Наступи на меня!

Сама идея выпуска изначально пришлась Михаилу Пожарскому по душе, ибо предполагала бой не меньший, чем Кагарлицким, позволяющей вести диалог и здравый, и хайповый, дабы выказать всю прелесть собственной идеологии и идеологии ближайшего коллеги: Михаила Светова. Огонь в крови, запал в сердце и весёлое настроение с утра не покидало бывшего нацдема. С лёгкой душой он отправлялся к коллеге и другу, не забых прихватить бутылку-другую горячительных напитков, ибо под них и беседа живее, и в глазах забавные искорки. А что может быть лучше, чем душевный разговор приятелей, настроенных на защиту своих интересов в общем лагере против антагониста и просто не слишком хорошего человека? Вот и классический либерал не знал, что лучше, хоть и парочку предположений мог построить. Восхитительная улыбка либертарианца, тонкие губы, чуть смоченные пузырящимся напитком, блики на очках, так здорово выделяющих его прекрасные, огромные глаза, и их мягкий взор, устремлённый прямиком на Пожарского, а затем едва заметный румянец на щёчках, вызванный ласковым прикосновением к его вьющимся волосам, чудным водопадом ниспадающим на нежную шейку… Впрочем, такое времяпровождение существовало только в разуме Михаила, и на деле проявлялось только парой случайно брошенных фраз во время съемок и после них. Однако этого хватало для того, чтобы окрылить молодого мужчину, и заставить чуть стремительнее продвигаться к квартире Светова. Тот встречал его при всём параде: рубашечка, хорошо подчёркивающая его подтянутый стан, извечная жилетка, на сей раз рубиновая, и прилизанные волосы. Конечно, их послушание укладке оставляло желать лучшего, ну да от своей непокорности делались они ещё более милыми сердцу либерала. Волей-неволей последний улыбнулся и попросил разрешения войти. Несколько встрепенувшись, хозяин отодвинулся, пропуская желанного гостя в квартиру, якобы случайно соприкасаясь с ним телами, после чего затворил дверь. Радушный Светов проводил гостя на кухню, где предложил распаковать подарочные бутылки. Процессы происходили практически без слов, ибо понимание друзей происходило на ментальном уровне. Кивки и улыбки были их языком, таким родным и понятным каждому. Однако идиллия не продолжалась долго, ибо подготовку к съёмкам нарушил требовательный звон. Егор… С первых же секунд встречи с Просвирниным в дверях квартиры всё в существе Егора вызывало неясное отвращение в классическом либерале. Непонятная тяжесть накатила на него, заставляя выискивать в созидателе «Спутника и Погрома» всяческий изъян. Начиналось всё с тела, которое таковым было можно назвать едва, — туша, вот истинное определение. Всё в ним казалось жирным, начиная от повадок и заканчивая голосом и убеждениями, всё склизким и противным. Особенно это было заметно при его разговоре с гостеприимным хозяином, когда Егор заискивающе расспрашивал о житье-бытье Светова, лицемерно покачивая головой на грустные рассказы о партийных неурядицах и преувеличенно-радостным возгласам (более похожим на хрюканье) при рассказе о счастливых моментах. Стараясь не растягивать этот гнетущий момент, Пожарский всем своим видом призывал начать запись как можно скорее. Светов, казалось забывший о цели приглашения гостя, засуетился и отправился поправлять оборудование, оставляя бывшего нацдема и Просвирнина на кухне, где пару минут назад так заботливо расположил прибывшего русского националиста. В отсутствии хозяина Егор мигом стушевался, насколько это было возможно при его габаритах, и старался не заглядывать в глаза накачанному мужчине. Отвращение было взаимным, было ясно. Взгляд создателя «Спутника и Погрома» устремился вдаль, пробиваясь сквозь запыленные стёкла окна, а Пожарский уставился себе под ноги, силясь