— «Я люблю, люблю, несмотря ни на что, и благодаря всему, любил, люблю и буду любить, будешь ли ты груба со мной или ласкова, моя или чужая. Все равно люблю».
***— «Мне плохо, я начинаю об углы биться, все время про него думаю. Вечером ложусь спать — про него думаю. Утром встаю, первая мысль — про него».
*** Когда наступает зима, солнце, затянутое мрачной дымкой, зависает у самого горизонта и не сдвигается с этой точки целых пол месяца. Лилит что-то пишет сосредоточенно в своём блокноте, и его страницы заливает, затапливает этим предзакатным светом плавленного металла. И ей нравится, когда так. Нравится, когда кожа покрывается мёрзлыми мурашками, а Вельзевул просит не стоять у окна слишком долго, потому что с Коцита дует холодный ветер и по комнате уже давно гуляет сквозняк. Лилит прикрывает глаза и позволяет гаснущему свету солнца пройти сквозь веки. Она мёрзнет уже который день, и дело тут совсем не в Коците, дело в другом, и Вельзевул, может, тоже догадывается, только ничего об этом не говорит. – Почему ты уходишь, мне понятно, – вздыхает адский лекарь, сдёргивая с постели смявшееся покрывало, – Мне интересно, что заставляет тебя возвращаться? И Лилит снова открывает глаза. – А ты не хочешь? – она улыбается, почти смеётся, но... – Ну, чтобы я возвращалась? Но ты же понимаешь, что резать по живому – больно. Вельзевул ничего не отвечает, только смотрит так, будто она вообще не должна была этого говорить. – Ну, а если я однажды действительно не вернусь? – она улыбается, губы дрожат, и всё происходит так, как и должно происходить. – Думаешь так легко отделаться от меня? – он обнимает её со спины, заставляя пошатнуться под тяжестью собственного веса. – Не надейся. Я достану тебя всеми правдами и неправдами. Лилит смеётся. Ты. Ты заставляешь меня возвращаться. *** В Пандемониум приходит буря с Восьмого круга, и все открытые коридоры заносит снегом. Плотная метель окутывает чертог, и в нём теперь даже утром не бывает светло. В комнате горит камин, и больше её ничего не освещает. Антихрист сидит прямо у огня, на полу, на пролаченых широких досках, поджав под себя ноги, и наливает вино из бутылки прямо в пластиковый стакан, потому что другую посуду искать некогда и жутко лень. Лилит кутается в меховую шаль, но всё равно мёрзнет, поэтому Баал приносит неизвестно откуда ещё и шерстяной клетчатый плед, а потом тоже усаживается на пол и тянет руку за пластиковым стаканом. Янтарное вино оставляет послевкусие мёда и айвы, и от него вдруг очень тепло в груди. – Что, даже так мёрзнешь? – озабоченно спрашивает бесёнок, оглядываясь на травницу, и серьёзно хмурится. – Тяжко тебе в Пандемониуме. – Это у вас, у демонов, всё так просто с этим, что я даже немного завидую, – отвечает Лилит с грустной улыбкой. – А как мне узнать, кто я, где место моё, если не в Пандемониуме... – Кое-кто очень хороший сказал, что можно познать себя через ветер, – тепло говорит Сиера, и в зелёных глазах отражаются всполохи камина. – А? – Нужно ответить себе, какой ты ветер. Так он говорил. Наступает короткое молчание, заполненное рассеянными мыслями о том, каким вообще бывает ветер. Арктический, холодный и пронизывающий, освежающий бриз, горячий ветер пустыни... Лилит хрипло смеётся, поджимая под себя ноги. – Знаю. Знаю. Я сквозняк в комнате. – Сквозняк? – с сомнением тянет Сиера. Ты же больше всего страдаешь от сквозняков. Ты же их ненавидишь. Сквозняк – это у тебя между рёбрами. – Как только буря кончится, уйду. – тихо заключает Лилит и приподнимается в кресле, чтобы заглянуть в окно, за тяжёлые тёмные портьеры. – Пора. *** Проходит зима, и начинается половодье. Снова до горизонта разливается чёрная вода Ахеронта, а воздух наполняется запахом талого снега и новой жизни. Вельзевул улыбается, потому что на него смотрят, потому что от него этого ждут, потому что он так привык. Солнца становится больше, и у Веррье появляются веснушки. На носу, на щеках, даже на подбородке. Она смотрит на адского лекаря долго и внимательно, потому