To make love

Томик в черной обложке в состоянии покоя безвреден. Томик со стихами поэта. Чонгук полистал - и положил на место, считая чужое бесценным, сокровенным. Да, строчки могут сплетаться в строфы, и рифмы с ритмами тоже ничего. Но если внутри книги попадаются листы с заметками, тем почерком, нервным и пробивающим до слезы, то значит, всё слишком личное, и ты попросту не имел и не имеешь права вмешиваться, встревать из любопытства, продевать иглу через петли его косоватых букв. Ты единственный знаешь пароль от его замка и потому не должен пользоваться правом первого. "Genius lab", как его святилище. Здесь лампово и интимно, простым смертным не пройти. Возвращение хозяина - не праздник. Взгляд не убивавшего ни разу убийцы. Suicide boy, но резавшийся только бритвой в семнадцать и резко материвший производителя лезвий. Юнги сухо здоровается, опускаясь на диван, потом оттаивает несколько минут. Задумчиво курит, глядя на младшего, предпочитавшего его конуру всем веселым закоулкам в агентстве. Он ночует здесь чаще, чем в чьей-либо комнате. Чуть-чуть неправильно засматриваться его осунувшейся мордашкой, беспредельно симпатичной. Что он забывает здесь, в обители тихого и извечного партнера внесезонно вечных депрессий? Юнги не находит ответа, кидает бычок в чашку. Чонгук не мешает и разглядывает чехол собственного телефона, облизывает губы. Если бы между ними не было того, что есть, Юнги бы предположил, что это часть дрессировки. Щенячья верность. Он, наверное, излучает это тепло, за которым тянутся, сколько бы ни выпендривался, сколько бы не заливал, что грубиян и распиздяй. Чонгуку не хватает направляющей мужской руки, совета, взгляда со стороны. Младшие с ним похожи, поэтому принципиально нового не дают, а Юнги будет по сотому кругу об одном и том же - для Чонгука звучит, как топовое. — Иди ко мне, — сдается Юнги, хлопая по коленям, и Чонгук подходит, садится, забрасывает руки на его шею и целует. Разрешение ему не требуется. Он бы научился курить, как хён, но оттягивает обучение, чтобы всегда оставался повод приходить сюда. Будет ли конец времен, последний час на Земле, хён никуда не уйдет и не променяет его ни на кого другого. Хён может обнимать сутками напролёт, Чонгук может то же в ответ, как детеныш коалы. Только этот коала - папа. Возможно, самый лучший. Нежиться не запрещено. Юнги притянет к себе для ласки, начнет утешать, попутно рассказывая хрипловатым низким (никому больше недоступным) голосом, как его заебала размалеванная по шоубизу экзистенция, и Чонгуку некуда деться от переполняющих чувств, он принимает его возмущение губами и за каждое плохое слово - целует, тревожно смотрит, будто боится, что угрозы о "сдохнуть" - взаправду. Нет-нет, Юнги рядом, в его духах яблочно-дыневая нотка, на его вещах тяжеловесный шлейф от круто сбитого табака. Чонгуку приятно не просто передавать своё тело в его умелые руки, сплетать с ним пальцы или подолгу целоваться, Чонгуку приятно от самого осознания - быть нужным и принадлежать, разделять с ним чувство покоя, удовлетворения, родственной близости. Он полагает, что так наверняка у всех, но хён, опуская уставшие глаза, говорит: — Нет, малыш, так не у всех. — Неужели это настолько сложно? — Чонгук проводит губами по голубым венам на его запястье, рассматривает длинные пальцы, примеряет к своим. У Юнги даже ладонь и та - больше. — Просто берешь и радуешься. Улыбка у Чонгука непосредственная, славная. Мальчик-зайчик. Характер игривый, но он душка. И зря кажется некоторым чересчур своенравным, с ним надо на одной волне, ласково, тогда никакой обиды. Юнги хочется спросить: "Ну, что же ты ко мне так привязался?", но не получается. Он их младшенький, и чувства к нему на людях принято испытывать соответствующие, не выдающие с головой. Отвратительно, что Юнги всё сложнее. Что чем старше становится Чонгук, тем весомее в Юнги ощущение, что давно посланный на хуй мирок, всё-таки отправится туда публично с целым ворохом запретов. — Ха-ха, скажешь