справиться с напастью необъяснимого враждебного чувства. Но накалиться обстановке не дал призывный возглас хозяина, прозвучавший прямиком из гостиной, на который Егорка с радостью откликнулся, стараясь покинуть неуютную теперь кухню как можно сильнее. Правда, вставший в проходе Пожарский чуть замедлил процесс, ну да проскользнуть Просвирнину всё-таки удалось, несмотря на холодный взгляд, полученный от бывшего нацдема. Меж тем классический либерал приходил в себя после столкновения и «обволакивания» себя Егором. Через пару минут неприятное чувство было подавлено, и Михаил нашёл в себе силы пройти в гостиную, где за практически круглым столом расположились Светов и Егор. Тяжело вздохнув, Пожарский сделал шаг навстречу судьбе. Беседа обещала быть жаркой… — Не пизди, Егор! Не пизди! Стены комнаты содрогались от грозных восклицаний молодого накачанного мужчины, что с таким остервенением силился доказать свою правоту в политических аспектах. Уж кому, как не ему, классическому либералу и бывшему нацдему знать, что есть постройка националистического государства на руинах бунтующего постсоветского пространства. И ему ли не знать, как правильно давать отпор врагам лучшей из наций? Мысли подобного рода перемежались с чёрной ненавистью, медленно, но верно вившей гнездо в его правом сердце. Буквально каждая частичка плоти трепетала от лютой злобы, заставляя глаза сиять страшным огнём, а руки сжиматься в кулаки. Пожарский уже не видел пред собою собеседника — мистера управителя «Спутника и Погрома» Егора Просвирнина, но жадную, тщетно пытающуюся шутить свинью. По второму подбородку его катились блестящие бисеринки пота, маленькие, глубоко посаженные и залитые жиром глазки с пьяной хитрецой метались от бокала до бутылки, изредка обращая взгляд на ведущих, после чего стыдливо опускающие его вниз. Михаил отлично запомнил эволюцию этого взора: от приятной иронии до лютого страха, обуявшего мужчину в чёрном. Угрозы и приглушённый свет делали своё дело: с каждым новым восклицанием и хищным взглядом Пожарского вся гнилая суть гостя сжималась, стараясь спрятаться за маской толстого троллинга, заставляла его мелкое, чуждое светлым мыслям сердце пропускать удары и возобновлять их с бешеной скоростью, а габаритное тело трястись от мелкой дрожи, так некстати нахлынувшей на него. Михаилу доставляло истинное удовольствие наблюдать за этой сценой, ибо в текущий момент он чувствовал себя Богом, тем сапогом, который раздавит мерзкую заразу и очистит мир от несправедливости и зла. На лице его красовалась зловещая улыбка, широту которой придавали не только праведные мысли, но и приятных хруст разминающихся рук, которые он готов был пустить в дело при случае. Оставалось только ожидать момента… Плоть напрягалась. Классический либерал ясно видел, как свинка в поисках защиты налегала на алкоголь, силясь подавить страх, и жалась ближе к скромному ведущему по другую сторону стола — Светову. Его безупречно белая рубашка выделялась на тёмном фоне, создавая ощущение кусочка неба в этом аду, обещая спасение, а кроваво-красная жилетка, напротив, ассоциировалась с тёмной сущностью ведущего, этакий тихий омут посреди чистых и невинных намерений. Но шла ему безумно. Впрочем, Егору до таких модных вердиктов не было дела, ибо атмосфера накалялась, и взгляды Пожарского становились всё горячее, он буквально чувствовал, как бывший нацдем становится нацдемом нынешним в своём желании затоптать и разорвать в клочья его только за факт существования. Посему Просвирнин помаленьку пододвигался к Светову, этому ангелу во плоти, надеясь на то, что хоть его мягкий взор смягчит чёрствые чувства агрессивного мужчины, и силой НАП’а вернёт того в узду. Но разговоры не прекращались, и