Crucify sorrow

Иногда Таканори становится стыдно за свои бесконечные депрессии. Ну правда же, он не имеет никакого права ненавидеть свою жизнь, которая, вроде как, более, чем удалась. Он тщеславен, но и знаменит, он успешен, богат, на свой вкус довольно красив, эффектен, в меру талантлив, реализован в этом, а главное, любим. Любим тысячами чужих, десятками своих, и одним единственным. Прямо полный набор, как в скверном кино про сомнительное счастье - что ещё можно желать? Чего ещё желать, Таканори не знает, да и не хочет толком ничего менять, просто у него депрессии, хронические и все более оглушительные, раз от раза. Когда он думает обо всем этом, после определённого момента к нему приходит стыд. На самом деле, он боится обижать тех, кто ему особенно близок, ну, то есть конкретно четверых людей. Тех, кто знает его, как облупленного, кто вместе с ним шёл с самых низов, кто всегда был рядом, да и остается, несмотря ни на что. Несмотря на то, что у него омерзительный и крайне неуживчивый характер, он требователен, дотошен и при этом до смешного ленив, задирист и отвратительно ругается, когда не в духе. А они его терпят, терпят, и даже иногда, вроде как, рады видеть. Песни его хвалят. Они понимают его песни, по-ни-ма-ют. А это дорогого стоит. Когда Таканори становится стыдно за свои чертовы депрессии, он начинает балаган. С актерским талантом у него так себе, он это знает, но старается очень сильно, куда сильнее, чем позволяют собственные возможности. Поэтому, с завидной периодичностью, он становится шумным, болтливым и до бесяки веселым. Изображает из себя черти что, сорит деньгами, почти не пьёт, да и курит меньше. Кто бы только знал, какими трудами даётся последнее, особенно последнее. В такие периоды с ним никто особо не спорит, то ли благодарно принимая его попытки справиться с собственным адом, то ли и правда принимая на веру то, что ему очень-очень весело жить. Что он всем доволен, что воспринимает свою славу, заработки и почет, как данность. Акира вот, например, верит. По крайней мере, Таканори так кажется. Впрочем, анализом реакций на себя он занимается спустя рукава, всю энергию направляя в притворство. Хватает его, как правило, примерно на месяц. Потом этот уродливый цирк не оставляет в нем совсем уж ни одного живого места, терпение лопается, и притворяться становится невозможно. Но с собой, с этими ужасными мыслями, с невыносимой тяжестью бытия он справиться все равно не может. Тогда он решается дать себе волю и отпустить самоконтроль на тормозах. Но быть глубоко несчастливым человеком, просто не желающим жить, имея при этом все, что имеет Таканори, это слишком, даже для него. Поэтому он снова начинает представление, только обратного характера. Мол, его, такие уж дела, просто до сердечного приступа беспокоят дела несовершенного мира сего. Он делает вид, что его слишком остро ранит грехопадение всего населения земного шара в целом, и современной Японии в частности. Что у него огромный моральный ресурс, чтобы думать о людском мусоре, всех этих гребаных политиках и проститутках, предателях и трусах. Что ему просто нужно, чтобы весь огромный мир стал хоть чуточку получше. Что ему есть дело до всего этого мира. Трижды ха, конечно. Вот тогда появляются песни. С горловым рыком и гитарным воем, оглушительным басами и жестокими, болезненно агрессивными, надменными текстами. Таканори в этом шарит. И снова окружающие ведут себя так, словно боятся, или верят, искренне верят в то, что у него просто слишком высокий уровень социальной осознанности. Если признаться откровенно, Таканори ненавидит это всем сердцем. Всех их, этих доверчивых дураков. Думать о том, что они, эти четверо, не дураки, а трусы, не хочется совсем. Так или иначе, но Таканори носит в себе огромный ад, страшное, мучительное, изматывающее пожарище, омерзительно зловонное и бесконечное. Бесконечное. Таканори толком и не помнит, когда в последний раз ему было хотя бы просто никак. Не обессиленно никак, а спокойно. Уютно, например, просто с самим собой. А самое ужасное, что Акира, кажется, и правда принимает каждое внешнее проявление за чистую монету. Словно люди физически не могут быть многослойными, сложносочиненными, или хотя бы просто притворщиками. И это