тоже, интересный ты, — Юнги водит ладонью по его спине и рассыпает поцелуи по лебединой шее. — По-твоему, это радость? Ладонь Юнги скользит под пояс его джинсов, Чонгук выгибается навстречу, роняя голову ему на плечо, сжимает в судорожных объятиях, глухо отвечая: — Да... Да, это радость. Потом он несколько секунд смотрит Юнги в глаза, гладя по щеке, треплет укладку, доверительно нежно целует за ушком и громче дышит, удивляется тому, что умеет. Сущее большеглазое дитя, изумляющееся как бы премудростям. А Юнги отнекивается: это всего-то опыт и собственная культура мыслей, до Сенеки он не дотягивает, да и ни с кем не тягается в интеллекте в принципе. Младшему не важно, как он о себе плохо думает или низко оценивает. Для него он особенный. Если бы можно было, рисовал бы к каждому его альбому уникальную обложку, никогда не повторяясь в деталях. Им обоюдно тепло, и вылезать из обволакивающей плотности туда, в холод, совсем не хочется. Их штормит сонливость из-за недосыпания, плохой погоды и напряженного графика, и рано верить в то, что это безумие когда-нибудь закончится. Юнги держит свой откровенно пессимистичный настрой на жесткой привязи: расстраивать Чонгука нельзя, пусть верит в лучшее, пока можно, смотрит с восхищением, к чему-нибудь обязательно стремится. Он горячий, ему нужно жить, и Юнги, считающий, что слегка подгнивает, слегка мертвый внутри, недоумевает, как их угораздило. Чонгуку из множества нужно что-то одно, ощутимое, кусочек плоти, кусочек чувства. Чонгуку нравится, что в студии хёна обычно тихо настолько, что у них музыкально остается одно дыхание, их несусветная неправильная (правильная) близость. Он с удовольствием вслушивается, легонько целует хёна в обе щеки и продолжает щупать его плечи, массируя и снимая утомление, надеясь, что Юнги хоть немного полегчает, и он скинет панцирь, давая понять себя, пробиться глубже. Шуга гасит свет, и висевшая на мониторе "Cubase" заполняется чернотой с аккуратной надписью его сценического псевдонима; он заменит его, пока никто не слышит. Появляется настоящий Мин Юнги. И у его прикосновений в волнительной полутьме притязательный подтекст, он берёт Чонгука без оглядки на мнения и собственную совесть. Не нужно усложнять, выискивать ключевые слова и выдумывать обходные пути. Набрасываясь, Юнги раздевает его, снимает мятую рубашку, оголяет плечи и ведет влажными губами вниз по шее. Чонгук томно выдыхает подтаявшим голосом, и Юнги заботливо укладывает его на лопатки, теснится между ног и делает несколько поступательных толчков, одновременно запуская руки под лопатки и налегая сверху без просвета. Младший сильно сдал в весе, мышцах, такой махонький, словно ему снова шестнадцать, и у Юнги чувство, будто это вернувшееся клиническое влечение педофила, и они проигрывают его давнюю фантазию. Как в плохом, очень плохом кино. Чонгук сдирает с него бомбер, и футболку - наполовину, и Юнги впечатывается в его губы, начиная медленно имитировать хороший, медленный секс, какой бывает тогда, когда они оба полны сил. Трогает его живот и продолжает наслаждаться привкусом бананового молока, которое Чонгук так любит. Какой же он ребёнок. Как Юнги не стыдно. Обхватывая талию хёна ногами, Чонгук открывает шею для поцелуев, прикрывает глаза, двигаясь встречно, и знает, что Юнги задержится на его выразительных ключицах, а потом на груди. Кончик его языка обводит ореол вокруг затвердевших сосков, Чонгук чувствует расслабленность, удовольствие. Чонгук чувствует слишком много невыразимого по отношению к нему, и у него в запасе один лишь сложный язык жестов. И стонов. Которые становятся громче, когда губы Юнги прижимаются к головке члена. Чонгук бьется затылком о подлокотник дивана, сжимается и цепляет Юнги голубоватые прядки, океанский перламутр. Он уже говорил, что этот перекрас - самый пидорский из всех. И это не смешно. Горячее горло хёна тоже не смешно, Чонгук разворошил ему волосы, застонал его именем. Юнги отсасывает и помогает рукой, подводя