волнение лишь усиливалось, равно как и росла стена противоречий меж двумя лагерями братии этого выпуска. Уже и добрый Михаил перевоплощался в лютого монстра, обнажая великолепную улыбку и изредка делая глотки из стакана. Великолепные манеры и вежливые обращения лишь сильнее сбивали Егора с толку, ибо он видел, сколько чёрной злобы стоит за всем этим. Наблюдать за этим беспристрастно он уже не мог, ведь с другой стороны находился мужчина, способный набить ему ебало за один косой взгляд, так что выход оставался один: падать в ноги кумиру света. Владелец «Спутника и Погрома» совершил движение настолько резкое, насколько при его размерах это было возможно, всей тушей смещаясь со стула и припадая к сложенным рукам Светова. — Миша, Господи, неужели ты не видишь?! Это уёбище на Пожарском меня ёбнет в прямом эфире! — истеричные крики мешались с чавканьем и звуками передвигаемого тела, взор Егора бешено метался, сердце отбивало сто сорок, доверяясь последнему в жизни оплоту. Меж тем Светов был шокирован, и непонимающе мотал головой, силясь понять, что сейчас выдал Просвирнин. Жирные губёшки скользили по его прекрасным запястьям, оставляя следы из слюны и остатков выпивки, борода колола длинные, тонкие пальчики, а туша согревала теплом ножки, обильно впадая в пространство меду ногами, будто заполняя пустоту… — Руки убрал, сука! — Пожарский соскочил со своего места, ибо покушение на своего друга и любовника простить не мог. Мужчина не смел допускать и мысли, что чужие руки могут касаться его воздушно-лёгкого любителя люстраций, его нежного либертарианца, мягкого и сладкого друга… Ревность затмила всё. Здравый смысл и последние барьеры разума были снесены волной ярости, той жуткой ненависти, которую он испытывал к этому мерзкому существу, не имеющему права называться человеком. Как в старых-добрых играх при ярости краснеет экран, так и в существовании классического либерала мир сузился до тела Просвирнина, обволакивая всё иное кровавой пеленой. Сильные руки сжали стул, дабы огреть им по хребту растянувшуюся на полу тушу. Жёсткий удар, верещание резаной свиньи. И следующий, и следующий за ним… Вплоть до того, как спинка отлетела (и стула, и Просвирнина). Пелена спадала, и он чувствовал, как за ноги его обнимает ангел, умоляющий прекратить избиение гнусного червя. Силы разом покинули Пожарского, и он опустился на колени, обхватив голову руками, попадая в нежные, но крепкие объятия Светова. Падший ангел гладил бывшего нацдема по голове, и прикосновения подушечками холодных пальцев ко лбу уносили прочь всякое горе. На суровом лице сурового мущины проступили слёзы. Мог ли он знать, что теперь будет? Отвернётся ли от него его Миша? — Всё будет в порядке, родной. — едва слышно нашёптывал Светов, раскачивая Пожарского в объятиях, будто укачивая малыша, и целуя в покрывшуюся испариной голову. — Справимся, спрячем… — он с осторожностью повернулся, силясь разглядеть то, что осталось от Просвирнина, и, найдя цель, тут же испуганно отвернулся, сильнее прижимаясь к Пожарскому. — Ты же мой друг… И что бы я там про люстрации не говорил, но ты… Исключение… — Светов пристально смотрел Пожарскому прямо в глаза, параллельно смахивая ручкой слезу с его мужественных щёк. — Мы справимся? — голос дрогнул, и перешёл в заискивающий. — Миша… — прошептал Пожарский, — Ты всё, что у меня сейчас есть. Ты простишь меня? — по губам прошла предательская дрожь, искривляя лицо в гримасе боли. — Да, мой милый. Прощаю… — Легкая голова Светова легла либералу на плечо. В такой позе они просидели достаточно долго, наслаждаясь каждой секундой соприкосновения тел. Сильный момент прощания и прощения никогда не сотрётся из их памяти, равно как и то, что случилось после. Чувство