бесит, пожалуй, больше всего. Да, Таканори, при всем своём безграничном эгоизме, таким вот образом заботится об окружающих. Коверкает себя, буквально живёт со стиснутыми зубами и сжатыми кулаками. Он знает все о правильном дыхании, позволяющем хотя бы немного расслабиться, а в антидепрессантах он разбирается получше любого врача. И именно поэтому ему, если уж совсем честно, больше всего на свете хочется разоблачения. Когда он думает о себе в подобном ключе, депрессия выходит на новый виток, песни становятся всё более агрессивными, а клипы – совсем уж мрачными. Потому что одно дело – сознавать собственную непонятность окружающими, и совсем другое – знать, что ты слабак и тряпка, буквально девчонка, которая, по сути, хочет одного – на ручки. Все всё понимают, на самом деле. Понимают, искренне ценят, стараются поддерживать по мере сил, бла-бла-бла. Ютака вообще очень умный, мудрый даже, он иногда так смотрит, что мурашки по коже. Юу тоже далеко не слепой и не тупой, просто он немножечко чурбан, в том смысле, что совершенно не умеет обращаться с неуравновешенными людьми, поэтому молчит и не лезет, пока прямо не попросят. Кою, напротив, идиот идиотом, но до того хороший друг. Вбил себе в голову, что Таке так вот проще, и подыгрывает каждую минуту. И всё это можно было бы понять, и даже, наверное, простить, но вся штука в том, что есть ещё и Акира. И вот в этом-то и корень всех бед Таканори. Потому что этот придурок, за каким-то чёртом, давно и слишком прочно отобравший себе титул «самый» - как и все остаётся в стороне. Не лезет с разговорами, не берёт на ручки, не утешает. Даже не спрашивает, кого побить. Пару раз спросил, в самом начале, а потом перестал. Послушный тупой попугай. Ему повязку не на носу носить надо, а на глазах, всё равно в них никакого толку. А эффект был бы, возможно, куда сильнее, чем от «намордника». Таканори сходит с ума, изводится и буквально лезет на стену, особенно в те дни, когда происходит переход от веселья к социальной депрессии. Потому что это чертовски трудно, потому что актёрство отнимает все силы, потому что уже фантазии не хватает, как за бесконечными «я не хочу быть ёбаным мусором, как ты», и «я горжусь тем, что я японец», выдуманными насильниками, убийцами и напуганными девочками спрятать очень простое и даже скучное «Сузуки Акира, тупая твоя башка, посмотри уже на меня и пожалей, блять». Таканори не ищет лёгких путей. И способов обуздать собственную лютующую гордость тоже не ищет, поэтому никогда, никогда, никогда не просит, даже не намекает. Потому что если уж кое-кому пустоголовому невдомёк, что Така уже горло сорвал умолять о помощи, то и пошёл этот кое-кто в задницу. Это же даже представить страшно, невозможно представить, чтобы подойти и сказать «на самом деле, мне очень плохо, и я не знаю, от чего, я всё так же безмерно тебя люблю, но мне, вроде как, незачем жить». Идиотизм. Таканори набирает полную грудь воздуха, до боли прикусывает губу, и падает в очередную депрессию. Вход в это сказочное состояние он отмечает горсткой разноцветных таблеток, а значит, в ближайшие недели не видать ему и капли алкоголя. Это, конечно, тоже порядком портит настроение, и без того поганое. Хотя это и не помогло бы, никогда не помогает, уже сколько лет, но всё равно обидно, что нельзя. От таблеток болит живот и постоянно хочется спать, спать и не проснуться. Таканори становится медлительным и рассеянным, отвечает невпопад и безбожно лажает на репетициях, мастерски не попадая вообще ни в одну ноту. Через какое-то время Юу немножечко бесится от этого, и строго требует немедленно объясниться - Така, блять, что с тобой? Это не пение, а предсмертный плачь задушенного котёнка, честное слово. Миленько, конечно, но слегка не стыкуется с выработанной концепцией альбома. - Иди к чёрту. - Не подходит, - Юу делает жест, отметающий неправильный ответ, и сверлит взглядом. – Ты когда спал в последний раз? - В прошлом месяце, кажется, - на самом деле, это враки, Таканори не спит толком уже около полугода, но это как-то забывается, - но я ем таблетки. Так что скоро, наверное, выправлюсь. - Какие таблетки? – это уже Ютака интересуется, так мягко и осторожно, что двинуть ему охота. Даже сквозь химическую дремоту. Таканори обстоятельно