Чонгука к оргазму, которого не хочется заранее. Юнги понимает и отвлекается, мурлычет и целует внутреннюю сторону его бёдер. Он споёт ему колыбельную и укачает. Они здесь для того, чтобы делать любовь. Позже нет одежды, и Чонгук лежит на животе, обхватывая руками подушку, изведенный прелюдией, замерший в нетерпении. Юнги целует ему плечи и прикусывает мочку с серьгой, водя пальцами по промежности, смазывает мышцу, ощущает, как Чонгук инстинктивно выпячивает зад, упираясь в стояк. Сегодня он побережет калории, но Юнги не уверен, что удержится от ответного. И пока он пребывает в обворожительной, почти детской слабости, Юнги входит в него, оттягивая за волосы, и Чонгук, прогибаясь в спине, стонет в голос, примиряется с болью, прячет слёзы и спустя несколько толчков поднимается на локтях. Чтобы послушно отвечать на выпады, чтобы, найдя руку Юнги, подвести к своему члену, вынуждая коснуться. Юнги рычит ему в шею, толкаясь в тесноте, кутая его в объятия. И, наверное, уже не кажется, что они устали. Разве что, прятаться. Юнги давит его грудную клетку крепкой хваткой, оставляет засосы. Когда Чонгук такой, как домашний кролик, пушистый и ласковый, Юнги не может остановиться. Он переворачивает его на спину и, складывая под собой, входит снова. Чонгук задыхается под ним. Оказывается, отчасти это больно. Фоном - постоянно. Хён показывает ему оборотную сторону медали. Это тоже урок? Нужно выучить наизусть? Хоть что-нибудь принять от него. Что-нибудь. Он всхлипывает, содрогаясь, сжимает Юнги предплечья до синяков, трясется. Тот начинает жалеть, что взял разгон. Чонгук такой трогательный, милый, хлюпающий носом, но не сдающийся. Сдающийся. Почти кричащий. Ебаные чувства, неуместная громада в средине груди. И Юнги двигается медленнее, склоняется к его губам, развязно целует, а потом нежно, чуть присыпая сахаром ранки. "Как ты - часть меня. Так и я - тебя." Он кончает в него, и в подарок получает росчерк царапин по спине, и это не так больно, как будет утром: когда его снова придется отпустить, придется делить и мириться с действительностью. Чонгук не в состоянии продолжать, перетягивать канат, гнуть свою линию. У них есть одеяло и две диванные подушки, влажные салфетки и пару смешков о том, как настрадается мебель от их дури. Юнги с удовольствием курит после секса. Чонгук придвигается, прилипая плечом к плечу, смотрит с поволокой. — Дай. Усмехнувшись, Юнги даёт. Чонгук пугается. Думал, снова не получит. Он зажимает фильтр дрожащими губами, типа втягивает и отворачивается, загибаясь в типичном кашле новичка. — В лёгкие сразу тяни, зай, — Юнги гладит его по коленке, успокаивает. — Давай еще разок. Чонгуку чудится, будто это не с ним. Они используют его весомый повод. Это страшно и намного, намного интимнее, чем всё, что сейчас произошло. Раскурить на двоих одно, выучиться под его чутким руководством. Юнги доверяет ему. Не совращает или соблазняет. Показывает нормальную жизнь, по которой Чонгук скучает. На мониторе белым по чёрному горит "Suga". Чонгук копошится и долго смотрит на то, как Юнги борется со сном, то закрывая глаза, то снова открывая их. — Хён? Он поворачивается на бок, лицом к нему, плотно подтыкает одеяло у поясницы. — Что? Перестань пялиться, я заснуть не могу. — Я так счастлив, — только глаза и блестят. — Это хорошо, Чонгуки, — вздыхает Юнги. И Чонгук вдруг серьёзен, притягивает его к себе. Как большой отец-коала. Переняв от старшего даже манеру поглаживать ради успокоения. И Юнги перестает напрягаться. Вообще забывает, что они делают что-то вне правил. Всё так поразительно просто. — Я хочу, чтобы ты тоже был счастлив, слышишь? — и голос у Чонгука взрослый. — А я могу? Можно, правда? — зевнув, Юнги смеется с закрытыми глазами, обнимает его. — Правда. Я всё для этого сделаю. Юнги тянется к нему и проваливается в сон с улыбкой на устах. Чонгук поправляет его спутавшуюся челку и, прижавшись губами к виску, желает видеть добрые сны, а еще добавляет, что совершенно не научился дымить.