Мир, говорят, сгорит в огне Иль станет льдом. Вкус страсти я познал вполне — Пожалуй, мир сгорит в огне. Но если дважды гибель ждет, То, ненависть познав сполна, Я знаю, как смертелен лед — Боюсь, зима Нас всех убьет.
***
Лето клонилось к закату, и вечера становились короче. Ветер все чаще приносил дождь, моросящий целыми днями, но сегодня солнце отвоевало небосвод и воцарилось там, посылая тепло на землю. Он шел по прекрасному парку, здесь сейчас было тихо и совершенно пустынно. Нужно было подумать. Ему всегда нравилось бродить на свободе, чувствовать землю и траву босыми ступнями, ощущать дуновение ветра и дух пахучих цветов, чей мед плавился под августовским солнцем. Все-таки, как это прекрасно — чувствовать. И как долго он был лишен этого, выброшен за борт жизни! Десяток лет? Десяток жизней? Бессмертие… Ничто не может быть прекраснее этого. Душа… Что такое душа? Это человеческая слабость перед страхом смерти? Или то последнее, что рвется в бой, когда ничего прочего более не остается. Ее тайны пытаются разгадать уже многие века. Но Он как никто другой знает, что этого не постичь никогда. Легенды, древние легенды… В его мире они играют важную роль. Он собирал их по кускам, прежде чем открыть для себя истоки жизни. Этот мир — сам легенда. Самая древняя и страшная на земле. Кровь… Все дело в крови. В ней и сила, и погибель. Кровь может наградить или отобрать последние крохи. Только в ней величие, лишь в ней сила. Но теперь Он знал. Он теперь сам — легенда. Ее будут рассказывать шепотом бесконечно долгие века, и каждый на земле узнает о его величии. Правда сотрется и уйдет в небытие. Ведь красота — самый страшный враг правды. Правда уродлива и темна, она прячется по дальним углам памяти, и редкие рискуют смотреть в ее глаза. А Он будет блистать в красоте, богатстве и бессмертии. Он такой один во всем мире, и никто не дерзнул состязаться с ним. Да, главная цель достигнута и лично проверена. Все прочее терпит. Вот только раздумья, раздумья, раздумья. Он теперь все чаще бродит здесь в одиночестве, среди высоких вязов, чем сидит за столом собраний. Прекратив их на время, он выдворил всех прочих гостей из мэнора, но и хозяева были сейчас в тягость. Многозначительные взгляды, заискивающие улыбки его сейчас страшно раздражали. Он не мог терпеть это… Довольство. Все вокруг теперь были чем-то довольны. Кто войной, кто маячащим в перспективе местом в Визенгамоте, кто его одобрением. Организация процветала. Да, это ее лучшие дни, никогда прежде Пожиратели не были так сильны и многочисленны, никогда прежде у него не было столько власти. Лишь осторожность и желание абсолютно увериться в своем превосходстве заставляли его медлить и откладывать захват Министерства. Все должно быть просчитано, в этот раз ошибка недопустима. Спешка ни к чему, пусть глупцы чувствуют себя под защитой Аврората. Пока они спокойно спят в своих постелях, его люди уже ведут переговоры с другими чистокровными семьями, с магическими элитами других стран. Его поддержит большинство, им придется подчиниться, ведь на его стороне есть весьма убедительные аргументы. На этот раз все получится, ведь главное дело сделано: Дамблдор отстранен от власти и будет доживать век в своем овраге ровно столько, сколько Он ему позволит. Министерство слабо и повсюду верные люди. Хогвартс, его прекрасный Хогвартс, наконец, освободился от силков старого маразматика. А значит, скоро осуществится его давняя мечта — вернуться… И, быть может, даже остаться… Теперь важны лишь пророчество и мальчишка, который слишком долго оставался без его внимания. Но и это дело терпит. Люциус обещал скоро доставить пророчество: его нужно изучить, раз способности Трелони вызвали у… вызвали такие сомнения. Мальчишка не станет проблемой и рано или поздно будет убит. Он с наслаждением втянул воздух тенистой тисовой аллеи и прикрыл глаза. Осталось совсем чуть-чуть, сущая малость — и все чаяния и стремления долгих лет обратятся в явь. Но он по какой-то немыслимой причине не был доволен. Напрасно маг обрисовывал себе в деталях картины собственного величия и всеобщего преклонения. Теперь они отчего-то не вызывали в нем волну воодушевления, не возбуждали, как прежде. Словно замылились