перечисляет названия всех препаратов, пять или шесть, а потом просто лезет за сигаретами. - Зато я песенку сочинил. Надо только название помрачнее придумать. Он достаёт помятые листы и раскладывает их на столе, мучительно пытаясь сообразить, какой первый, а какой последний. Он даже чувствует внимательные взгляды, но не поднимает головы, потому что обращены они не к нему. Растерянный и даже несколько виноватый взгляд Акиры он чувствует тоже, но сил на реакцию не находит. Ну да, конечно, Акира не знал, хоть они и живут вместе. Не знал, потому что не спрашивал, потому что ничерта дальше собственного плоского носа не видит. Всё, что выходит за рамки того, на что он может влиять, он игнорирует. На Таканори в депрессии он влиять не может никак. Потому что не умеет. От этого делается ужасно тоскливо, так тоскливо, что хочется завыть. Репетиция не складывается, и Ютака отправляет всех по домам ещё до полуночи. Невиданная щедрость. Юу вызывается подкинуть до дома, и Таканори устраивается на заднем сиденье огромного гробоподобного автомобиля, и тут же прилипает пустым взглядом к окну. Проносящиеся мимо огни, вывески и прохожие немного успокаивают, точнее, как-то умиротворяют. Таканори думает ни о чём, бессознательно подпевая звучащей из магнитолы песне. Песня их же. И голос его собственный, но узнать его как-то не получается. - Мне даже собственные песни не помогают, - тихо бормочет он, всё глубже закапываясь в ил мрачных мыслей. - Что? – Сидящий рядом Акира переспрашивает, и даже смотрит, только Таканори не обращает на это никакого внимания. Кажется, сидящий рядом с водителем Кою просит сделать музыку погромче. А потом Акира осторожно накрывает безвольно лежащую на сиденье руку Таканори своей горячей мозолистой ладонью, и тот мелко вздрагивает. - Така, что с тобой? – спрашивает он в самое ухо, таким мягким, уютным голосом. Наверное хорошо, что музыка достаточно громкая. - Ничего. Устал. И это даже не враньё, нисколечки не враньё, он правда устал смертельно. Акира медленно переплетает пальцы с такиными, и чуть сжимает. И не отстраняется, всё так же почти касается его уха губами, просто дышит и ждёт. Или выбирает слова. И всё бы ничего, но у Таки с сердцем происходит какая-то дрянь от этого, какие-то в нём вертятся ножи, острые и горячие, острые и холодные, невыносимые ножи, и кажется, что это совершенно физически, никаких метафор. Потому что Акира, по идее, совсем не должен такого спрашивать, он должен оставаться слепцом, чтобы Таканори мог продолжать страдать и медленно тлеть изнутри. - Расскажешь мне? - Нет. Сузуки Акира человек простой, линейный и прямолинейный, он не понимает полувздохов и недосказанностей. Именно поэтому, по идее, на этом моменте он должен бы разозлиться, выдернуть руку, мол, нет, так нет. Мол, не пизди потом, что я не проявлял участия к твоему драматическому величеству. А тут такое дело. Не сердится, не фырчит, остаётся рядом. И ждёт, так, словно даже терпеливо. - Юу, покатаешь нас немного? – просит он, и гитарист кивает в ответ, коротко глянув в зеркало заднего вида. Кою даже заводит с ним какой-то разговор, и это хорошо, если подумать. - Така? - М? - Поговори со мной. Пожалуйста, поговори. Это, конечно, что-то из ряда вон, и ножи в сердце ворочаются, как огромные киты в толще солёной воды. От этого очень трудно дышать, если честно. - Нет. Таканори молчит и всё смотрит в окно, и Акира молчит тоже, только вздыхает грустно-грустно. Прикуривает сразу две сигареты, одну отдаёт Таканори, и фильтр у неё холодно-ментоловый и чуть влажный. - Ты мне не доверяешь? - ещё тише спрашивает Акира, и голос у него такой, словно ему больно от этой мысли, такой, словно ему не всё равно. Словно он начинает что-то понимать. – Или просто бережёшь так? - Берегу. Это, на самом деле, то ещё признание, прямо исповедь, полная и горячая исповедь, по крайней мере, для Таканори. Они оказываются дома около двух часов ночи, и Таканори как-то совсем никак. Он отказывается от ужина, раздевается, разбрасывая одежду по всей комнате, и забирается в кровать, проигнорировав душ. Только залезает в сумку, набирает горстку таблеток, и запивает отстоявшейся водой из давно забытого в спальне стакана. Теперь нет смысла скрывать. Акира смотрит на всё это, и очень