Буквы

      Луна, сама не зная зачем, каждый вечер рисует маленькое кособокое солнышко на левой ладошке вот уже несколько лет. Скорее всего, она ждёт того прекрасного дня, когда за эту самодеятельность на неё в письменном виде наорут, потому что, как она слышала от родителей, ощущение, когда по тебе пишут шариковой ручкой, — не самое приятное в жизни. Пока что она получала лишь молчание.       Луна не знает, радоваться ей или плакать, потому что её родственной душой не оказался кто-то из посетителей кафетерия (туда ходит пол-Канкуна, попробуй, найди свою судьбу), но в то же время — вдруг её соулмейт живёт на другом континенте, а она, ни разу не покидавшая родного города, никогда его не увидит?       Однажды, врезавшись в какого-то парня и в добровольно-принудительном порядке искупавшись в бассейне, Луна по привычке рисует на руке солнце. И спустя несколько секунд чувствует покалывание прямо под рисунком. На её ладони размашистым почерком выведено: «Это щекотно». Луна заливисто смеётся и проводит пальцами по только что появившейся надписи. Она вспоминает кудрявого парня с итальянским акцентом и невозможным самомнением, спасшего её из воды. Она хочет верить, что это он.       «Наконец-то я нашла тебя», — пишет Луна над предплечье, замечая, как её рисунок и надпись её родственной души исчезают.       «Долго искала?» — отвечают ей, и Луна слышит в этих двух словах едкий сарказм, которому непонятно зачем улыбается.       «Каждый день, — признаётся, смущаясь собственной смелости, — рисовала солнце. И боялась, что кто-то ответит».       Они переписываются до глубокой ночи, пока Луна не засыпает, выводя ногтями узоры витиеватых букв по коже.       Её соулмейт стирает надписи буквально через секунды после того, как она отвечает. Кожа у Маттео всегда чистая, и Луна хочет верить, что это совпадение таковым не является.       Её соулмейт старше на класс и знает школьную программу на удивление хорошо. Луна этим нагло пользуется, ища помощи во время контрольных, но он — зараза такая! — не решает уравнения, как это делают все нормальные люди, а обводит и подчёркивает в её надписях всякие иксы, заставляя собственным мозгом дойти до решения. Луна, конечно, благодарна, но можно было бы объяснить ей всё и после занятий, а то так слишком долго.       Её соулмейт говорит с ней обо всём: о роликах (в которых он удивительно хорошо разбирается), достопримечательностях так плохо изученного ею Буэнос-Айреса, музыке и школьных сплетнях... Луна доверяет ему абсолютно всё, чуть дрожащей рукой выводит на коже всю свою жизнь, но отчего-то не видит во взгляде Маттео и капли того понимания, что должно не то что сквозить — литься рекой после её исповедей.       — Кое-чья родственная душа считает, что её соулмейт — я, — весело шепчет Маттео на ухо Амбар. Она поднимает одну бровь, вторую, уголки губ...       — И кто же этот гениальный человек? — фыркает.       — А ты угадай, — продолжает забавляться он, ненавязчиво подталкивая её к катку и отдавая что-то, при беглом осмотре оказывающееся ручкой.       — Я не буду сейчас писать ему, — шипит Амбар, пытаясь всучить парень ручку обратно, — это невежливо как минимум и неприлично как максимум!       Маттео усмехается и, забрав у неё ручку, рисует ей на безымянном пальце чёрное кольцо. Луна, до того момента расставлявшая снова сбитые кем-то конусы (занятия более бесполезного вселенная пока не придумала), дёргается от удивления и смотрит на собственную руку. Амбар с точно таким же выражением лица сверлит взглядом саму Луну, а Маттео, довольный собственной гениальностью и произведённым эффектом, размазывает рисунок по руке своей девушки, чтобы тут же утащить её репетировать.       Это просто невероятно: впервые её родственная душа первой напомнила о себе днём! По вечерам они переписываются так часто и много, что Луна даже не задумывается о том, кто первым начал диалог, но средь бела дня... Она довольно быстро поняла, что её соулмейт не любит дневные переписки то ли ввиду своей занятости, то ли просто потому что считает это слишком личным. Жаловаться, правда, ей не приходится: отвечают почти всегда, хоть часто это и просто сухое «поговорим позже».       