и поблекли краски, которыми он их рисовал, и всякий раз на холсте воображения находился досадный изъян, недостающая деталь, белое пятно, которое не желало покидать его шедевра. Лорд досадливо поморщился и помассировал длинными пальцами виски, желая избавиться от назойливых мыслей. Абсурд! Он — непревзойденный мастер ментальных искусств — не мог избавиться от мыслей. Еще студентом никому тогда не известный Лорд Волдеморт твердо решил никогда не врать самому себе, рубить все иллюзии на корню, и очень гордился этой своей неподкупностью, которая не подвела и теперь, настырно твердя одно и то же. Просто теперь ему не очень хотелось слушать. Да, он знал. Признавал в приступе честности перед собой, что все надуманные им мелкие причины — лишь глубокие корни одной: Ее нет. Нигде. Нет ни в спальне, ни за столом собраний, ни даже в этой беседке, которую она облюбовала. «Нет и нет, это к лучшему», — твердо говорил он себе раз за разом, но взгляд настырно цеплялся за белые цветы шиповника, за забытый чулок, за темный, зеленоватый цвет озера. «Чушь какая-то. Не иначе старость подступает, и я становлюсь сентиментален…». Но нет, он точно знал, что нет. Просто привык к ее постоянному присутствию. Она давно уже перестала быть вынужденной необходимостью, но отчего-то стала беспричинной нуждой. Как змея, сбросила шкуру, сменила лицо. Что теперь в ней от неуклюжей девчонки? Что стало с той неуверенностью, наивными вопросами и изучающим взглядом? Что она ему сейчас? Он и сам не знал. Когда она стала так ровно держать спину? Когда стала такой задумчивой и печальной? Кто научил ее так чисто говорить по-английски? Он не знал ответов. Лишь одна мысль исступленно билась в голове: никогда и никого он так сильно не ненавидел прежде. О да, он ненавидел лишь немногих, чаще просто презирал, и в этом не было ничего чуждого ему, он не испытывал никаких неудобств с этим чувством. Но эта ненависть была другой, она глодала его, как бродячая собака старую кость, не давала покоя ни на минуту, постоянно обнажая острые желтые клыки. Отныне, куда бы он ни шел, с кем бы ни говорил и чем бы ни был занят, в голове набатом бил тревожный колокол: «Ее нет, Ее нет, Ее нет». Но Ее ли он так ненавидел? Или самого себя? За эту чёртову меланхолию, за слабость, за безумные лихорадочные попытки вернуть то, чего вовсе не должно было быть в его жизни. Того, за что он имел право теперь презреть самого себя. А вместе с тревогой жила и обида. Хотелось отомстить ей за те слова, которые тоже не желали забываться. «Я противен? Ненавидит?! Ха! И чьи это слова? Девчонки-оборванки, которую я же и спас! Которая должна была всю жизнь падать мне в ноги! Которой удача улыбнулась дважды: стать волшебницей и учиться у Меня! Как посмела она говорить мне подобное после всего, что я сделал? Я вытащил ее из ямы, в которой она уже давно сгнила бы, я научил ее магии, я дал ей знания, кров, она не знала нужды. Разве всего этого мало?! Нет, просто она избаловалась или всегда была такой. Грязная кровь всему причина. Вот почему таким, как она, нет места в новом мире. И не нужно было отправлять ее в Хогвартс, это там она нахваталась всего этого, Дамблдор наверняка незаметно обрабатывал ее, а Барти просто ничего не заметил… Ошибка. Это была ошибка, нельзя было принимать решение так поспешно». Он сорвал веточку можжевельника и, растерев, вдохнул. «Теперь об этом поздно думать. К тому же, Ее нет». Собственное бессилие раздражало и злило его не меньше, поиски не прекращались, но оставались бесплодными. «Есть лишь один человек, который может знать, где она, если еще жива… Едва ли… Люциус был прав, она скорее всего погибла. Что ж, значит, другой судьбы она и не заслуживала! Все одно пользы от нее никакой, жаль лишь потерянного времени», — упрямо повторил он и сам с собой не согласился. В своих мыслях он давно видел ее рядом, среди своих сторонников, но несоизмеримо ближе. Она была его творением, результатом стараний нескольких лет. Она была его находкой. Призом за годы албанского отчуждения. Она оказала большую помощь, была расторопна, сообразительна, и это он признавал. Необычная, не такая, как все, напротив, почти такая же, как он сам. И она должна была остаться здесь и быть