сильно хмурится. Наверное, ему приходится задействовать весь свой моральный ресурс, чтобы сделать правильный вывод и оперативно вывести исключительно правильную стратегию поведения. Это достойно аплодисментов. Он раздевается тоже, гасит свет и ложится в кровать, в которой как-то киношно холодно и неуютно. Акира просто ложится и смотрит на белую-белую спину, не прикрытую одеялом, напряжённую и усталую. Что-то с Такой совсем не то, теперь это очевидно настолько, что становится стыдно за такое опоздание выводов. - От чего тебе так болит? Он задаёт этот вопрос, откуда-то точно зная, что ничерта таблетки не помогают, и Таканори не спит, даже глаз не закрыл. Очень это странно, вдруг так чётко и ясно знать, что происходит с другим человеком, который до этого, все бесконечно долгие пятнадцать лет до этого казался просто вздорной истеричкой со слишком переменчивым характером. - Така. Таканори только мягко ведёт плечом, мол, я не знаю, что тебе ответить. Болит, и всё тут. Закрытый Така, замурованный на все замки. Только это не капризы, как теперь понятно, это всё от того, что Акира, вроде как, мудак. Сам виноват, что раньше не видел и не давал себе труда подумать. Акира лежит так ещё немного, а потом садится, оперевшись спиной о стену, и тихо шмыгает носом. - Иди ко мне. - Я тут и так. - Иди ко мне, Така. Пожалуйста. Наверное, это здорово, когда желания сбываются. Не желания даже, а острая необходимость. Только вот с таким опозданием, что Така не знает, как реагировать. Но Акира зовёт снова, и Таканори неуверенно возится, выпутывается из одеяла, забирается на колени к своему парню, обнимает его за плечи и тычется носом в напряжённую шею. Хорошо, вот так хорошо. И ножи, вроде как, становятся мягче в груди, замедляются. И сердце от этого бьётся быстрее, до тошноты. - Горячий весь. - М. Таканори и не против говорить, с его нарциссизмом он вообще говорил бы только о себе, но сейчас, после миллионов несостоявшихся вопросов и ответов, он просто не знает, как произносить слова, какие это должны быть слова. Но Акира явно настроен на диалог, и, как всегда, не предполагает и возможности отказа. Всё и всегда должно идти по его сценарию. Собственно, именно поэтому Таканори и привык молчать о своих депрессиях. - Поговори со мной. - О чём? - О тебе. Таканори губы кусает, потому что привычное уже мучительное и самовольное заточение в тишине идёт насмарку. Да и не знает он, что говорить. Все слова кажутся глупыми и недостаточными. Жаловаться он давно отвык, откровенничать тоже. И как это должно звучать?! «У меня всё есть, но мне просто хочется удавиться, потому что нет в моей жизни ни смысла, ни цвета»? Бред какой-то. Бред обнаглевшего и зажравшегося мудака. - Мне нечего сказать. - Но болит? - Болит. - Давно? - Всегда. Или, может, «моя любовь к тебе оказывается недостаточным смыслом, но ты не обижайся, я всё равно тебя люблю»? Акира не из тех, кто может воспринять подобное спокойно. Да и никто не смог бы. - Просто начни говорить. Я постараюсь понять тебя, я же не совсем дурак. Вообще-то, совсем. Но ссориться Таканори не хочет, и вступать в глупую полемику тоже. - Не могу. Сидеть на коленях, чувствовать горячие сильные руки на спине, вдыхать горьковатый запах кожи, это всё очень хорошо. Такая славная иллюзия безопасности. Был бы Таканори немного проще устроен, он бы расслабился, наверное. - Я уверен, - говорит Акира, и гладит по холке, и голос его спокоен и ровен, - что справлюсь с тем, что ты скажешь. Ты долго меня берёг, теперь я, ладно? Моя очередь. - Тебе не понравится. - Это я уже понял. И, наверное, я не смогу забрать у тебя ничего, но… но если ты скажешь, мы понесём всё твоё мучение вместе. Наверное, мне будет плохо, но ты опять решаешь за меня. Как всегда. Я просто понесу это тоже, и ты будешь не один. В конце концов, я должен. Я же… всё ещё… Да, Акира теперь сомневается в собственной исключительной необходимости, что немудрено. И это так ужасно плохо и несправедливо, что Таканори поднимает голову и смотрит почти в глаза. Почти прямо. Только совсем не смело, но это уже мелочи. - Ты – да, всё ещё, – говорит он, и кивает, - ближе всех. От мысли, что этот чурбан с перемотанным лицом, оказывается, способен мыслить и чувствовать настолько глубоко, кружится