Никак на свете невозможно мне сегодня вечером заполучить девчонку, в гостиницу её не пустят да она всё равно бы не пошла, я осознаю, что я старая ебота 34-х лет и никому в постель со мной не хочется, трущобный бичара с винищем на зубах и в джинсах и в грязном старье, кому до него дело? Джек Керуак. «Ангелы опустошения».
Вечер хмур, когда Джек вызванивает Люсьена, стоя в телефонной будке и по инерции продолжая поёживаться от холодных капель, которые уже не попадают ему за воротник. Вино – красное, дешёвое, в общем, проверенный вариант - приятно греет тело изнутри. Немного придаёт сил – трезвым Джек думал бы дольше и додумался бы до нерешительности и одинокого распивания портвейна в парке, но вот он стоит, как-то безнадёжно уже в третий раз вращается щербатый телефонный диск с трещинкой по краю, а гудки монотонны и так хорошо подходят под дождливую мелодию сегодняшнего вечера. Джек думает – просто надо увериться, что Карр не снимет трубку. С чего бы ему снимать. И всё-таки с третьей джековой попытки Карр отвечает, и Джек ликует. Голос Люсьена тихий, еле слышный, и на какой-то миг Джеку, по-звериному чутко вслушивающемуся в происходящее по-ту-сторону, кажется, что он слышит и тот дождь, что сейчас стекает по окнам у Люсьена. - Слушаю? - Лу, это Джек, - Керуак сжимает трубку сильно - словно это рука девушки, которой он вот прямо сейчас предложит за него пойти. Он говорит нарочито громко, смешливо и радостно – чтобы заглушить тихий голос Карра и сделать вид, что между ними не было чужой смерти. За спиной Джека дождь, кажется, барабанит сильнее по асфальту и пластику телефонной будки, и машины проезжают по лужам слишком громко, и это всё – прекрасное оправдание, чтобы орать в трубку, имитируя ра-дость. Лу всегда верил, что у Джека башня на верёвочке. Кто такой Джек, чтобы разочаровать Лу?.. Так что он предлагает встретиться в баре, в пивнушке, в бильярде – словом, где угодно (только приходи, пожалуйста, я не вынесу). Люсьен шелестит ему о встрече в парке. И, кажется, понимает всё несказанное. Они встречаются у воды. Идут пешком чёрт знает сколько вокруг всех этих воняющих тиной и дохлой рыбой прудов, на Люсьене почему-то чёрная шляпа, бежевое лёгкое пальто и вообще он одет под Уильяма Фолкнера. И, если вдуматься, это грустно и даже дико. Более дико, чем его поедание стекла и швыряние стейков на пол. Джек ловит себя на том, что избегает смотреть ему в лицо. Быстрый и вороватый взгляд-опознание, в котором не было настоящей нужды – Люсьена он узнал ещё по походке; руки в карманы, стремительность шага, полы пальто развеваются сзади, как блядские паруса. Он воображал, что в порыве своей показной беспечности, радости для всех и каждого, в филантропической идее скрасить и, может, скрасть широкими жестами рук, касанием губ в особых случаях - чужие драмы, он подойдёт к Лу и уверенным жестом прижмёт к себе, со сценической громкостью что-то говоря ему о годах и милях, позовёт его выпить в бар времён их беззастенчивой и бездумно ясной юности. Так, словно не было между ними чужих смертей. Конечно, он бы не смотрел ему в лицо сперва – он уже знает это печальное, исхудавшее лицо; таким он видел Люсьена ещё в колледжах, но Лу, прижавшись к его сильной груди, в которой билось не менее же сильное сердце, должен был расслабиться и понять, что больно ему не будет. Не с Джеком. А исчезать от него Джек уже не собирался. Он догадывался, что Люсьен постарел, как и сам он – да, он представлял его осунувшееся, побледневшее лицо, этим сложно было удивить. В конце концов, Лу пару лет назад даже неохотно ответил на его письмо, прислав фотографию с отдыха, так что – да, иллюзий у Джека было мало. Но когда Лу подошёл к нему ближе, а парковый фонарь беспечно и бескомпромиссно высветил его бледную кожу и печальные морщинки – от носа