Аристократические забавы, или Плод истинной страсти (джен)

Какое-то на редкость дурацкое Рождество вышло. И напились все как… магглы, и бардак какой-то дикий устроили, так разукрасив гостиную, что проще было не прибирать там, а отделывать её заново — а уж закончилось это и вовсе совершеннейшим непотребством. Во-первых, абсолютно пьяная Беллатрикс плакалась собственному мужу, что Лорд совсем-совсем не видит в ней женщину, а тот её же и утешал, и гладил по голове, и утирал, образно… и не очень образно говоря, сопли. Во-вторых, Рабастан дорисовал на портрете малфоевской пра-прабабки какой-то кувшинчик, и пожилая леди теперь всё время к нему прикладывалась, даже не пользуясь прилагающимся к нему бокалом, и была совершенно непристойно весела, а потом и вовсе исчезла со своего полотна и отправилась на портрет пра-прадедушки, который тут же и уволок её куда-то за раму. В-третьих, МакНейр истыкал выточенную из благородного палисандра столешницу поставленного на попа парадного обеденного стола метаемыми в неё ножами, и Люциус даже думать отказывался о том, в какое слово складывались оставшиеся от его экзерсисов метки. В-четвёртых, Мальсибер с Эйвери своими шуточками довели старинные волшебные шахматы до нервного приступа, и те, в конце концов, разбежались и попрятались по щелям и углам и категорически отказывались вылезать оттуда, покуда эта парочка не покинет мэнор. А уж что учудил младший Крауч, не то что сказать — даже вспоминать было стыдно, и от одной мысли об этом Люциуса мутило и хотелось то ли грязно и непристойно ругаться, то ли просто тихо побиться головою о стену. Потому что он ведь ещё и увидел всё это. Как говорится, воочию. Ну не везло ему в эту ночь. Фатально. Ибо Нарцисса ушла спать достаточно рано, сославшись на то, что она всё это торжество готовила — и устала, но супруг пусть развлекается хоть до утра, она не обидится и желает им всем много веселья. Пожелание, видимо, было настолько искренним, что сбылось, он бы сказал, с лихвой (к утру Люциус с тоской думал, что непременно нужно будет как-нибудь очень мягко попросить супругу больше никогда им подобного не желать, ибо ещё одного такого веселья Малфой-мэнор просто не выдержит) — а уж последствия оного веселья обещали быть и вовсе незабываемыми. Обнаружив в какой-то момент нехватку одного из гостей, Люциус, пошатываясь, пошёл разыскивать Барти Крауча. Не то чтобы он за него волновался, но юноша обладал ещё более неустойчивой, нежели Рабастан, психикой (что до знакомства с Барти представлялось Малфою попросту невозможны, однако же Крауч-младший быстро и наглядно продемонстрировал всем, что действия, которые они прежде называли истериками, сиречь швыряние мягких и бьющихся предметов в стены — что Рабастан с огоньком проделывал в минуты и часы раздражения — на самом деле всего лишь милые шалости и очаровательные особенности совершенно вменяемого человека), и кто его знает, не взбредёт ли ему в голову спьяну сигануть, например, с малфоевской крыши (которая, разумеется, была зачарована от подобных глупостей, но всё равно неприятно), или, например, прыгнуть в какой-нибудь пруд. Или выкинуть ещё что-то такое же… эксцентричное. Вот это-то опасение Малфоя и сбылось — правда, не совсем… совсем не так, как ему представлялось, потому что подобного он даже нарочно бы придумать не смог. И даже многие годы спустя он будет избегать тот коридор, по которому он неспешно брёл в ту безумную ночь, открывая одну за другой двери в располагающиеся по обе его стороны комнаты, и где за очередной из них и увидел… Мерлин, дай сил описать — и забыть. Навсегда. Потому что жить с этим в памяти категорически невозможно. Остолбенев и протрезвев моментально и, кажется, навсегда, Люциус молча стоял и смотрел, как в одной из гостевых комнат на кровати под серебристо-голубым балдахином Барти Крауч-младший занимается тем, чем часто, выпив, занимаются неразумные и пылкие молодые люди, у которых в такие моменты роль мозга переходит к совсем другой части тела. Но оторопь у Малфоя вызвал, разумеется, не сам этот факт, а, так сказать, партнёрша младшего Крауча, в