Предел

Всему есть предел. Предел возможностям, терпению, здравому смыслу. Они не кончаются вдруг, как содовая в магазине, когда тебе срочно надо выпить. Они вытекают, испаряются, как воды из лежалого трупа, готового полностью отдаться жадной, кишащей плотоядными червями земле, их высасывают, словно ядовитые змеи, единственная цель которых — увидеть тебя корчащимся в муках. У тебя остаётся лишь несложный выбор: позволить им выпрыскать свой яд или же одним точным движением разможить об камень их склизкие головы. Но предел возможностям? Есть ли он? Если отставить муки совести, сраную мораль — все эти факторы, что сдерживают банковского клерка от желания пойти сворачивать шеи? Что будет, если отставить их, как ненужный балласт, позволить им пойти ко дну, пока ты сам будешь достигать непостижимой вершины предела всего остального? Слишком много вопросов, слишком мало терпения, чтобы отвечать на них, нацепив на себя дешёвую бороду Сократа. Сталь ножа горячит грубую кожу ладоней, в животе концентрируется жаркое, невероятное по своей силе пульсирующее напряжение, и какие-либо мысли, способные унять возбуждённую дрожь, погребали себя заживо в глубине озверевшего, потерявшего всякий контроль мозга. А ведь Томми даже и не помнил, с чего это всё началось. Натянутые улыбки? Притворно вежливые рукопожатия? Они, пожалуй, разглядели друг в друге врага, лишь встретившись в первый раз взглядами. Врага, соперника, опасного конкурента — кому-то всё равно придётся остаться на краю разбитой дороги ни с чем, вырывая собственные волосы, но не имея возможности даже встать от беспомощности. И эта мысль согревала душу, вместе с этим вселяя в неё скрытый, болезненный страх. Нет, он не сказал бы, что это всё пошло из его детства — детство тут не при чём. Многие изуродованные души стали таковыми именно из-за безразличия, жестокости собственных родителей — и прямое доказательство было прямо у него перед глазами. Изуродованное, избитое существо, страдавшее скорее от своих домыслов, чем от реальных проблем — нет, он это знал, и таким он не был. Кажется, это было заложено ещё сначала, на подсознательном уровне, надёжно спрятано в кору ещё не сформировавшегося мозга. Заложено — и его не выправишь ни одним инструментом, ни одной моралью и насилием. Да, он был собственником, и за своё он дрался до конца. Отбросив всю сентиментальность и красоту речи, он действительно не мог найти в этом ничего привлекательного или романтичного — господи боже, да только психопат найдёт это романтичным, думал он, пока нож совершил в его руках ещё один оборот, оцарапав на этот раз подушечку указательного пальца, глубоко, но небольно, оставив тонкую, еле кровоточащую царапину. Психопат и только — на его сухих губах расцвела кривая усмешка. Признавать что-либо своим было для него фетишем. Сладким, запретным — это игра, безопасная и спокойная, пока она сугубо для одного действующего лица. Да, тот парень был именно посторонним в этой игре, соринкой в глазу, которую надо немедленно вытащить, иначе она разнесёт инфекцию по всему телу. И Томми, чёрт бы побрал его медлительность и наивность, заметил её слишком поздно. За наивность он мучил себя больше всего. Нет прощения тому, кто так легко дал себя обогнать. Тому, кто так легко подставил вторую щеку. И, наверное, столько же, сколько он ненавидел Винса, он ненавидел себя. Ревность, простая человеческая ревность, очернённая силой собственничества и малодушия. Нет, он не был психом — они не понимают, что делают, где реальность, а где лишь больная фантазия. Их, как вшивых собак, надо резать во благо общества. Он, как он сам считал, был абсолютно трезв в своих мыслях и решениях. Он прекрасно осознавал, где что, когда неторопливо, резкими движениями в сторону точил