«и этими серыми дождями-нитями, ты вшит где-то под кожей. навсегда, видимо.»
Ещё старые раны не успели зажить — каждую минуту кровоточат и гноятся, а новая встреча приносит очередные. Невидимые, но порой кажется, что болезненее, чем лезвие любого ножа. Воля понятия не имеет, что с этим делать. Антон понятия не имеет, что у Воли есть раны, причина которым — он. Это началось полтора года назад. Паша плохо помнит тот день. Он не был отмечен чёрным маркером в календаре, не было дурного предчувствия или плохого прогноза в гороскопе. Было настолько спокойно внутри, как не бывает спокоен океан перед штормом. Сейчас то душевное умиротворение кажется самой большой насмешкой судьбы. Паша помнит, что был конец февраля, вторник. Где-то на задворках памяти хранятся блёклые картинки, черно-белыми вспышками врывающиеся в подсознание и предстающие перед глазами: как он стоит в узком коридоре «ГЛАВКИНО», ожидая своих будущих коллег, и в голове прокручивая график предстоящих съёмок. Один за другим появляющихся из-за угла импровизаторов, он тоже помнит. У Павла вошло в привычку, видя человека, за секунду находить в нем слабые (смешные) места, над которыми впоследствии он будет шутить. Воля лениво переводит взгляд с экрана смартфона на первого, пока ещё неизвестного никому, актёра; второго, третьего. Прокручивает в голове: «хвостик, выпендрежник, умник». Дальше происходит что-то странное. Сердце внезапно срывается на бешено-нервно-неровный ритм, и Воля искренне надеется, что у него аритмия. Надеется, что это никак не связано с… — Бля, ну и лабиринт здесь! — последний из четвёрки выходит из поворота. — Ой, здрасте. Он обращается к Воле. — Здрасте, — на автомате, с усмешкой, кивает Паша и более внимательно осматривает чудаковатого парня. Павел думает о его слишком высоком росте, худощавом телосложении, широкой улыбке и озорном блеске зелёных глаз. Слишком большом количестве браслетов и колец украшающих не по-мужски тонкие запястья и длинные изящные пальцы. Паша думает слишком много о нем. Он смаргивает морок перед глазами и уделяет немного своего внимания другим парням, жестом зовя их за собой на съемочную площадку. Тогда он ещё не думает, что этот день, спустя полтора года, он захочет выжечь из своей памяти, а лучше из жизни. Чтобы его никогда и не было. Чтобы Антона Шастуна в его жизни никогда не было.***
Иногда чужой смех режет слух. Иногда двое людей растворяются друг в друге и забывают о том, что они, блять, здесь вообще-то не одни. Шутки выходят на автомате, это действительно талант, Шастун, умница. Паша смотрит на зрительный зал, чей смех эхом ударяется о стены. Паша смотрит, как шутит Шастун, ни на секунду не разрывая зрительный контакт со стоящим напротив Арсением. Это же просто порно какое-то. — Меняй. И Антон послушно меняет. Придумывает новую шутку, новую сюжетную линию в импровизированной истории, несет абсолютный бред, который ему прощает каждый зритель, когда видит улыбку Антона. Антон светит солнцем для всех и в то же время только для одного — стоящего напротив Попова. — Меняй! — кричит Воля и улыбается так сильно, что мышцы лица сводит от этой фальши. Меняй, Шастун. Себя — я пропадаю в тебе. Его — он слишком тебе подходит. Ничего уже не изменится.***
Полтора года назад, после первой удачно записанной передачи, Воля говорил Антону (на ухо, по секрету, не выпуская из рук стакан с виски): «Я не хочу сглазить, но если шоу зайдёт зрителю — ты станешь его украшением, Антон. Ты станешь звездой. Я это точно знаю. У меня чуйка на такие вещи». Антон отрывисто смеялся в ответ, откидывая голову назад и не обращая внимания, как тёплое дыхание Воли щекочет шею. Отвечал: — Ты говоришь, как продюсер, который пытается затащить в постель. Воля улыбается в ответ, стискивая зубы и отодвигаясь от Антона, залпом выпивая содержимое в стакане.***