к губам -, и вперил в Джека всё тот же колючий взгляд, что и много лет назад, Я Не Дам Тебе То, Что Ты От Меня Хочешь - взгляд, Я Не Тот Кем Ты Меня Видишь – взгляд, Джека словно кто-то ударил ножом под рёбра, кто-то, кто малодушно целился в сердце и промазал по неопытности. Джек неловко улыбнулся, с ужасом думая, какой оскал сейчас видит Лу; не улыбка, а судорога, серьёзно – и Люсьен сделал первый шаг к нему сам, сокращая расстояние в секунды. Молча ткнулся бледным лбом в обтянутую застиранной тёмно-синей футболкой грудь. Джек запустил руку в его волосы, отстранённо глядя на обручальное кольцо, которое так и не снял с тех пор, как сбежал от своей жены в прошлый раз. Приелось, забыл. Волосы Люсьена были серыми, а не золотистыми, какими Джек их помнил. И отчего-то это было больно до слёз. Они шли вдоль озера, разделили одинокую бутылку Джека на двоих - Джек говорил о своём путешествии стопом, говорил, не останавливаясь, но молчание Люсьена не ощущалось как нечто инородное – оно было таким простым и привычным, словно чёрт знает сколько времени они так гуляли по заросшим и запустевшим паркам, и Джек говорил, а Люсьен молчал, потому что понимал его и так. Без его театральных монологов, без его энергичных взмахов руками. Словно им снова по 19. Но молчание Люсьена нет-нет да и сбивается на скорбь, и излом его тонких светлых бровей в матовом свете парковых фонарей становится практически трагическим. Ночь скрашивает всё. Джек говорит, говорит, говорит – и в какой-то момент понимает, что идёт по кругу, перескакивая мыслями и языком с одного путешествия на другое, подробность тут, подробность там, но смысл встал и вышел, и остались только они, путники в ночи, и Джек начинает насвистывать. Strangers in the night… Люсьен просто идёт рядом с Джеком, однострочно выдаёт подробности своей жизни, когда Джек задаёт не наводящие – наталкивающие – вопросы. У Люсьена есть жена, дети и работа. Он ещё не бросил курить, но курит не в пример меньше, чем раньше. Он отрастил дурацкие усы и работает редактором; каждый день к нему приходят толпы мальчишек и девчонок, тонкими трясущимися руками прижимающих к себе кипы листков со своей писаниной, и он всегда даёт им одни и те же советы, которые всегда – в с е г д а – работают. Они доходят до мотеля, где у Джека комната, Лу достаёт портсигар из широкого кармана своего бежевого облачения, он закуривает и фигура вся его горбится так по-старому, совсем как раньше, когда они мели эти улицы полами неподшитых свободных брюк. Лу стоит так долго, рассеянно глядя в темноту – впереди себя, но больше – внутри себя, и за второй сигаретой идёт третья, которую он тушит об стенку. Джек слоняется от угла к углу, читает глупые объявления – «требуется мотористка/секретарша/танцовщица кабаре», стреляет у Люсьена сигарету, а потом они тихо-тихо поднимаются по скрипучей лестнице мотеля, и, в конце концов, Люсьен застывает перед ним в номере. Комната озарена не то Лунным Светом, не то слишком белосветлым фонарём – вино мешает им обоим понять, но Джеку хочется верить, что звёзды и Луна сегодня просто особенные, ведь Лу впервые за столько времени ответил на его звонок. Лу застывает, машинально подносит руку к губам, но сигареты, спасшей бы его от нервов, нет между пальцев, и он как-то грустно усмехается, практически вытряхивает себя из плаща, который беспомощно сползает сначала к всё так же трогательно худым плечам, а потом падает к ногам бессильной и ненужной тряпкой. От Люсьена пахнет табаком, ванилью и пачули. Так, словно он путешествовал по Индии; так, словно он был ребёнком пекаря, запахи ванильного сахара въелись в его кожу в раннем детстве, так и не покинули. Он замирает, словно чего-то испугавшись. И Джек видит его отчётливо, до боли в глазах ясно – такого изломанного и неправильно сросшегося, словно