всегда рядом, как самый верный соратник. Это для нее повсюду в мыслях было подготовлено место, которое теперь было бельмом в глазу, и чем бы он его ни закрывал, всегда получалось криво. А еще Она была его собственным маленьким островочком… дома? Спасения? Надежды? Он никак не мог подобрать нужного слова. Но иной раз ему просто хотелось сесть в каминное кресло и пошептаться с ней на парселтанге. Это была нелепая привычка, но от нее оказалось сложно избавиться. Разговор со змеей, даже такой умной, как Нагайна, не мог заменить человеческого общения. И он ненавидел, ненавидел ее за эту пустоту, которая вдруг обрушилась на него. «Все это просто глупость и блажь. Любые поручения с большим успехом выполнит Белла или Северус. Да кто угодно! И все же… вдруг? Но как? Как старик провернул бы подобное, если бы только Она сама не отправилась к нему? Если это так, то ей лучше быть мертвой. Лучше, чтоб она погибла, нежели примкнула к врагу. Но если это так, тогда я сам найду ее и убью!» Он нервно покрутил палочку и уставился немигающим взглядом на озерные кувшинки. «Мерзкий эльф… Без него она бы не вышла. Надо сократить количество этих гаденышей… И Корбан тоже хорош: «никаких всплесков магии, Милорд. Мы все проверили, Милорд», — мысленно ерничал он. «Она неплохо овладела моим способом перемещения, а значит, Ее шансы выжить намного выше, чем считает Люциус. Да, Она должна была выжить. Но почему не работает призыв?» В парке пронзительно закричал павлин, и маг поморщился от резких звуков. Он понимал, что есть последний шанс узнать судьбу своей подопечной, но все откладывал его, убеждая себя тем, что Он не может так подставиться перед Дамблдором. «Я пойду на поклон к старику и стану слушать его проповеди и насмешки? Нет! Этого не будет. Пусть все катится к чертям, но он не получит такого повода. Еще не хватало Мне бегать и разыскивать…» — здраво рассуждал маг, а сам втайне страшился узнать правду. Пока в глубине еще теплился огонек надежды на то, что пропажа найдется, и ему не хотелось мириться ни с одним из двух ответов, которые мог бы дать Дамблдор. Перед мысленным взором раз за разом проносились картины прошедшего лета, разговоры, уроки, собрания. Он тогда постоянно был чем-то занят, а теперь ему вовсе не хотелось ничего делать, оставалось лишь бродить среди деревьев часами, ожидая то ли грозы, то ли рассвета. Левая рука налилась приятным теплом: его кто-то вызывал. Удобная когда-то сеть связи теперь казалась ему страшно обременительной. Вызовы приходили постоянно и каждый раз оказывались ложными. Азарт его Пожирателей разгорался, каждый хотел отличиться среди прочих, поэтому ему невольно приходилось мириться с излишней старательностью подчиненных, которым с завидной регулярностью мерещился Гарри Поттер. Досадливо поморщившись, маг побрел дальше, стараясь игнорировать энергетические импульсы, приходящие к нему от чьей-то метки. Внезапно по руке трижды прокатилась теплая волна. «Сигнал об успешной атаке… Но я не поручал. Что бы это могло быть?» Он остановился, лишь черная мантия продолжала колыхаться на ветру. Морщинка пролегла на его бледном лбу. Он резко втянул воздух, отчего щели его ноздрей сузились, и обернулся. По гравийной дорожке от ворот спешил к мэнору грузный и неуклюжий Яксли, стремящийся казаться бодрым. Тем не менее он, совершенно очевидно, трусил. И маг, застывший в тени деревьев, почувствовал этот страх. — Торопись, торопись, друг мой, по тебе вовсе не сказать, что ты недоедаешь, — холодно сказал Лорд спешащему мимо мужчине, который ничего не замечал вокруг. Яксли от неожиданности шарахнулся в сторону, но, увидев перед собой мага, подобрался и облизнул губы. — Ох, я не заметил вас, мой Лорд. — Да, я весьма… неприметная личность, — холодно усмехнулся волшебник, — но неужто настолько, чтобы не здороваться со мной? Мужчина побледнел и немедля склонился так низко, насколько позволял его живот. — Простите, мой Повелитель, я вызывал вас… мы засекли… засекли всплеск! Ухмылка сошла со змеиного лица. — Где? — только и вымолвил он. Яксли протянул своему повелителю пухлую ладонь, украшенную золотой родовой печаткой, и две фигуры с тихим хлопком мгновенно растворились в прозрачном августовском воздухе.