Паша — молодец. Он, знаете ли, пытался убить в себе Шастуна. Пытался уничтожить дрожь от одного только его присутствия. Он смотрел не моргая каждый раз, когда на сцене стояли Шастун и Попов, занимался мазохизмом, повторяя себе: Смотри на них. Это — химия. Куда ты, блять, лезешь, мужик? Забудь. Без шансов. Он впитывал в себя каждое движение парней, боясь вдохнуть воздух, и ни на секунду не убирая улыбку со своего лица. Если бы ему к виску в этот момент приставили заряженный ствол — Воля клянётся — он не перестал бы улыбаться. Однажды после съёмок, Матвиенко восклицает: — А Паша любит Антона больше, чем нас! Шастун давится водой, которую до этого пил из бутылки, неловко вытирает пролитые капли с подбородка и переводит взгляд с Паши на Серёжу: — Это с хрена? — Он тебя ласково называет! — И на шокерах разряд тока тебе меньше ставит, — добавляет предательски Позов и вновь опускает взгляд, застегивая на запястье часы, будто его это вообще не касается, но и промолчать он не мог. Воля все это время, разумеется, улыбается. По артериям патокой течёт ненависть; неадресованная никому и одновременно — всем. Не кричать, не молчать не хочется. Исчезнуть бы. — Ты к нему прикасаешься, — в образовавшейся пару секунд назад тишине голос Арсения звучит, как приговор. — Чаще, чем к любому из нас. Все замолкают и переводят взгляд на Волю, и лишь Шастун, удивлённо моргая, смотрит на Арса. Фантомный пистолет у виска Паши выстреливает. Сведённые пальцы стискивают пластмассовую бутылку с водой в руках, лицо сводит от широкой улыбки. В груди растекается отчаяние и тоска. — Бог ты мой, я даже не буду комментировать эту сцену ревности, Попов. — Ты придурок, что ли? — наконец оживает причина всех бед, звезда, блять, всея шоу, Антон, и с укором смотрит на Арсения. Воля салютует бутылкой и быстрым шагом покидает гримерку. Он, к сожалению, успевает заметить длинные пальцы Арсения лёгшие на плечо Антона. Это рвёт Волю на куски. Господи.***
За окном август, на душе — февраль. Тот самый, когда всё пошло прахом. Павел Воля ненавидит второй месяц года и ненавидит разбитого после съёмок Антона, прячущегося от всего мира в закрытой части ангара, под лестницей, со своей неизменной спутницей сигаретой. — Эта дрянь тебя погубит, — говорит Воля, кажется, в тысячный раз ему, и Антон слегка вздрагивает, оборачиваясь. — Я знаю. Но эта дрянь мне нравится, — и слабо улыбнётся, отворачиваясь. Паша не решается подойти ближе, продолжая стоять за спиной, в паре шагов. — Мы сейчас точно о сигаретах? Антон вновь оборачивается, смотря взглядом побитой псины; взглядом, означающим — нет, но отвечая: — Разумеется. Шастун сканирует взглядом, словно рентген, Волю, расслабленно подпирающего плечом стену, в своём дорогущем прикиде и с руками спрятанными в карманах отглаженных штанов. Хмурится, глубоко затягиваясь. — Ты похож на него, — вдруг говорит Шастун. — Чем-то. — Пожалуй, я тоже считаю себя очаровательным. Пожалуй, я тоже нуждаюсь в тебе. — Как скажешь, — хмыкает Шастун. — Хуево это всё, на самом деле, — вдруг серьёзно произносит Антон. Воля прожигает взглядом затылок мальчишки, чувствуя, как внутри все обрывается и летит в глубокую пропасть. Его броня крепче стали. Его броня не должна рушиться от одного лишь сломленного голоса Антона. — Видеть его жесты, ужимки в каждом, и в тоже время знать, что это совершенно другое. Антон оборачивается и поднимается на две ступеньки выше. Воля стоит на третьей, и это позволяет исчезнуть разнице в росте. Это позволяет беспрепятственно смотреть друг другу в глаза. — У вас что-то случилось? — чуть склоняя голову к плечу, интересуется Паша с ноткой слащавости в голосе. Антон вздрагивает от этого тона. Он чувствует себя полным идиотом, капризным ребёнком. Воля выглядит… взрослым. Серьёзным. Почему-то идущим на уступки и вообще выслушивающим сейчас его бред. Антон делает глубокий вдох, задерживая в лёгких невыветрившийся запах собственных сигарет и одеколона Паши. — У него есть жена, — ловит снисходительную улыбку от Паши и, смущаясь, добавляет: — И дочь. А у меня Ира. Она, знаешь, хорошая. — Я рад за неё, — скалясь, отвечает Павел. — Так проблема в чем? Антон решается вновь посмотреть в глаза Воли и тут же жалеет об этом. В его взгляде — металл. В его броне огромная дыра, но этого Шастун не знает. Не замечает, в который раз. А Паша чувствует, как трещит по швам его защита; рушится, как карточный домик, с каждым сказанным словом: — Ты больше двух лет с ним спишь, Антон. И ты только сейчас вспомнил о том, что он, погодите-ка, женат! А ещё у него маленькая дочь, и да, он совершенно точно не собирается разводиться, ведь так? Антон смотрит в сторону, чувствуя, как падает в бездну, в безликую тьму и все тело прошибает дрожью от правды, которую безжалостно на него обрушивает тот, кто всегда держался в стороне от этой темы. — Так, — заканчивает Паша. — Сами себя губите, мальчик мой. И оно того не стоит. Разворачиваясь и уходя, Паша слышит тихое: «стоит». И его броня безжалостно сыпется к чужим ногам.***
