Тёплые маки, алый шоколад

По утрам воздух в булочной буквально потрескивал. Потрескивал от аромата ванили. Потрескивал от шелестящей сахарной пудры. Потрескивал от ломкой корицы. От сладких вкусов киви, клубники и банана, венчавших бисквитные торты и слоеные булочки. Хрустяще ломался от умопомрачительного запаха свежей выпечки. Все, кто понимал толк в жизни, приходил в пекарню Дюпэн-Ченов, притулившуюся на окраине Латинского квартала под волнистой темно-синей крышей, ближе к девяти часам утра, когда оранжево-розовая заря стягивалась на запад, вежливо уступая место чистому небу цвета незабудки и топленому молоку слепящего белого солнца. Когда горячие вегетарианские сандвичи с сыром, помидорами и листьями салата между двумя поджаристыми ломтиками хлеба уже были запакованы в коричневые пакеты, а горячий миндальный латте с пенным водоворотом сливок разлит по картонным стаканчикам. Когда все в пекарне словно бы говорило: вот, мы готовы принять вас, мы рады вас видеть, только заходите к нам!.. …Но сейчас Маринетт Дюпэн-Чен вот уже шесть минут сорок две секунды – она точно это знала, ведь большие часы со стрелками в виде багетов висели прямо над белыми барными столиками для посетителей – беспокоил как раз тот, кто толка в жизни не понимал. Более того, похоже, он не понимал и элементарных правил приличия: иначе стал бы заходить в небольшую пекарню, принадлежащую ее родителям, на которой табличка со словом «Закрыто» – небольшая, с витиеватыми черными буквами, но все же вполне себе заметная табличка! – была обращена в сторону бульваров? – Нуар, я тебе еще раз говорю: мы еще закрыты, – в сотый раз повторила Маринетт. Но проклятие в виде маячащего посреди булочной Кота Нуара, раздражающего, будто черное пятно на безупречно белом поварском кителе, никуда исчезать не собиралось. – Я думал, здесь меня обслужат, – со своей фирменной, слегка кривоватой улыбкой ответил он, лениво раскручивая в руке длинный хвост. С каждым поворотом своего запястья он раздражал ее все больше, но поскольку эта отговорка прозвучала впервые, Маринетт вынуждена была спросить: – Тогда расскажи мне, с чего ты так думал? – Ну, все же здесь вероятность повыше, чем в «Sacréefleur» или «L'Abeille», – не моргнув глазом, ответил Нуар, разглядывая ее карамельно-розовую пижамку с сакурой. Маринетт одной рукой проверила, хорошо ли она застегнута. – После одного случая, когда я случайно – ладно-ладно, не совсем случайно – не заплатил за коктейль, мне дали понять, что я им не нравлюсь от хвоста и до кончиков ушей («Честно говоря, я их прекрасно понимаю», – хмуро подумала Маринетт). Не говоря уже о том, что я там никого не знаю!.. – закончил он и обаятельно улыбнулся – в такую рань и так бодро, когда нормальные люди и не проснулись-то еще!.. В светло-розовом утре – тающем и нежном, будто сахарная вата – Маринетт особенно было видно, что у него на редкость красивое лицо: с идеальной кожей, мраморными скулами, прекрасными волосами цвета топленого сливочного масла и со всеми делами – и ей вдруг показалось, будто она видит его в первый раз. Такого парня ожидаешь увидеть на обложках модных журналов и билбордах, рекламирующих новые коллекции одежды. Причем той одежды, которую мог бы придумать сам Габриэль Агрест, а не перебивающиеся случайными заработками молодые модельеры из не самых благополучных районов Парижа, ряды которых собиралась однажды пополнить и сама Маринетт. Его ожидаешь увидеть в неоновых туманах ночных клубов, на пижонской утренней пробежке у Люксембургского сада с IPod новой модели в ушах. В конце концов, в мягкой белой постели в эти семь часов утра (потому-что-крутые-парни-рано-не-встают) – но никак уж не в булочной. У Маринетт приоткрылись губы. Кот Нуар и в своей обычной жизни был, похоже, как минимум среднестатистически красивым, к тому же, несмотря на всю его неутолимую любовь к самому себе, далеко не дураком. Нет, правда. Идеальный парень с острым умом. У нее в булочной. Утром. Удивительно. – Тогда иди домой, должен же ты там кого-то знать, – парировала Маринетт, стараясь говорить как можно равнодушнее, и для пущего эффекта закатила глаза. Она пригладила ладонью свои темно-лиловые волосы, почувствовав внезапную обеспокоенность тем, как они выглядят. – А там вероятность ещё ниже, чем в «Sacréefleur» или «L'Abeille», –сказал Нуар, поморщившись от своих слов, будто от зубной боли, и вдруг без каких-либо переходов уселся своим накачанным задом на стойку между ними. Букет с ярко-алыми маками, стоявший у плетеной корзинки с золотистыми багетами, пошатнулся. – Что ты, черт побери, делаешь?! – воскликнула Маринетт. – Ладно-ладно, все понял, я сам достану, что мне нравится. – Что ты делаешь? Слезь!!! – задыхаясь от возмущения, громким шепотом говорила Маринетт, оборачиваясь в сторону кухни: еще не хватало, чтобы ее родители услышали Нуара. Нуар же, покопавшись по карманам на серебристых молниях, выложил на стол огромного достоинства купюру, выуженную из его черного костюма: шикарного, если забыть о том, что выглядит он так, будто его украли у стриптизера. – Нуар, прекрати! – почти упрашивала его Маринетт, запихивая купюру обратно ему в карман.