линии на своей ладони он сам вырезал перочинным ножом, а потом баюкал кровавившие белые бинты ладони рук. Теперь он боится, и теперь он умеет бояться – и это пугает Джека, который делает шаг навстречу, так же скидывая свою истёртую кожаную куртку, та словно со вздохом стремится вниз, крикливая, базарная, с цветной полушёлковой подкладкой. До нелепости яркая, цветастая внутри. Потёртая, брутальная снаружи. Кто же это напоминает, а, Джек? Будет ложью сказать, что Джек ни на что надеялся. Неправдой будет и то, что он лелеял надежду – затащить Люсьена в постель. Нет, он просто знал, что Люсьен никогда ему не отказывал. Ни ему, ни солёнокожим морякам в пабах у пристани. Ни девушкам, чьи родители за руку здоровались с министрами. Никому, кроме Дэвида. В этом акте для Люсьена всегда была какая-то жертвенность и страсть к саморазрушению. Прямо как в его браке сейчас. Карр подставляет костлявое голое плечо под горячие губы, рубашка сползла ниже, они стоят посреди комнаты, целуясь, и Джеку кажется, что за все эти годы простой портовой и дорожной любви – из чего ещё состояла его жизнь? – он так и не научился целоваться; они всегда переходили сразу к делу, так ведь? Но ему отчаянно хочется верить, что для Люсьена их секс всегда хоть что-то значил. Это не приручение Аллена, не ковка Люсьеном из него поэта; не «смотри, как надо жить». Не попытка Лу осквернить себя же с помощью быстрого перепиха в деревянных сортирах грязных пивнушек с парнями с флота. Нет, он уже не хочет ничего доказать – поэтому позволяет горячей слезе упасть на плечо Джека. Джек касается мокрой дорожки на щеке губами. Словно обещает исцелить. Джек принимает его всего. С его непонятной женой, детьми, работой редактором. С потускневшими волосами. Невесть каким прошлым в тюрьме. Джек любит его грустные морщинки. Целует их, словно обещая радость. Люсьен закрывает глаза. Он позволяет себе верить. Его руки на груди Джека смотрятся всё такими же бледными и непропорционально маленькими, как и много лет назад, в колледже, когда после пьянки Джек ляпнул, мол, Лу, ты задолжал мне поцелуй – два мокрых языка, вкус дешёвого виски. Лу возвращает ему долг в его комнате в общаге, пока сосед курит травку у своей девчонки, нагрянет с минуты на минуту, за окном шумит бейсбольное поле, а Лу тогда целовал медленно, тягуче, двигаясь – ткань по ткани, напряженные молнии брюк – на бёдрах Джека. Губы, пальцы; пальцы, губы, движения бёдрами. In love, in love, I love, you love I laugh, you laugh, I move, you move, And one more time with feeling Отдышавшись, Джек не хочет думать о том, о чём обычно думают в таких случаях. О годах, которые прошли с момента, когда их неумелые, мягкие тогда ещё губы и настойчивые жёсткие языки столкнулись впервые. О скрипе общажных коек. О том, как Люсьен пах тогда – табак и сладкий парфюм, не слишком подходящий для большинства мужчин, но идеально вписывающийся в его образ. О ноже, который вошёл в Дэвида. О том, как Люсьен выживал потом. В конце концов, всегда есть мгновение, и оно – точка, и точка эта вращается; из точки вырастает круг, бесконечный чёрный круг смертей и рождений. И если Люсьен сейчас здесь, с ним – спустя столько и столькое, значит, что-то в этом есть. Керуак уже слишком стар, чтобы строить иллюзии или думать, что у них любовь – ах, нет. Нет и ах. Просто два человека не умеют сойтись иначе; просто души закованы в тела. Но он знает, что там, выше, там, где сейчас можно различить звёзды и Луну через заплёванное окно очередной ночлежки, они однажды очнутся – без тел, без одежды, без имён и в любви.I love, you love, I laugh, You love, I move, you move, I move, And one more time with feeling I love, you love, I laugh, you love We saw each other in half and all the stars have splashed and splattered across the ceiling