Любовь во время войны

— Справитесь, Тодо-сан? — Токугава Иэясу смотрит понимающе: у него на той стороне тоже есть те, кого он не хотел бы убивать. Тодо Такатора со вздохом опускает голову. На что он идёт и чем придётся платить, он знал задолго до того, как между Западом и Востоком осталась лишь Сэкигахара, но знать заранее — не значит не испытывать по этому поводу никаких эмоций. Но: — Я должен. Значит, могу. Токугава берёт его за плечо — ладонь почти неподъёмно-тяжела от скрытой под латной перчаткой силы, но исходящее от неё тепло стоит того, чтобы устоять, не сгибая колени. — Так держать, Тодо-сан. До комнаты, где разместили пленника, Такатора добирается только под утро — пока это сделаешь, пока того успокоишь… самого бы кто успокоил, мда. А пленник — спит. Шапка слетела, волосы разметались… Такатора замирает в дверях, боясь потревожить сон лучшего (бывшего?) друга; внимательные звериные глаза выхватывают из темноты тревожные приметы — бледен Отани даже для нежити не по-хорошему, нос заострился, под глазами тени. Вымотался… телекинетик в бою вообще выматывается в нуль, а в таком — тем более. Такатору холодом продирает при мысли, что вынести Отани в итоге могло на кого угодно другого, хоть на Хонду, и тогда всё — прощай, белая бабочка… Горло перехватывает; цилинь судорожно вцепляется пальцами в узел шарфа, на самом деле задыхаясь не из-за него, привычного и неощутимого, а от осознания собственной бесконечной вины. «Да как я мог его бросить? Ради чего, зачем?! Дорога? Служение? Да разве хоть что-то в этом мире будет иметь смысл, если в нём не будет Ёшицугу?!» Окончательно не сорваться в эмоциональный штопор Такаторе не даёт тихий шорох — по-прежнему спящий Отани пытается свернуться как можно более компактным клубком и укутаться в одеяло. Такатора выдыхает — угрызть себя можно и потом, сейчас есть задача поважнее — и, тихо подобравшись к Отани, ложится рядом, собираясь его, явно мерзнущего, обнять и греть, сколько потребуется. Но не тут-то было — сон у нежити мёртвый, зато рефлексы живее всех живых: стоит его коснуться, Отани дергается так, что от неожиданности Такатора едва его не упускает. Хорошо хоть, не ударил, а то ведь руки телекинетику для этого нужны куда меньше, чем можно подумать, глядя на его вечные пассы… — Тихо, — рокочуще шипит Такатора, прижимая изворачивающуюся бабочку к себе. — Не дёргайся, все свои. Отани замирает — узнал голос? или ощущение? или всё сразу? — а потом расслабляется наконец, выдыхая: — Дивные же у тебя формулировки… — Какие ещё они у меня могут быть в четвертом часу утра? — Такатора ещё надеется свести инцидент в шутку, но сегодня явно не его день — и ночь тоже. — Полагать своим стратега Запада… — медленно проговаривает Отани с какой-то совершенно нечитаемой интонацией. Такатора на миг сжимает зубы, чтоб не сказать чего непечатного. В итоге отчеканивает: — Плевать на Запад и Восток, вместе взятые. — Ты сошёл с ума. — Давно, — со слабой усмешкой подтверждает Такатора. И, не выдержав, говорит то, что должен был сказать пять лет назад — и никуда после этого не уйти, дурень рогатый! — Я тебя люблю. Отани замирает. Сердце под ладонью цилиня — стук-стук… — Такатора, что же ты творишь… — как-то совершенно беспомощно отзывается он — а потом утыкается в Такатору и всхлипывает. Обомлевшему цилиню остаётся только гладить его по голове. И гнать от себя малодушную надежду, чтобы Исиду Мицунари в пути что-нибудь задержало дней эдак на неделю. А лучше две. А лучше навсегда. 2017 г.