– «Sacrée fleur», «L'Abeille», а теперь еще и это! Кто ты, черт возьми, на самом деле?! Я-то думала, что ты живешь в не самом благополучном районе Парижа, как и я, подолгу откладываешь на все, как и я, помогаешь родителям на работе, как и я, а ты…– Маринетт прикусила язык. В самом деле, зачем она ему все это говорит? Раз между ними все равно пропасть, то не так уж неважно, какого она размера. Кот Нуар и без того недосягаем. Если ко всему, что их отличает, прибавится еще и финансовое положение, какая уже разница?.. – Ну да, это так. – Пожав плечами, невозмутимо ответил Нуар. – Прости, что? – Маринетт ушам своим не поверила. – Я живу в не самом благополучном районе Парижа, подолгу откладываю на все и помогаю родителям на работе. Что-то не так? – Нет, – потрясенно ответила Маринетт. Алый мак, настолько яркий в медово-желтом утреннем луче, что кажется пылающим, наклонился к нему. Чуть ниже плеч, почти у самого сердца. Почему-то это утешило Маринетт. – Ты хочешь узнать что-то еще. – Все еще не убирая обтянутые черным латексом ягодицы со стойки, Кот Нуар утверждал это, а не спрашивал. Голос его прозвучал вкрадчиво, будто у школьного психолога. – С чего ты взял? – Чудовищная химия между нами подсказывает мне это, Маринетт, – сказал он таким тоном, будто бы это общеизвестна истина и стыдно вообще об этом не знать. – Во-первых, если между нами и есть что-то, то только эта стойка, – сказала Маринетт, снова встречаясь глазами с потолком. – Поверь мне, это вопрос времени, – вклинился Нуар, даже не дожидаясь окончания фразы. О, и снова этот самоуверенный тон – как это все на него похоже!.. Зато хоть, к ликованию Маринетт, он наконец-то соизволил вернуться на пол. – Во-вторых, все, что мне хотелось спросить, – Маринетт поправила алые цветы в круглой стеклянной вазе, – я уже узнала. Поэтому – Нуар, черт, да положи ты питу*, она на вкус как бумага! – лучше попробуй вот что. Маринетт протянула парню светло-коричневый пакет, горячий оттого, что внутри лежало нечто, по-прежнему расточавшее восхитительное печное тепло. Она хотела угостить этим Алью на первом уроке просто для того, чтобы ее порадовать: как и Кот Нуар (время от времени), ее лучшая подруга была человеком, которому хотелось подарить весь мир, но у Маринетт, к сожалению, всегда были только свежеиспеченные круассаны. И если сейчас она отдавала его Нуару, то это должно было хоть что-то, но значить!.. – Что там? – живо поинтересовался Нуар. Он вообще всегда очень живо себя вел, особенно когда они с Маринетт – точнее, Ледибаг – гуляли по крышам в Монпарнасе: вечно прыгал и смеялся. – То, о чем ты мечтаешь последние минут двадцать. – Билеты в кино на двоих? – Булочка с начинкой. – Правда? С какой? – Естественно, этот парень не привык размениваться по мелочам. – Со скромностью, Нуар. Как раз именно то, чего тебе вечно не хватает. Нуар молча развернул пакет, улыбнувшись этой банальной шутке, и остолбенел. Сердце у него ёкнуло. Это оказался круассан, и он был самый идеальный из всех круассанов, что доводилось Нуару когда-либо видеть: ароматный, оранжево-золотистый, дышавший теплом, восхитительно поламывающийся под его длинными пальцами. Даже форма у него была идеальная! Угощение с планеты Совершенство, шедевр уровня Моны Лизы!.. Но, как и всегда, дело было не только в нем. Господи, ведь это же был подарок. Угощение. Бесценный знак внимания, означавший, что кому-то, в кои-то веки, было не все равно. И то, что этим «кем-то» была сама Маринетт Дюпэн-Чен, затмевало все на свете. Ему хотелось наклониться к ней, поднять ее на руки или хотя бы крепко обнять, потому что всего другого она будет против. И Кот Нуар ненавидел себя за то, что вместо этого из его грязного нуаровского рта вывалилось то, что привыкло оттуда вываливаться, не встречая никакого сопротивления, вот уже много лет: – Так-то, детка. А знаешь почему? Потому что Нуар всегда получает то, что хочет, – даже если не совсем так, как он предполагал.– Нуар неловко замолчал. Еще добравшись до слова «детка» он захотел просто себя убить. Но, вопреки его ожиданиям, Маринетт рассмеялась: – Знаешь, никак не могу понять, кого ты мне напоминаешь!.. ... Позже Кот Нуар, сидя на крыше под оранжево-голубым бисквитным небом и с наслаждением откусывая круассан (он оказался умопомрачителен – и, как и ожидалось, с шоколадом, а вовсе не со скромностью), думал о том, что конкретно в Маринетт было такого, что вечно заставляло его пороть чушь, во всем путаться и делать прочие странные вещи. К слову, эти вещи были вполне обычными для того, кто влюблен... Однако Кот Нуар к пониманию этого еще не пришел. …Кстати, если бы кто-то наблюдал за ними в пекарне, то мог бы подумать, что он не заметил, как она смотрит на маки и какой бросила на них взгляд, когда он коснулся его рельефного плеча. Не заметил, с какой нежностью и любовью она коснулась их, когда они накренились в вазе. Но он заметил.