голова. Это так странно и непривычно, что Таканори теряется. - Хочешь, я не буду ничего говорить и переспрашивать? Только слушать. - Хочу. Наверное, так и правда будет легче говорить. Только вот, будет ли хоть сколько-то легче после сказанного, он не знает, и эта неизвестность повергает в панику. - Давай оставим всё, как есть? - И я высажу терновый куст на твоей могиле, уже через несколько месяцев. Така, я человек, честное слово. Просто дай мне шанс загладить свою вину. Один шанс, рискни. Терновый куст Таканори совсем не нравится. - Я… - пробует он, и надолго замолкает, снова спрятав лицо в изгибе знакомой до нанометров шеи. – Я не достоин. Наверное, это правда. Сейчас, одетые в слова, его мысли и ощущения становятся чётче и понятнее. И отчаянно хочется спрятаться, но раз уж начал, надо идти до конца, хотя бы промежуточного. - Я не достоин, понимаешь? Тебя, в первую очередь. Группы, славы, успеха… И Кою, Юу и Ютаки не достоин. Вы отличные ребята, а я… я же петь даже не умею толком. - Ты потрясающе поёшь. - Ты обещал. - Прости, молчу. - Я всю жизнь ебусь, как проклятая шлюха, но у меня не получается совсем. Никак не получается хотя бы приблизиться к вам. Ко всему, что у меня есть. Другой бы радовался такой щедрости судьбы, но я же понимаю, что просто не имею право иметь всё то, что я имею. Для меня это испытание, а не благодать. Акира молчит с трудом, но понимает, что не смог бы сейчас найти хоть сколько-то подходящих, не банальных слов. Всё же Така ужасно сложный. - Ты меня любишь, - говорит он и снова замолкает, и молчит, пока не получает лёгкий поцелуй в плечо. – Ты меня любишь, и это так странно! То, что ты наглухо ебанутый, это факт, но совсем не меняет дела. Потому что в этом всём, с тобой, в этой постели, должен быть не я. Кто-то покладистый и благодарный, кто-то отзывчивый и добрый, а не вот это вот всё, - Таканори хлопает себя по макушке, - а не вот это вот всё. Маленький, совсем не стройный, страшненький и вздорный. Наверное, ты неизлечимый дурак. Но если ты бросишь меня, я сойду с ума. Наверное, выживу, но останусь безумцем и кончу свои дни в какой-нибудь закрытой клинике. Достойный финал, ничего не скажешь. - Но ты же меня любишь, - Акира даже не улыбается, не до улыбок сейчас. - Ты обещал, Аки! Какого чёрта… - Но любишь? - Люблю. По комнате разносится тихое цоканье коготков по ламинату, но Корон до того умничка – не лезет обниматься с любимым хозяином, а забирается в кресло, и сворачивается клубком. От его присутствия Таке становится только хуже, потому что вот ещё одно существо, которого он не достоин совершенно. Как вообще можно так бескорыстно любить такого, как он. Но Корон любит, не мешает людям разговаривать, и очень ждёт, что всё наладится. - Заплакать хочется. Акира в этот раз держит слово, не говорит ничего, но явно разрешает. Только вот слёзы никак не появляются, киснут внутри, и от этого делается совсем скверно. Таканори говорит ещё и ещё, всё об одном, исповедуется и ужасно боится. А потом засыпает у Акиры на руках. Он думает, что на этом всё кончится, но следующим вечером Акира снова берет на руки и снова слушает. Бесконечно слушает и ничего не говорит, как обещал. То есть, просто тоже несёт невозможную тяжесть бытия, помогает тащить всё это. И потом спрашивает тоже, вечер за вечером, вечер за вечером. И остаётся рядом. Таблеток становится всё меньше, а дышать становится всё проще. Ножи в груди исчезают совсем на исходе третьего месяца разговоров, точнее монологов. Нет, жизнь не обретает невиданный доселе, новый яркий смысл, в груди, во всех ссадинах и царапинах, не расцветают сады, но жизнь становится сносной. Более, чем сносной. А потом, кто знает, может и зацветут, годам к сорока. Когда выскажется, наконец, всё, до капельки. При условии, что Сузуки Акира останется рядом, и будет так же молча, без советов и поправок, помогать нести в себе постепенно угасающее пепелище душевного ада. А он будет. Потому что он не тот, кто измеряет свою жизнь категориями «достоин» и «не достоин», «хорош» и «плох». Он любит, и больше ничто не имеет значения. Наверное, он просто неисправимый дурак, млеющий от вздорных истеричек с излишне переменчивым характером. От одной единственной истерички. И хорошо, что так. OWARI