неподатливую сталь кухонного ножа. Всему есть предел. И терпению, кажется, тоже. Нож совершил пятьдесят третий оборот в его руке, когда ручка входной двери наконец повернулась — медленно, со скрипом, будто несмазанная, хотя он — они, они оба — знали, что не из-за этого. Томми, подчиняясь этому внезапно ленивому ритму происходящего, неторопливо обернулся, чуть вздрогнув от слишком громко стукнувших об пол собственных каблуков. Напряжение в животе возросло до такой точки, что казалось, его больше невозможно терпеть, хотелось вырвать его вместе с собственными кишками, чтобы хоть на мгновение перестать чувствовать. Он незаметно выдохнул, заставляя бешено скакавшее сердце чуть унять свой темп, и их глаза встретились. Винс знал, что он здесь. Почему? Просто знал. И так же он знал, что этим вечером оборвётся что-то важное, разорвётся потоком желчи и гноя, рвущихся наружу; разорвётся, чтобы снова срастись, оставляя после себя лишь незаметный зудящий шрам. Он знал, и поэтому в его глазах не было ничего, кроме тянущей, тошнотворной усталости. Сумка скатилась с его плеча, и, сбросив её на пол, он отступил чуть назад, скорее рефлекторно, чем действительно желая этого. Томми, вдруг оказавшийся слишком близко и в одно мгновение нарушивший будто священный сейчас тягучий, как сладкая патока, ритм, прижался к его губам своими. — Что он нашёл в тебе? — Винс заметил в его до этого момента холодных, будто мёртвых глазах блестящие горькие слёзы. Ему вдруг стало тяжело говорить, губы будто не слушались его после долгого молчания. — Что он нашёл в тебе такого, что?! Снова жёсткий, резкий поцелуй, в котором чувствуется солоноватый вкус ненависти, всего сразу, и Винс понял, что назад уже пути нет. Лопатки вдруг почувствовали за собой твёрдость стены, и в тёмные глаза напротив как по щелчку закралась прежняя холодная пустота безразличности. Томми, не спуская взгляда, утёр ладонью блестящие дорожки на своих щеках — окровавленная сталь мелькнула перед мертвецки спокойным лицом Винса, лишь побледневшего на секунду, — и, очертив пальцами его подбородок, будто заново изучая его черты, медленно опустился на колени. — Винс, Винс, Винс, — шептал он, как священную мантру, цепляясь за его бёдра, и уткнулся лицом где-то между, опаляя жарким обрывочным дыханием их внутреннюю сторону. — Что же ты наделал, солнце, что же ты наделал? Громкий вскрик вдруг пронзил, казалось, застывший от напряжения воздух, и Винс, дрожа всем телом, беспомощно цепляясь за стены опустился на пол. Томми, оказавшись на одном уровне с его перекосившимся от внезапной боли лицом, обнял его за плечи и ласково прикоснулся губами к его виску, резким движением вынимая нож из его бедра. Винс не хотел показывать своей боли, но даже сквозь сжатые зубы вырывался жалобный скулёж, когда Томми небрежно, наскоро перевязывал его ещё до этого намотанной на ручку ножа желтоватой марлевой тряпкой, мгновенно окрасившейся в тёмно-бордовый. Из-под неё просочились густые, вязкие дорожки крови, быстро слизанные ловким языком. В глазах помутнело, и хищное, будто ещё больше вытянувшееся лицо Томми опустилось к его лицу, казалось, слишком, непозволительно близко, что Винс заметил, как его подсохшая кровь стянула трещинки на изломанных в театральной гримасе губах. — Ты такой сладкий, — прошептал Томми, довольно прищурившись, но не сводя острого внимательного взгляда с побледневшего лица Винса. Светлые волосы разметались по кафельной плитке прихожей, и Томми, не поднимая глаз, свободной от ножа рукой аккуратно, обманчиво нежно пропустил их сквозь пальцы, заставляя Винса почти в ужасе дёрнуться в сторону. — Ну-ну, не бойся меня. Окровавленный нож без нажима прошёлся по открытой шее, оставляя на загорелой коже алые следы, будто вырисовывая