***

Адриан опирался спиной о кирпичную кремово-бежевую стену булочной, потягивая через соломинку банановый коктейль, и смотрел в глаза Маринетт Дюпэн-Чен. – Говоришь, вся твоя комната была маками завалена? – с деланным интересом спросил он. В его левой руке был зажат очередной картонный пакет с круассаном. Маринетт прижала к груди пышный букет маков и тепло улыбнулась. Ей удивительно шло ее алое платье с открытыми плечами. Сердце у Адриана отчаянно колотилось. – Да, – сказала она. – Они были повсюду. На нашем исцарапанном деревянном полу, на подиуме, на полках… Повсюду. – Повторила она и на пару секунд замолчала, глядя своими незабудковыми глазами в сторону бульвара. Тишина разрывалась только негромким шипением, с которым Адриан втягивал остатки перистого, сплошь в пузырьках бананового коктейля. – Адриан. – Да? – Ты знаешь, ты первый после родителей, кому я об этом рассказала. Его губы против воли растянулись в довольной улыбке, и он поспешил опустить взгляд на асфальт, расчерченный косыми персикового цвета лучами, падающими сквозь листву. – Черт побери, вот пытаюсь не выдавать своего энтузиазма по этому поводу, но как-то не очень выходит. – Адриан встряхнул стакан, чтобы убедиться, что внутри больше ничего нет. – А ты знаешь, кто это сделал? – Парень затаил дыхание, выпалив это одним духом. Сердце гулко стучало о ребра, и он только надеялся, что его лицо оставалось беспристрастным, а голос – ровным. Чтобы как-то отвлечься, он достал свежеиспеченный круассан и разломил его пополам, протянув половину Маринетт. Она коснулась его своими длинными пальцами. Густой темно-коричневый шоколад запекся на его слоеных, восхитительно похрустывающих краях. – Только предполагаю... Понимаешь, маки – мои любимые цветы, но я не помню, чтобы кому-то говорила об этом. Они для меня – для тебя как… как… – Шоколад, – помог Адриан, не поднимая глаз. – Как для тебя – шоколад. Они правда очень много значат для меня, и это удивительно, как точно он угадал. Когда-то в свадебном путешествии в Провансе мои родители, уже ожидая меня, остановились в коттедже, окруженном маковыми полями, и они наполнили ими все вазы, которые там были… Мама говорит, что поэтому, возможно, именно они так мне и нравятся. Адриан, он как-то заметил это, он увидел то, что я даже вслух никогда не говорила. Удивительно!.. Никто не делал для меня ничего подобного. – Мне кажется, он в тебя влюблен, – спокойно заметил Адриан. – Возможно… Адриан, моя комната, и сплошь в цветах алых маков! Нет, ты это представляешь?.. Он вскинул голову и взглянул в сиреневое небо, будто раскрашенное нежно-розовой, выцветающей бледной пастелью по краям, с перистыми облаками цвета взбитых сливок, неспешно плавающими по нему, будто на поверхности горячего латте. Алые маки и теплый шоколад. Теплые маки и алый шоколад. Шоколад, струящийся по красным лепесткам, и цветы, утопающие в темно-миндальном растопленном, расточающем умопомрачительный аромат шоколаде… Удивительно органичные, дополняющие друг друга картины, такие разные и несовместимые на первый взгляд. «Совсем как мы», – подумал Адриан. Внутри словно распускалось тысячи пышных цветов, щекочущих тело изнутри, и от которых словно бы тянуще-тяжело, сладостно-терпко становилось в груди. Незнакомое чувство... Полузабытое, всплывающее обрывками в течение дня, будто из давнишнего сна. А эти глаза… эти чудесные незабудковые глаза, лучащиеся нежностью и радостью, лучившиеся ею в сотни раз больше, увидев запруженную маками комнату… – Почему же, – ответил Адриан, – очень даже представляю.