Сладкий мёд

Ульяна. Маленькая, с мальчишеской фигурой и бойким характером. Точно яркий солнечный лучик, что врывается в твою комнату, проливаясь через плотные шторы и попадает точно на глаза. Девочка-зажигалочка. О ней хочется говорить сладко, уменьшительно-ласкательно, с неким осадком сладости на языке и мазохистским удовольствием. На её юное, тонкое и хрупкое тельце хочется смотреть, облизывая губы. Она словно приманка для педофилов. Истинная нимфетка, о которых писали ещё давным-давно. Доселе невиданная красота, заключённая в хрупкую клетку юности. Томительная привлекательность, которая достигает своего пика. Как-как там было у Набокова? «Ло-ли-та: кончик языка совершает путь в три шажка вниз по нёбу, чтобы на третьем толкнуться о зубы». Уль-я-на. Моя Уля. Моя Ляля. Мой «СССР», как бы глупо и банально это не звучало. Моё солнце и звёзды. Мой лёгкий ветер в знойный день. — Насиловать будешь? Сколько всего в этом вопросе. Конечно, из её уст это лишь насмешка, весёлая игра, в которой вроде как ведёт только она. Но знать бы ей, что творится в моей голове. Как очевидно жарко становится в паху и маняще напрягаются мышцы, отчего хочется поскорее запустить руку в штаны и успокоить взволнованный член, а заодно и сердце, что стучит в горле. Знать бы ей, каково это — смотреть на её чуть округлившуюся грудь, на торчащие от прохлады соски, пробивающиеся через грубую материю майки, и видеть этот лёгкий румянец на загорелых щеках. Солёная. От пота, от морской воды, что прилипла к ней. Она солёная на вкус, как карамельки с крупными гранулами соли. Вкусная. Необязательно пробовать на вкус, чтобы знать, что вкус отличный. Наверняка, разведи я ей ноги шире и проникни языком вглубь клитора, ощутил бы чуть кислый вкус её смазки. Мысли кружатся в голове, подобно стае пчёл. Гремят, шумят. Слишком много, чтобы сосредоточиться. Хочется укусить её за плечо. Хочется сжать бедро, да так, чтобы оставить синяк в виде своей руки. Хочется, да никак нельзя. И всё же я позволяю себе вопрос. Неизвестно, зачем и для чего. — А ты хочешь? А в голове набатом: «Да, да, да!», точно отчаянная мольба о спасении. Сладостные и греховные образы. Только согласись, и я тебе покажу, какой он, СССР, в котором нет секса. Я научу тебя прятаться в ночной темноте, когда все уснут. Я расскажу тебе, как и где лучше. Я покажу. Я научу! — А то! — от ответа хочется улыбнуться. Малышка, глупышка. Ничего не понимает, не замечает. Я мягко улыбаюсь ей, касаясь ладонью пухлой щеки. Даже этого мне за глаза. Даже в этом можно разглядеть совсем не товарищескую заботу. Но от одного прикосновения к мягкой коже ведёт, точно от наркотика. Голова кружится, и весь мир плывёт в жарком мареве. Перед глазами рыжие волосы, собранные в нелепые хвостики, и эта глупая майка. Лучше бы её не было, ей-богу! — А я вот что-то не очень… — тихо отвечаю я, потому что так надо, так правильно. Не для меня она была рождена. Не мне с ней делить постель. Не могу я взвалить на себя её сломанную психику. Не могу, не хочу её ломать. За что? Для чего? Почему она, а не глупая Двачевская, которая ластится, точно кошка? Почему на нескладную девчушку стоит колом член, а на голую и раскрытую девушку — нет? Почему в ней остаётся сладкая нотка невинности, а в других нет? За что она послана мне? За какие грехи она может являться наказанием, если сама является грехом? — Ну и ладно! — кусает за нос и убегает. Быстро, смазано и скользко, но, прежде чем ощутить боль на носу, чувствую жаркий и сладкий язык. На мгновение, точно помрачение рассудка, но губы я никогда не