вины отступало, растворённое в безграничной любви, потонувшее в этом океане нежности. Гордая плоть напряглась под давлением тела Светова. Прятать эту страсть Пожарский не видел смысла, ибо в голову ему стукнуло, что момента более подходящего не будет никогда, и он решился действовать. Весь он обратился в силу и власть, забрав монополию на насилие у всех государств мира разом, и подмял под себя либертарианца. В глазах того виднелось неподдельное удивление, но сопротивления оказано не было, ведь стрелка не поворачивается… Напротив, новоявленный нижний загорелся тем же интересом, который полыхал во всём естестве Пожарского. Странно, но внутренний стержень Светова креп рядом с ним, и опасность не приходила жестокой угрозой, а отступала, и кольцо мощных рук не казалось ему железной клеткой, но стенами дома, в котором всегда можно выказать свою любовь. Неуверенно, но страстно и призывно застонал ангел, отреагировав на ёрзавшего на нём мужчину — нового дьявола… Звуки нежности сводили последнего с ума, и ему хотелось большего, хотелось резкими толчками и легкими ласками срывать с его чудных губ эти возгласы. Горящий в пламени страсти, Пожарский начал стягивать с себя футболку, обнажая безупречный торс, реакция на который последовала в виде удивлённого оха со стороны Светова. Странно, ведь и ранее он мог наблюдать его в инстаграмме, но в жизни всё оказалось куда более сказочным и весомым. Посему эстет не сдержался, и потянулся ручками к этим завораживающим кубикам, и начал мучительно медленно изучать их. От прикосновения холодных пальцев к распалённой коже из уст Пожарского вырвался вздох. Светов усмехнулся такой чувствительности друга, и решил раззадорить его ещё больше, предварительно смочив палец слюной. Дело шло на лад, и низ живота Михаила-гостя наливался кровью, а в штанах нёс свою службу стальной солдат армии страстной любви. Не в силах сдерживать бурю эмоций, Пожарский сдвинул руки друга чуть ниже, на что услышал такое чудное хихиканье. Это задело бы его в другое время, но сейчас классический либерал был счастлив, как никогда. А Михаил-хозяин был и не прочь перейти к делу, и его подогретые ручонки скользнули в джинсы Пожарского, преодолевая сопротивление кожи и вьющихся жёстких волос. Впрочем, они совершенно не смущали гостеприимного ведущего, и он был готов на всё для ублажения гостя. Несмотря на неудобства, пальцы достигли основания члена бывшего нацдема, и обхватили его в кольцо, чутка сжимая. Всё в Пожарском поднялось и заставило скулить. Казалось, наездник есть хозяин положения, но этот милый, растрёпанный друг в эту секунду владел его душой, хуём и сердцем. Преодолевая себя, либерал открыл закатившиеся от наслаждения глаза, и дал утвердительный кивок к продолжению ласк. Понятливый хозяин лишь кивнул, переходя в следующую фазу. Приподнявшись, он начал стягивать с Пожарского его джинсы, дабы меж ними не было никаких барьеров, и оба смогли бы насладиться непосредственным теплом влюблённых тел. Через пару мучительно долгих мгновений Светов оказался лицом к лицу с естеством Пожарского, стоя на четвереньках. Мило улыбнувшись, он посмотрел в эти любящие глаза, дабы знать, что процесс это добровольный и заключить душевный контракт. Получив печать в виде головки, уткнувшейся в мягкие губы, он приступил к действу. Его язычок быстро-быстро касался этой шляпки лепрекона, а руки меж тем тянулись к мошонке, дабы нащупать там такие важные, но, к сожалению или счастью, не золотые яички, и принялись её потирать, повышая порог чувствительности. После рабочие инструменты ублажения смещались к основанию, плотно сжимая член, будто флейту, на которой играет мастер, а безупречным ротиком по очереди оттягивал каждую часть трепещущей плоти яиц