё обещание, но оно всё больше и больше становится похожим на обычную подделку. Не достойную существовать красивую картинку, которую он выдумал для самого себя, чтобы было проще жить. Чтобы было, для чего идти дальше. Сейчас краска сходит слоями, обнажая истину, что скрывалась под ней. И она, как это ни странно, кажется Канде более… Верной. Настоящей, правдивой… Картины памяти гаснут, отходят на второй план, а галлюцинации, словно бы в угоду Аллену Уолкеру, отступают и практически прекращаются. Канде страшно. Канда чувствует, что к несносному Уолкеру его тянет теперь гораздо сильнее, чем к «ней», и боится об этом думать.***
Аллен смеялся, растирая в ладонях какой-то горький, очень пахучий цветок. Аллен знал, что поле, к которому они вот-вот подойдут, опять не даст Юу того, чего он желает. Аллен обтирал резко пахнущими пальцами щёки юноши и ласково улыбался, приникая лёгким поцелуем к его губам. Он гладил кончиками пальцев траву, в которой они шагали, и улыбался. Шепчет ей: «Подожди… Подожди ещё немного… Подожди» – Неужели ты, в самом деле, собираешься жениться на ней, когда вернёшься? – спрашивал юноша и смотрел на Юу глазами, серыми-серыми, словно бы полными дождя. Тот не знал, что ему ответить. Только хмурился, поправляя удобнее заплечный мешок и меч, и упрямо поджимал губы, ускоряя шаг. Он уже сомневался в том, стоит ли, в самом деле, поступать по велению отца, но сказать этого не мог. Ему казалось, что гордость и честь зависят от этого поступка. – Твой отец не король. А твоя невеста из знатного рода, хотя и обедневшего, так ведь? – опять спрашивал Аллен с улыбкой, и брюнету от этого становилось не по себе. Разве станет кто-то улыбаться, говоря о таком с человеком, которого так нежно целует? И ему становилось всё хуже и хуже.***
Когда они, наконец, пришли на маленькую полянку, полную голубой-голубой травы, Юу сперва показалось, будто он упал в небо. Колоски слегка гнулись под ветром, и тихо, едва слышно… Напевали. Юноша, не веря своим глазам, опустился на колени, проводя пальцами по небесным листочкам, и вздрогнул. Трава пела, только вот… Совсем не то, что он ожидал услышать. «Я голубая трава, что поёт… Ночью и днём…» Он, кажется, наизусть запомнил, что она должна была шептать, и здесь не хватало целой строки! Листики, шурша, расступились перед его ладонью. «Я совсем не крушу железо, мальчик… Не я нужна тебе…» Юу закрыл лицо руками, и Аллен от неожиданности вздрогнул, а затем осел на колени рядом с ним, обнимая за плечи и осторожно прижимаясь грудью к его спине. – Юу… Юу, Юу… Мечник будто не слышал. Боль накатывала тяжёлой волной. Отчаянье становилось всё сильнее, и он готов был сдаться. Вдали его ждал больной отец, который славился лишь собственной жадностью и тиранией, да невеста, с которой он был обручён даже до знакомства. И всё, что было счастливого дома – это маленькая сестрёнка, любившая сварливого брата искренней, нежной любовью. А здесь… Здесь был Аллен. Аллен, который впервые за столько времени показал, что может быть иначе. Что в воздухе может пахнуть свободой, а руки могут быть тёплыми и осторожными для кого-то. Для него… Он боялся, что не дойдёт до нужной травы. Что не сможет, не осилит этот путь. Юноша позади ещё теснее прижался к его спине и закрыл глаза, начиная тихо напевать какие-то собственные слова. На сердце немного полегчало, и брюнет вздохнул свободнее, отняв руки от лица и обернувшись. – Я должен… Должен буду вернуться домой, – быть может, это единственный способ вернуть отцу его здоровье и рассудок. Аллен лишь продолжал шептать, мягко улыбаясь и гладя юношу по чёрным волосам.***
Всё заканчивается в тот момент, когда Алма погибает во второй раз. Канда смотрит на лотосы, окружающие его, смотрит на то, как женщина уводит под руку маленького мальчика из шестой исследовательской лаборатории, и не чувствует, что по его лицу текут слёзы. Он вообще практически ничего не чувствует. Осознание приходит через несколько дней. Алмы больше нет. Её нет, и никогда не будет теперь. И это переворачивает его мир. Быть может, «она» хотела, чтобы он не оставлял поиски. Даже, возможно, «она» хотела, чтобы Канда вечно принадлежал «ей». Но теперь «её» нет. И принадлежать, в общем-то, некому. «Её» душа не переродится больше, она никогда не появится в этом мире. И Канда отваживается на страшный для него шаг. Он решает попробовать жить вновь. Попробовать хотя бы ещё немного… Пожить. Он вспоминает лицо Шпенделя, проткнутого Мугеном, вспоминает его слова… И понимает, что теперь он должен сделать кое-что другое. Он должен постараться спасти хренового Уолкера, отдавшего ему всего себя, чего бы ему это не стоило. Прежние оковы пали с души Канды, и новые он надевает совершенно сознательно и добровольно, так что они даже не кажутся оковами. Скорее – это похоже на крылья. Они дают ему новую силу. Дают возможность летать… Дают полное, безграничное ощущение свободы… И Канда решает взлететь. Впервые, в своей жизни. Он знает, что никакой Иисус не спасёт его, не защитит от этой новой, необузданной, непонятной ему ещё свободы. Чувствует, что его сердце насквозь пропиталось ею, проросло. И Канде это, в самом деле, по-настоящему нравится.***