облизываю, а после неё они подозрительно мокрые. — Смотри! Потом пожалеешь! — ухмыльнувшись, смотрю ей вслед. Белые короткие шорты будто специально натянулись на округлой заднице. Вздохнув и проведя рукой по лицу, я обнаружил пакет конфет, улыбка сама собой расползлась на губах. Голая, чуть уставшая от недавнего оргазма, лезет на влажных простынях и бросает себе в рот маленькие карамельки. Набивает их полный рот, и, постоянно облизывая сладкие губы, тянется за поцелуем. Рука сама собой ныряет в пакет конфет, карамелька отправляется в рот, а фантик, словно в подтверждение того, что я был здесь с ней, остаётся в кустах. — Семён! — я разочарованно оборачиваюсь. Пакет с конфетами остаётся у меня в руках. Как глупо я попался! Славя предстаёт передо мной во всей красе. Хотел бы я смотреть на неё с таким же вожделением, как смотрю на рыжую бестию. — Ой, а что это у тебя? — глупо отрицать очевидное. Ещё глупее — спрашивать про столь очевидные вещи, но отвечать приходится, хотя бы из вежливости. -Конфеты, — отвечаю я, приподняв брови. Может, пока не поздно всучить их ей и уйти? Сегодня слишком много внимания ко мне. Слишком много девушек, которым я жизненно необходим. — А откуда? — она совсем не глупа, но отчего-то её откровенное непонимание начинает раздражать. Возможно, виной тому неудовлетворение. — Ульяна отдала, — сдавать своё солнце не хочется, но что-то ответить надо, а брать вину на себя неохота, в конце концов, именно к конфетам я имел последнее отношение. Если, конечно, не считать ту одну-единственную карамельку, что я успел съесть по дороге, приторно-сладкая, отвратительная «сосалка», от которой нестерпимо хочется пить. — Понятно. Значит, она опять за своё, — печально вздыхает блондинка, и, махнув рукой, забирает пакет из моих рук. — Опять? — взволнованно спрашиваю я. То, что она неугомонная, я знаю, да и в целом такое воровство и кражи ей свойственны. К тому же, она — ребёнок, и любит сладкое. Но отчего голос у Слави такой печальный? Как будто говоря «опять», она вспоминает что-то нехорошее. — Ну, — уклончиво тянет девушка, перехватывая пакет одной рукой, а второй сжимая свою косу, невольно начиная тереть волосы в пальцах, — Она уже не первый раз ворует конфеты, — вспыхнув багровым румянцем, говорит она, и, опустив глаза в пол, бубнит что-то о том, что отнесет конфеты, поспешно удаляясь в сторону. Я невольно провожаю её взглядом, и, махнув головой, бегло осматриваю столовую, сразу же направляясь к любителям радиотехники. Время до дискотеки плетётся, как улитка, и я с ужасом осознаю, что это место не просто скучное. Оно утомляет меня, будто высасывая все силы. От вида активных детишек становится тошно, и, дабы не травмироваться от созерцания их слишком счастливых лиц, я ухожу в чащу леса. Яркое солнце слепит глаза, а воздух такой сухой, что дышать тяжело. Невольно я засыпаю в тени, слишком уставший от происходящего, а пробуждаюсь из-за хруста ветки поблизости. — Чего здесь спишь? — нависает надо мной Алиса. Против воли я кривлюсь от её вида и спешу прикрыть глаза. До чего же надоедливая девушка. — Тихо потому что, — бубню я в ответ, и, сонно зевнув, потираю опухшие глаза. Хочется разом умыться и напиться. О холодной воде из общей раковины приходится только мечтать. За день бак нагрелся, и теперь там течёт точно кипяток. — На танцы пойдёшь? — застенчиво спрашивает она, пнув камушек рядом с собой. Я удивлённо приоткрываю глаза. С чего вдруг такой интерес? И почему эти танцы вызывают у всех такой ажиотаж? Ясно же, что это будет вечер всемирного уныния. Даже не представляю, что