Пожарского. Достаточно насладившись этим процессом, Светов вернулся к правому делу душения этатистской змеи в его друге. Приняв для начала мягкие меры, он всё наращивал санкции, заставляя Михаила-гостя испускать постоянные, не сдерживаемые более стоны, а после чего поглотил голову этой змеи, растворяя её в либертарианских ценностях. Язычок его чётко очертил границу, после чего начал завоевательную политику, силясь добраться до скопления опухоли в виде заложников государства. Меж тем и классический либерал понял всю прелесть такого подхода, и неизбежно капитулировал, стараясь жёстко протолкнуть этатистов в тыл либертарианства, активно насаждая свою точку зрения. Благо, вьющиеся волосы столь мягки, чтобы не дозволить грубой силе полностью прижать жёсткими руками Светова к опоззиционной площади. Впрочем, тот не был против таких раскладов, и продолжал активную работу, наградой за которую стал полный слив неадекватной политической повестки в его чудный ротик. Радушный хозяин поделился результатом и с Пожарским, продемонстрировав работу, а после проглотил эту солоноватую жижу. Михаил-гость, безумно довольный результатом сотрудничества, крепко стиснул милого Светова в объятиях, и смял рот жадным, хозяйским поцелуем, старательно проходясь умелым языком по рту любимого. Но разрушенное государство ещё не стало залогом рая, и деятельность следовало возобновить, но уже в иной локации. — Ты точно хочешь этого? — спросил Пожарским низким от возбуждения голосом. Его слегка знобило, а член подрагивал после сокрушительного оргазма, однако всё ещё готовый идти в бой. — Да, милый, сделаем это! — прекрасный в своём неистовстве, Светов удваивал мужскую силу классического либерала, что делало его ещё более ценным и незаменимым партнёром. Тут он смутился, и добавил, сильно покраснев, — Наступи на меня! Так сильно Пожарский не смеялся уже давно. Подхватив тело любимого, он понёс его в спальню, едва не уронив, запнувшись о Просвирнина. Впрочем, дела до него бывшему нацдему не было совершенно, и полёт в спальню продолжился без проишествий. Мягкие простыни приятной прохладой обволакивали разгорячённые тела. Друзья-ведущие лежали, обнимаясь, в наивысшей точке нирваны и наслаждения. Но Пожарский-младший всё ещё рвался в бой, да и Светов отросток требовал ласки и удовлетворения. Одно решили совместить с другим, а общее — с третим. Найдя в себе силы оторваться от тела Михаила-хозяина, либерал отправился к столу за бутылками, дабы продолжить распитие уже в кровати. Без всяких бокалов, только радость хлебания из горла. Такая манера скорее подошла бы Просвирнину, но в случае ведущих можно было пить не только из бутылок, а со всякой части тела. Что, впрочем, было скоро реализовано. *** — Ты серьёзно этого хочешь? — недовольным тоном интересовался Светов, стоя в максимально неудобной позе, из-за чего его голос звучал глухо, тая в подушках. — Да… Раз уж начал, так стало быть? — Пожарский хозяйскою рукою провёл по позвоночнику либертарианца, наслаждаясь каждым сантиметром нежного тела. — Сейчас сделаем… — Руки бывшего нацдема потянулись к бутылке, половина которой была всё ещё полна искрящейся жидкости. Нащупав нужную точку на теле любви, Пожарский раздвинул округлые булки либертарианца, раскрывая беззащитное отверстие. От щекочущих прикосновений Светов было заёрзал, но тут же получил команду стоять как положено. Зафиксировав раскрытую дырочку пальцами, Пожарский медленно наклонял бутылочку, дабы наполнить импровизированную чашу напитком богов. Воистину: любимый сорт и тело любимого давали неповторимый вкус, который либерал сразу испробовал. Напиток шипел и пузырился, что заставило Светова истерично смеяться от покалывающих ощущений. Но Пожарский и не думал прекращать