Но теперь всё изменилось. Теперь, пусть на несколько секунд, на её пальце появилось чёрное колечко. С другой стороны, это повод задуматься: раньше ведь её родственная душа обходилась только надписями, а рисунки использовала исключительно в образовательных целях.       Дождавшись окончания рабочего дня, Луна хватает фломастер и старательно выводит на запястье: «И зачем надо было стирать кольцо?»       Ответ приходит тут же: «Оно было кривое. Ты рисуешь лучше». Луна воспринимает это как сигнал к действию и, достав из рюкзака чёрную гелевую ручку, ведёт почти ровную линию вокруг теперь уже указательного пальца. И, чуть подумав, пририсовывает маленькое сердечко.       ...Утром её руки девственно чисты, а на душе появляется неприятный осадок: она надеялась, что кольца будут всегда.       Луна пишет математику без чьей либо помощи и получает A (пусть и с приличным минусом), о чём незамедлительно сообщает переплетениями тонких линий на запястье. За её спиной свистит Маттео, и, обернувшись, она видит его аплодирующим, а Амбар — готовой убивать всех вокруг, начиная с собственного парня. Луна улыбается и подмигивает ему.       Маттео — теперь она уверена — молчит трое суток, при этом с завидной скоростью стирая всё, что она пишет. После этого Луна не выдерживает и, дождавшись, когда выдастся особо жаркий день и он придёт на каток в футболке с коротким рукавом, прямо на плече (что очень неудобно) выводит прописными буквами: «Что случилось?», неотрывно следя за парнем. Кожа его остаётся совершенно чистой.       «Всё в порядке», — появляется на обратной стороне ладони. А вот у Луны не в порядке ничего.       Учёба медленно, но верно превращается в ещё большую пытку, чем была до того, потому что все мысли Луны лишь об одном: ошиблась, ошиблась, ошиблась! Она минут двадцать сидит и гипнотизирует невидящим взглядом задание, даже не вникая в его суть. В тетради кое-как накалякано условное, о решении и речи быть не может.       — Вы проходили это месяц назад, — чуть растягивая гласные, замечает возникшая будто бы из неоткуда Амбар, — ну, насколько я помню школьную программу.       — Полтора, — вздыхает Луна, — но мои мысли так далеки от учёбы, что я сейчас не смогла бы решить и детсадовский пример.       — Лунита, ты должна заниматься... не больше: ты и так постоянно в конспектах и учебниках, но продуктивнее. Хватит летать в облаках: учась в Блейке, расслабляться нельзя!       — Я понимаю, Амбар, я всё понимаю... просто, — она ёжится, понимая, что Амбар — последний человек, с которым хочется быть откровенной, — ты когда-нибудь была в чём-то абсолютно точно уверена, а потом это оказывалось ложью? Я совсем не знаю, что делать!       — Я была уверена, что мы с Маттео выиграем первый этап соревнований в этом году, — начинает она, — но мы были вторыми. Лунита, если что-то идёт не по твоему плану, это не значит, что оно идёт неправильно.       Амбар будто бы понимает её, будто бы серьёзна и в кои-то веки не настроена против неё.       — Может быть... но всё-таки — извини, что не рассказываю всего, это слишком личное — я очень надеялась, что окажусь права, и эта ошибка... мне нужно некоторое время, чтобы смириться.       — Конечно. Если хочешь, я могу обьяснить тебе, как это решается, — у Луны глаза на лоб лезут: на её памяти Амбар всегда предлагала телефоны тысячи репетиторов или тренеров, никогда не вызываясь помочь собственноручно.       — Нет-нет, спасибо, я сама как-нибудь разберусь, — она опускает глаза и смущённо улыбается.       Стоит Амбар отойти, как Луна хватает ручку и пишет вдоль чуть просвечивающих сквозь кожу голубоватых вен: «Однажды физика меня убьёт. Помоги!»       «И в чём смысл отказываться от моей помощи, чтобы через секунду самолично её попросить?»       Луна смотрит на собственную руку. Потом — на стоящую у барной стойки и выводящую что-то на листке бумаги Амбар. Та, заметив её взгляд, хитро улыбается.