за «райская» музыка здесь может играть. Не иначе как Цой. Хотя… Как далеко меня закинуло? Может, Цой ещё не родился. Тогда что же мы будем слушать? Ленинские речёвки? Прости Господи. Перекинувшись с ней парой фраз и едва не отхватив, я, от греха подальше, вернулся к цивилизации и, напившись тёплой воды, умылся и побрёл к домику. Вожатая наряжалась, и я недовольно посмотрел на неё. Ещё одна проблема. Не уговоришь её, не упросишь оставить в покое. Неужели они все такие активные по жизни? Конечно, для них я едва ли не угроза обществу со своей ленью. Упав лицом вниз на кровать, я обнял подушку и максимально удобно развалился. Может, удивить их? Например, зачитать наизусть матерные стихи Маяковского? Как-как там было? «Вы любите розы? а я на них срал!»* Как же там было дальше? Что-то про металл. Эх, знал бы, что пригодится, может, и учил бы в школе, а не балду пинал. — Чего разлёгся? А как же танцы? — вожатая нависла надо мной, легко подёргав за плечо. И она туда же. Мне, может, плохо! Я, может, умираю! Имею я право, в конце-то концов, спокойно умереть? Без музыки старше моей бабули и дикой вечеринки. Чем сюда, лучше бы закинули к хиппи, с ними хоть весело. Приходы, рейсы, дети солнца. А ещё лучше домой. К человеческой еде, интернету и личному санузлу. — Давай-ка! Вот увидишь, тебе понравится! — сильнее сжав плечо, женщина заставила меня встать. Горестно вздохнув и максимально сильно передав ей своим выражением лица своё отношение к танцам и этому месту в целом, я побрёл к выходу из домика, а там и к центральной площади. Нужно было оставаться в лесу. Жил бы себе спокойно, питался белками. Рай. — Чего грустишь? — Ульяна появилась точно из ниоткуда. Один её вид взбодрил меня, но недостаточно. Голова начала болеть от дневного сна, к тому же, моё отношение к этому вечеру не помогало боли успокоиться. А уж идти к Виоле за таблетками… Лучше подорожника пожевать, или чем они спасаются в этом времени? — А что предложишь? — без интереса спрашиваю я, поднимая глаза к девушке, удивлённо раскрывая их. Откуда только? Как? Нежно-голубой сарафан на тонких бретельках. К этому поистине небесному цвету ей не хватает разве что прозрачных крыльев — и точно фея. Огненные волосы и голубой. Сочетание не самое лучшее, откровенно говоря, но отчего-то всё же манит. И дело тут совершенно не в цветах. Дело в ней. В её нимфическом шарме. В её свободной красоте. Будто в лицо кричит: «Вот она я. Лучше не будет. Бери или уходи.»** — Пойдём танцевать, — она улыбается. Она тянет руки, хватает меня, не чувствуя жгучего стыда. Она тащит изо всех сил, как будто очень хочет этого. Такая открытость кружит голову. Мне хочется наказать её. Хочется похвалить её. Хочется сломать, и тут же не хочется менять. В отношении неё всегда есть два варианта. Всегда есть два пути. Пока ты не сделал свой выбор — возможно всё.*** — Рано ещё, даже музыки нет, — я убираю руки обратно, я трус. Я боюсь сделать шаг. Сделать выбор. Вдруг я выберу неверный путь? Вдруг я сломаю ей жизнь? Или себе? Что будет, если она привяжется ко мне ещё сильнее, а я проснусь однажды утром, погляжу на неё и пойму, что не испытываю ничего, кроме тошноты? — Какой ты скучный, — она обиженно дует губы, хмурит неаккуратные брови и смешно топает ножкой. Она — точно пришедшая из других романов. Она — как сизый туман на рассвете. Лёгкий, загадочный, опасный. — А ты можешь что-нибудь ещё предложить? — на словах всегда легко быть храбрым. Легко усмехаться ей в лицо, обводить мальчишескую фигурку в платье острым взглядом и неоднозначно намекать. Легко быть храбрым