что научилась от Лилит разбираться не только в травах, но и в его малейших переменах его настроения. Ей до смерти хочется сказать что-то ободряюще весёлое, но слов не хватает, не хватает сил, и Веррье задыхается, стоя прямо у его стола. У неё тонкие запястья, и пальцы всегда забинтованы или пластырем заклеены, потому что она из рук вон плохо обращается с любыми острыми предметами и даже с кипятком. На земле её бы не отличили от тринадцатилетнего подростка. Вельзевул со вздохом треплет её мягкие каштановые волосы и спокойно отвечает на немой вопрос, застывший в глазах любимой ученицы. – Вернётся. Нужно просто подождать. Отцветает сирень, зацветает гвоздика, полная луна сменяется тонким месяцем. Однажды Веррье приносит огромный толстый справочник, написанный от руки и кладёт, скорее даже, роняет на стол адскому лекарю. Смотри, говорит она, смотри сюда. Лилит записывает все эти заговоры, все эти рецепты к отварам и снадобьям с такой маниакальной точностью, потому что... «А что если однажды я не вернусь?» Весна подходит к концу. *** Вода омывает руки, успокаивает разум, охлаждает ненужный пыл. Лилит часами может лежать в озере, около берега, смотреть в небо, не смотреть никуда, отпускать поток мыслей вместе с потоком воды, но потом всё равно приходится возвращаться к реальности. На раскрытую ладонь падает жёлтый лист с едва заметными нитями тонких прожилок. Август. Август кончается. Лилит возвращается домой, лишь когда сумерки сменяются вязкой ночью, ложащейся на траву прохладным воздухом и росой. Скоро осень, и об этом говорит даже запах. И, может, уже пора подумать о том, чтобы вернуться обратно, домой. Домой? Пандемониум – это тёплые руки на плечах, тихие уютные попойки в дружеской компании и дурацкие разговоры о сокровенном. Полный набор для несостоявшегося романтика. Самые дорогие вещи, какие только могут быть. Пандемониум – это бесчисленные ночные кошмары, постоянный холод, и необоснованное, необъяснимое, неизмеримое желание убивать. Дом? – улыбается Лилит. Или тюрьма? Деревянная хижина встречает запахом сухих листьев и нагретых за день на солнце досок. Травница с размаху ложится на устланную мехом кровать и закрывает глаза. Можно бегать от себя бесконечно долго, но рано или поздно придётся столкнуться с истиной лицом к лицу, придётся признаться себе самой: в такие моменты она хочет, чтобы он пришёл. Действительно хочет. Мучительно хочет. Но это так же невозможно, как если бы реки потекли вспять. Он не придёт никогда и ни за что, потому что он не может бросить своих демонят, свой лазарет, своего друга, которому поклялся в верности. Словом, всё, что дорого. Всё, что важно. Он так до абсурдного нужен им, и поэтому правильно, что он не придёт. Сначала один раз, а потом много-много сотен – это дождь стучит по крыше. Он утихает часа через два и тогда лес за окном наполняется ужа совсем другой симфонией. Шелест веток, уханье совы, осторожная, мягкая поступь между деревьями. Ближе к полуночи прибавляется ещё один звук, и проходит почти целая минута, прежде, чем Лилит понимает, что это стук в дверь. Пальцы нащупывают рукоять ножа, потому что едва ли это дружеский визит. Лилит медленно выдыхает и ступает босыми ногами к двери, кладёт бледные пальцы на ручку, но когда она распахивает её, рукоять ножа выскальзывает из пальцев. Ей кажется, будто со спины облили холодным душем, а горло выстлали наждачной бумагой. – Ты... как... Руки леденеют, воздух кончается, и Лилит рывком подаётся вперёд: обнять, почувствовать, удостоверится в материальности. Тук-тук. Тук-тук. Это сердце бьётся в груди. Настоящий. Живой. Второй повелитель Преисподней. Он обнимает, прижимает к себе, пахнет лесом и довольно бормочет что-то и про знакомых из разведки, и ещё про всякую неважную чушь, от которой тянет смеяться, но не хватает воздуха. Потом Лилит мягко опускают на кровать, целуют, дышат в шею, вжимают в простынь. После этого они долго лежат молча, и она гладит его по волосам. Дом – это место, где не боятся сквозняков.