Аллену понравился этот юноша практически сразу. Едва он понял, Кто идёт за его травой, едва увидел. Стоило лишь взглянуть на молодого мечника чуть внимательней, и за молчаливой, хамоватой наружностью можно было легко разглядеть нежную душу, готовую отдать всё, что у неё есть, ради кого-то поистине того достойного. Аллену пришлось долго трудиться, помаленьку, раз за разом чуть больше подтачивая громоздкие оковы, спутавшие его душу тяжёлыми цепями обещаний и чувства вины. С каждым ласковым касанием, с каждым словом, проникающим под кожу, он всё сильнее заставлял его сомневаться, задумываться. И вот, они пришли к последнему полю. Трава на нём пела и танцевала. Аллен не разговаривал с ней. Он знал, что больше ничего не сможет сделать для Юу. И всё же ему казалось, что он готов. Что гири, которыми судьба приковала его к своему дому, готовы вот-вот развалиться. Мечник стоял и смотрел на то, как его меч рассыпается в его руках. Смотрел, и не мог поверить в то, что всё, наконец, закончилось. Он обернулся, взглянув на юношу, одиноко стоящего на окраине поля и сжимающего худенькие плечи. Теперь он понял… Голубая трава в самом деле рушила всё цепи и оковы. Она действительно разрушала сталь, но дело было не в этом. Использовать её так мог лишь глупец.***
Когда Канда видит Аллена по утрам, просыпаясь в своей маленькой спальне, ему кажется, что время для них остановилось. Они живут словно бы в стеклянном шаре. Почти все их нужды оплачивает Ватикан, который, конечно, не знает, что Уолкер всё ещё жив. Или же просто решает не вмешиваться хотя бы сейчас. Хренов Шпендель приговорён к смерти в нескольких странах, и ему не желательно появляться на людях слишком часто. Оттого они некогда выбрали самое дальнее захолустье Ирландии, из которого предпочитают теперь не высовывать носа. Здесь живётся тихо и вполне мирно. Канде ничего не мешает просто существовать. Просыпаться по утрам, выходить на крыльцо их общего домика, потягиваться, оглядывая бескрайние просторы полей вокруг, и уходить, бурча и возмущаясь противной погодой, к своей маленькой клумбе в огородике Аллена, чтобы проверить, не прибило ли за ночь к земле ростки его нежно лелеемых цветов. Канда отчего-то вспоминает сказку, которую читал в ордене когда-то давным-давно. Сказку о голубой траве, способной разрушать сталь. Ему кажется даже, что она имеет непосредственное отношение к странным снам, снившимся ему некоторое время назад. Аллен и теперь по прежнему просыпается раньше него. Легко касается губами его лба каждое утро, как и прежде, и поднимается, уходя в их маленькую кухоньку. Канде нравится открывать глаза через несколько минут после того, как в двери начинает проникать запах яичницы с беконом. Затем медленно спускать ноги с кровати и натягивать футболку и штаны, чтобы босиком отправиться к своим любимым цветам. Аллен смотрит на него с улыбкой через окошко и позволяет побыть в одиночестве ещё несколько минут перед тем, как выйти следом и ласково улыбнуться. Он подходит ближе, осторожно обнимает своего ворчливого, вредного любимца со спины, и нежно целует в ухо. – Идём? – Тихо шепчет мужчина, и Канда позволяет себе улыбнуться, пока он не видит. Он считает, что Аллен в самом деле этого не замечает. Тот сжимает чужую ладонь и переплетает их пальцы, затем целует своего несколько поседевшего юношу в губы и довольно жмурится. Такая жизнь ему нравится. Она позволяет спокойно дышать и не харкать кровью от вечных ран, не задыхаться из-за постоянных предательств. А Канде кажется, что он вспомнил, наконец, свои сны. И, кажется, что где-то далеко-далеко отсюда, тот, другой Юу сидит сейчас со своим собственным Шпенделем в своём Настоящем доме, и улыбается, позволяя сколько угодно перебирать длинные чёрные волосы. Улыбается, потому что больше его душу ничто не сковывает, причиняя адскую боль. Потому что нет ни его невесты, ни горе-отца. Есть лишь его собственная Голубая трава. И его чёртовы лотосы не идут с ней ни в какое сравнение. Ведь она не отнимает запахи, не делает воздух тяжёлым и спёртым. Не мешает думать и не создаёт сумасшествие. Она позволяет просто-напросто дышать. Канда оборачивается к мужчине и ерошит его волосы немного грубоватым движением. Он так и не научился быть нежным даже за несколько лет. А Аллен до сих пор так и не привык, что сварливый мечник действительно любит только его. – Ты никогда не читал в ордене кельтских сказаний?