на словах. И очень сложно на деле. Я по жизни трус. Я гожусь лишь для массовки в истории. Или, того лучше, на роль главного антагониста. Хотя, конечно нет. Нет. Слишком много внимания никчёмной персоне. Нерентабельно. — А вот и могу! **** — загорелые щёки вспыхивают румянцем. Она надувает щеки, хватает меня за руку, и так резко дёргает, что я невольно поддаюсь. Пошатнувшись, едва не падаю, но чудом остаюсь на ногах. — Идём! — кипит она от злости, и точно на буксире тащит меня. Откуда в 149 сантиметрах нежности столько силы? Откуда в ней это? Я не смею сопротивляться её воле. Я никчёмен. Я люблю её. Я хочу её. Идём не то чтобы быстро, я всё ещё упираюсь, больше для вида, пусть никто и не смотрит. С площади мы ретируемся быстро, так стремительно, что только-только начавшие сходиться люди и не замечают наших тонких фигур, быстро исчезающих в ночной тени. То место, куда мы идём, отдалённо мне знакомо. Одинаковые, а правильнее выразиться, однотипные домики. Непонятно только, идём мы мимо них, или же к одному из них. Впрочем, и этот вопрос проясняется через пару метров. На одной из дверей висит флаг с черепом. Я нисколько не удивлён, что Ульяна уверенно дёргает ручку вниз и затаскивает меня в домик, тут же подпирая дверь собой. — И? Что мы здесь будем делать? — девчонка будто вмиг теряет весь свой прежний настрой, и, низко опустив голову, неуверенно сцепляет руки в замок. — Сам знаешь, — бурчит она, глупо надувая щеки. В ночной темноте, разбавляемой только лунным светом, мне чудится, что её щеки пылают красным. Я почти уверен, что прикоснувшись к ним, я почувствую жар. Неизвестно только, будет ли он у неё, или у меня. — Не знаю, — увиливаю я. Возможно я и догадываюсь, но подобные мысли гоню от себя. Слишком маленькая. Слишком сладкая. Кажется, что при одном взгляде на неё в горло вот-вот потечёт приторный сироп. От такой сладости хочется плеваться и желать прохладной воды. А иногда и соли. Глубоко вдохнув и медленно выдохнув, девочка с вызовом отрывает взгляд от пола, и, уставившись мне прямо в глаза, медленно ведёт хрупкими пальчиками по руке до самого плеча. Сбросив, словно нечаянно, лямку от сарафана, она быстро облизывает губы. — Будем продолжать то, что не закончили, — томно выдыхает она, делая шаг вперёд. Я не смею спорить с Королевой. Она умеет быть сексуальной. Умеет быть томной и желанной. На самом деле, сбрасывая с себя сарафан, она словно преображается. В свете полной луны её маленькая, аккуратная грудь манит, подобно магниту. С трудом мне удаётся отвести взгляд от вздёрнутых сосков. На живот я почти не смотрю. Он плоский, без изящных изгибов и лаконичных форм, медленно перетекающих в бёдра. Она плоская, нескладная, а оттого — такая притягательная. Во всяком случае, прямо сейчас она вызывает желание, намного большее, чем Славя и Алиса вместе взятые. В её животе ничего примечательного нет, за исключением одной-единственной родинки под правым ребром. Тёмная точка хорошо просматривается в тусклом свете, но мне хватает и этого. Худенькие ножки и чистый лобок. — Так и будешь смотреть? — спрашивает она, а я теряюсь. Как я могу ей отказать? Как могу согласиться? Отбросив предрассудки, я всё же развязываю красный пионерский галстук, бросая его на пол. Следом за ним падает рубашка, а там и брюки с нижним бельём. И мы стоим одни, в свете полной луны. Раскрытые до неприличия. Разгорячённые до мелкой дрожи в интимных местах. Я чувствую, как член то и дело стягивает болезненно приятный спазм. Первый шаг мы делаем одновременно. Волосы её на ощупь жёсткие, запутанные, и, запуская