свою сладкую пытку. Напиток показался ему холодноватым, так что было принято решение заткнуть хозяина дома пробкой, дабы дать алкоголю настояться и вызреть. Сказано — сделано. Ревниво убедившись, что пробка достаточно плотно закрывает дырочку друга, бывший нацдем вздохнул с облегчением и вернулся к ублажению тела падшего ангела. Сидеть тому не представлялось возможным, так что он завис на собственных руках, что давало Пожарскому доступ к любой точке тела Светова совершенно беспрепятственно. Сначала влажный и тёплый язык выписывал фигуры на соске либертарианца, после чего в дело был пущен рот, целиком затянувший розовую бусинку в своё тепло; потом властные руки захватили в свой плен член Михаила-хозяина, страстно сжимая его и добиваясь стонов и стойкости со стороны оккупированного Светова. Вверх-вниз снуёт по Иггдрасилю Рататоск, так и язык Пожарского и его цепи любви по фаллосу падшего ангела. Добравшись, наконец, до вершины в Асгарде, или сев на трон Империи Человечества, излился Светов-младший самым чудным мёдом, какой только существовал для классического либерала. Закончив с ублажениями, нетерпеливый Пожарский разрешил либертарианцу перевернуться, дабы насладиться плодами урожая собственного производства. Пробка вынулась легко, равно как и стон из груди Светова. В полной мере оценив чудный мужской запах, Михаил-гость прильнул к этому кубку, и испил запретной, божественной сомы из чрева друга. Он вытягивал его до самого дна, вызывая бурю восторга в душе нижнего. Сохранив напоследок маленький глоточек, Пожарский передал его прямиком в ротик Светова. Тот удивился этому сочетанию, но с удовольствием принял дар. Души, тела, всё сплелось в этом калейдоскопе из ощущений и любви. Оставалась одна проблема (и это не Просвирнин) — ублажение Пожарского-младшего. Выпивать из чрева любви не сравнимо ни с чем, но при виде опустошённого, такого сиротливого очка (очька) сердце бывшего нацдема сжалось, а член поднялся, дабы заполнить гнетущую пустоту. И душа Светова просила, не даром же аккуратная попка подергивалась, напоминая о недавнем возлиянии. Добавим немного алкоголя, немного слюны и прочего подручного материала, Пожарский медленно вставил палец в тело друга. Колечко тугих мышц, как ни странно, было уже подготовлено, ибо с напитком поднялся из глубин шоколад, так кстати смазавший проход либертарианца. Удовлетворённо хмыкнув, либерал достал палец и аккуратно размазал прилипшее мессиво по головке, затем поднёс её к манящей дырочке. Нажатие, вздох, вскрик, выгнутая спина и ощущение безграничного тепла и сжатия… Этот момент навсегда синим пламенем страсти выжжен в памяти Михаила Пожарского. Чрез пару мгновений Светов стелился под ним, умоляя продолжить пытку и войти дальше… И бывший нацдем внял просьбам друга, надавив на своё естество, с трудом загоняя в узких проход друга. Мышцы пульсировали в спазме, доставляя дикое, на грани безумного наслаждение Пожарскому. Либертарианец кричал, сжав простыни меж тонких пальцев, слёзы проступили на глазах, но с этим он молился, молился не прекращать сладкого насилия. — Наступи на меня! НАСТУПИ НА МЕНЯ! — неистово скандировал он, подмахиваяя бёдрами. А Михаилу-гостю уже и не нужен был разгон: он достигнул пика, где отключается сознание и уступает место животным инстинктам. Его головка нащупала простату, и начала нещадно её бомбить. Движения Пожарского были истеричны, надрывны, он рычал и бешено долбился в хрупкое тело своего ангела, навсегда соединяя их в этой безумной схватке. За пиком отключения сознания пришёл пик наслаждения. Классический либерал кончал долго, устремляя взор в потолок. Либертарианец кончал быстро, до раскаления наярив свой чувствительный отросток. Победил ли пластмассовый мир?