которой он опознал собственную эльфийку, Либби. И хуже всего было то, что Барти определённо осознавал, что и с кем делает, потому что он не просто… как бы это сказать… страстно обладал ей — он ещё и обнимал это… существо, и, слегка задыхаясь, покрывал горячими быстрыми поцелуями её маленькое личико и большие нежные ушки, шепча: — Либби… моя Либби… Meine Liebe… Вдруг Барти резко оторвался от неё и, перевернувшись на спину, сел на кровати, поставив тощие голые ноги на пол. Эльфийка соскользнула вниз и, опустившись на колени, оказалась в одной из характернейших и недвусмысленнейших поз, какую только можно представить, и Малфой, который, к несчастью, стоял не прямо напротив них, а под некоторым углом, успел, к своему огромному сожалению и даже, пожалуй, отчаянию увидеть, как рыльце Либби начало ритмично тыкаться Барти в пах. Люциус крепко зажмурился, надеясь, что это просто галлюцинация от неумеренного употребления огденского виски и коньяка — вот говорили ему, что нельзя напитки мешать! Начал вечер с виски — так уж и пей его до конца, кой драккл потянул его на коньяк? Дикая картинка, конечно, исчезла, однако звуки никуда не делись, и «Meine Liebe» и «Либби», произнесённые жарким шёпотом, теперь ещё и перемежались сказанными тоненьким голоском: «Мой господин… о-о-о, мой господи-ин!» Малфой, наконец, заставил себя пошевелиться и, тихо закрыв дверь, попытался избавиться от стоящей у него перед глазами картины совершенно голых Барти и… Либби. Не преуспев в этом, он быстро вернулся в гостиную, отыскал полупустую бутыль коньяка и залпом, кажется, даже и не вдохнув ни разу, допил её до последней капли. И, наконец, отключился, убеждая себя, что всё виденное было просто порождением его взбудораженной алкоголем фантазии. Люциус практически убедил себя в этом, и, наверное, так бы и жил с этой успокаивающей уверенностью всю жизнь, однако реальность не оставила ему на это ни единого шанса. Потому что через пару месяцев Либби, смущённо и радостно теребя краешек своей наволочки, подошла к нему и, низко кланяясь, сообщила, что ожидает маленького и, если всё будет хорошо, к лету порадует господина пополнением. Люциус, мгновенно вычитавший срок зачатия (что тут было считать-то: беременность у эльфов длится полгода), посерел, закашлялся, а когда сумел, наконец, взять себя в руки, строго спросил: — Кто отец? И когда эльфийка начала крутить себе уши и попыталась побиться головой о край его кресла, закрыл лицо руками и замер, пытаясь себе представить, что же такое у неё родится и, главное, что ему потом с ЭТИМ делать. Либби он отпустил — потому что ну а что ещё с нею делать, не убивать же — категорически запретив ей рассказывать о случившемся когда-либо и кому-либо, и, в частности, будущему… ребёнку. Но когда Малфой, успокоившись, сумел всё обдумать, он нервно расхохотался, сообразив, что ведь у Краучей майорат, а это дитя, судя по всему, является первенцем Барти-младшего, а, следовательно, и наследником — а ещё что Либби, насколько он помнил, родилась не в их доме, а была куплена детёнышем, и матерью её была та самая… как её… да не важно, в общем, краучевская эльфийка, которая теперь, соответственно, может рассматриваться как тёща Барти-младшего. Икая от смеха, он представил себе, какой лет через… очень много, когда оба Бартоломеуса Крауча благополучно скончаются — какой изумительный сюрприз ждёт того, кто будет искренне полагать себя их наследником. А эльф-то… ну хорошо, полуэльф — ведь так и будет принадлежать Малфоям. Вместе со всем своим унаследованным имуществом. Так что рассказывать он никому ничего не стал — лишь оставил на всякий случай письмо своим потомкам с описанием этой дикой истории — но ещё очень долго едва удерживался от непристойного совершенно хихиканья что при виде старшего Крауча, что встречая на собраниях у Лорда его сынишку. И единственное, о чём жалел Люциус — так это о том, что так никогда и не сумел позабыть то, что увидел тогда в той комнате. Потому что очень непросто забыть о том, последствия чего, получившие от матери гордое имя Добби, всё время мелькают перед твоими глазами.