Это все о невзаимности. Когда от одной только улыбки хочется выть. Когда без неё — не дышится, не живётся. Когда в груди зарождается истеричный смех. Ещё немного — и в дурку. Уж слишком долго ты носишь маску безразличности. Маску случайного зрителя, хотя тебе отведена главная роль в пьесе. Когда ты это осознал — было слишком поздно, твой фаворит уже занят. Иногда Воле кажется, что было уже поздно ещё до того, как все это вообще началось. Арс ловит Пашу случайно. Просто сталкивается с ним в коридоре, и, как-то так на автомате выходит, — останавливает, хватая за локоть. И прежде чем успевает подумать зачем он это сделал, замечает в глазах напротив — понимание. И ещё немного злости, раздражения и усталости. — Я вижу, как ты на него смотришь, — говорит Попов, сжимая чужое предплечье. Паша усмехается, вырываясь из хватки и показательно медленно делает глоток из пластикового стаканчика с кофе, не прекращая смотреть в глаза Арсения. — Перегрелся, Попов? — насмехается, сдерживая рык, зарождающийся где-то глубоко внутри. — Оставь его, слышишь? Не смей. Паша не собирается продолжать этот бессмысленный диалог с человеком, который возомнил себя чертовым пупом земли. Херов король несуществующего королевства. Паша уже собирается продолжить свой путь, но говорит раньше, чем успевает заткнуть себе рот обжигающим кофе: — Мы оба знаем, каково это: быть женатым, но хотеть нескладного парнишку, да, Арсений? — в омуте голубых глаз вспыхивает что-то опасное. — Ты не имеешь права осуждать меня за это. Воля уходит, не договоривая: «Ведь он выбрал тебя, сукин сын. Ты счастливчик. Ты — его король.» И ты, совершенно точно, его не заслуживаешь. Попов и сам всё это знает. Тот день заканчивается так же, как и куча остальных, предшествующих ему: в одноместном номере гостиницы Антон будет плавиться под горячими поцелуями Арса, оставляющего бордовые засосы на бледной коже, игнорируя шепот Шаста: «без следов, Арс. у нас же съёмки. у меня же Ира». Но Попову плевать, он затыкает своего человека поцелуем. Антону становится плевать тоже, он зарывается пальцами в волосы и притягивает брюнета к себе. Ближе, желая буквально врастись в это идеальное и любимое тело. Раствориться в человеке, который ему нужен. Который жизненно необходим. Каждый из них — будь то Арсений, Антон, или даже Паша — день за днём переживает свою маленькую драму. Молча задыхаясь недосказанным и переболевшим. Каждый из них день за днём улыбается все шире, чувствуя все больше мертвечины внутри. Не спастись, не вылечить, не выжечь. Антон — изувеченный этой болью и подсевший на неё, словно наркоман, лежит на плече Арсения, деля с ним кровать, куря сигарету, в то время, как Арс одной рукой гладит его по волосам, а другой — держит телефон у уха, говоря своей жене, как скучает. Шастун молча перехватывает руку Попова, неспешно перебирающую его пряди, и переплетает их пальцы. Арсений заглядывает в лицо парня, и замирает, чуть запоздало соглашаясь о чём-то с женой по телефону. Антон — измотавшийся, поблекший. Он уже давно не злится на Арсения и ничего не требует. Он боится потерять то, что у него сейчас есть. У него есть Арсений и их ночь на двоих. У него есть тяжеленная ноша, словно все проблемы мира — на его хрупких тощих плечах. Попов прощается с женой, говорит ей что-то ласковое и отключается, бросая телефон на тумбочку. — Всё хорошо? — интересуется он, нежно проводя пальцами по скулам Шастуна. — Да, — отвечает тот, и вовлекает Арсения в жадный поцелуй. Тьма над ними сгущается. Переламывает их, отравляет. Оставляет в груди нечто отчаянно-вымученно-сильное, что зовётся «любовью». Они не помнят, когда все это началось. Но если бы им выпал шанс — они бы вернулись в тот день и вновь все это начали. Потому что иногда ты держишься за боль, как за маяк, как за якорь. Эта та сила притяжения, которая поднимает тебя по утрам и заставляет дышать. Боль — это спасение для них. Но иногда даже ее недостаточно. Боль ломает Волю с хрустом, растирает в прах. Паша устал, дошёл до точки и грубит судьбе. Потому что судьба — та ещё сука. Потому что Воля плохо помнит тот день, когда познакомился с Антоном. Но отдал бы все на свете, чтобы его никогда не было. Слышишь, Вселенная? Никогда.