в них пальцы, я чуть было не делаю ей больно. Это не мешает ей глупо открыть рот для поцелуя. Она не умеет целоваться, но так доверчиво прижимается, обхватывая чужие руки своими хрупкими пальцами, впиваясь в кожу короткими ногтями. Прикоснувшись холодной ладонью к ее горячей пояснице, я прижимаю её сильнее к себе, чувствуя что начинаю задыхаться. От неё веет чем-то кислым и до боли знакомым. Она пахнет травой и брусникой. Толкнуть её на кровать и опуститься на колени перед ней получается чисто механически. Я уже не придаю значения вкусу её губ, стараясь как можно больше исследовать языком солёную кожу на шее и ключицах. Вихрем меня уносит в путешествие по её груди и животу. Ничего не представлявший из себя живот неожиданно вкусно кусать, чувствовать, как мурашки бегают по коже, и как сильно она втягивает его, словно стесняясь. Оказаться у неё между ног — это что-то волшебное. Наверное, я превозношу её слишком сильно. Приписываю ей то, чего нет, но, сделав первый мазок языком, прикрываю глаза от солёного вкуса, и с жадностью вожу языком по ней, словно желая очистить до блеска. Она болезненно сжимается, когда я вхожу в неё языком, тихо мыча от неприятного ощущения. Для меня её тихий, зажатый, и словно случайно вырвавшийся стон боли звучит как призыв. Я не растрачиваю время на то, чтобы спросить, готова ли она. Впившись пальцами в тощие бёдра, я одним движением вхожу в неё. Она выгибается, кричит и царапает простыни. Её хриплое, надрывное дыхание ласкает слух. Я думаю о том, какая она узкая, не дав ей толком привыкнуть, я начинаю двигаться. Я не хочу давать ей привыкнуть, я хочу истязать её, причинять боль и растворяться в ней. Она жалобно стонет, не сдерживая слёз, хнычет и сжимается всё сильнее, словно веря, что если прямо сейчас свернуться в клубочек, то боль резко отступит. Она не просит остановиться, выйти и прекратить. Она терпеливо принимает свою кару за любопытство. Никому неизвестно, что за мысли мелькают в её голове. Спустя пару бесконечно долгих минут я чувствую, как движения становятся невыносимо тяжёлыми, член начинает мягко тянуть от желания кончить, и, выйдя из неё, я быстро провожу рукой по стволу, пока долгожданная разрядка не застилает глаза пеленой. Она тихо лежит на кровати, глядит на сперму, которая быстро высыхает на её животе. Тонкие пальчики проводят по лобку, поднимаясь вверх. Она набирает сперму пальцами, смотрит на них с интересом, и, о чём-то подумав, вытирает пальцы о простынь. Ей же вытирает живот и красное пятно между ног, после чего встаёт с кровати, кривится, и, надев сарафан, уходит с простыней в руках. Я не пытаюсь её остановить, или узнать, куда ей понадобилось посреди ночи. Так же быстро одевшись, я ухожу к себе в домик, и заваливаюсь спать, не переодеваясь. Завтрак я пропускаю, а во время обеда она садится напротив меня. Хитро глядя мне в глаза, она нагло ворует котлету из моей тарелки и быстро запихивает ее в рот. В озорных голубых глазах нет и намёка на обиду или боль. Она едва заметно указывает пальчиком на дверь, и уходит раньше, чем я успеваю открыть рот. Я иду следом за ней. Уже позже, лёжа в знакомых кустах, она ест конфеты, и рассказывает, как не хочет, чтобы лето заканчивалось. Говорит о тесной квартире, о маленькой комнате, которую делит с тремя сёстрами, и об отце, который редко их балует и часто бьёт. Она рассказывает о школьной учительнице по математике, и про соседа по парте. Она говорит с набитым ртом, в уголках её губ блестит слюна. Я целую её, чувствуя, как сладкий вкус душит меня. Я тоже не хочу, чтобы лето закончилось.