на ней замысловатые ритуальные знаки, страшные символы ацтекского жертвоприношения. Кадык резко скакнул, лезвие чуть вошло в кожу, но холодную сталь вдруг сменил влажный горячий рот. Винс застонал. Сейчас, сильно побледневший, с выражением лица сдавшегося, обречённого человека, с напряжённо нахмуренными светлыми бровями, он казался Томми тем самым прекрасным ангелом, которого разглядел в нём Никки. Ни надменности, ни глянцевого лоска — смирение и боль, и Томми чувствовал трепетную нежность, когда зализывал, как преданный пёс, глубокую рану на его шее, из которой рубиновыми струями текла свежая кровь. Нож скользнул вниз по его рефлекторно поджавшемуся животу. Слабые руки уперлись Томми в плечи, и в наказание за это он пошёл глубже, вызволяя непойманные крики и бесполезные мольбы. Сталь была наточена до остроты скальпеля, и чем больше вырывалось лежащее под ним тело, тем причудливее становились страшные узоры ран и боли на коже, и Винс это понимал. В его глазах не было даже слёз. Вкус его крови, вкус его беспомощности и смирения. Вкус смерти. Томми не думал убивать его, нет, не в этом было всё его представление — он хотел лишь, чтобы сталь и плоть встретили друг друга в неравной схватке, управляемой лишь изменчивым бурным течением жадной мысли в его голове. Он хотел почувствовать её вкус. Хотел забрать то, что у него отняли. Напряжение в животе убивало его. Послышался чей-то торопливый шаг, взлетавший по бетонным ступенькам. Томми, подняв голову, прислушался — его тёмные глаза с неестественно расширенными зрачками вдруг недобро сузились — и, резко отбросив нож в сторону, встал. Помедлив секунду, он снова опустился на пол, нашаривая его руками. Входная дверь хлопнула. Томми, подняв нож и крепко сжав его ручку, обернулся. Хлопок, хлопок, щелчок, щелчок. Застывший на пороге Никки. Кадр. Его неподвижное лицо с чуть раскрытыми побелевшими губами. Кадр. Рука взлетает в воздух, судорожно нащупывая на собственной шее пульс. Кадр, кадр, кадр. Это какой-то ебанутый фильм — Томми прикрыл глаза, чтобы унять дрожь. В миг обострившийся слух улавливает лишь хриплое дыхание Винса. Никки всегда проверяет свой пульс, когда что-то идёт не так. Томми открывает глаза и встречается с пустым взглядом напротив. Никки медленно опускается на колени — его грудь под серой грязной футболкой тяжело вздымается — и пальцами касается зияющей раны на шее Винса, почти переставшего дёргаться. Кровь окропляет жёлтую кожу его ладони, и он поднимает её к свету. Никки, казалось, сейчас закричит. Томми ждёт. Ручка ножа в его ладони кажется ему раскалённой, когда Никки вдруг неторопливыми движениями слизывает алую кровь со своих пальцев. Томми не сводит с него внимательных чёрных глаз, наблюдая, как он, склонившись, окровавленным ртом небрежно целует холодные губы, из которых вырывается последний жалобный, со смешанными чувствами отчаяния и обречённости стон. Томми ждёт. — Винни, — Никки шепчет, ласково поглаживая его по щеке, оставляя на ней кровавые разводы, — Винни, ты слышишь меня? Винс молчит, вглядываясь в серые глаза с выражением, которого Томми не дано прочитать, и Никки вновь прижимается к его губам своими, путаясь пальцами в светлых растрёпанных волосах. Томми вдруг вскакивает на ноги. Собственное сердцебиение заглушает любые другие звуки, глаза застилает внезапная неконтролируемая ярость, заставившая Никки испуганно отпрянуть в сторону, и Томми с размаха всаживает нож Винсу между рёбер, чуть выше и чуть правее сердца. Точный, сильный удар — нож входит до рукоятки, фонтаны крови забрызгивают лицо, плечи, руки Томми. Он замирает, наблюдая, как Винс бьётся в агонии, как закатываются уже ничего не выражающие глаза, как хрипит и булькает что-то в его горле, как он беспомощно пытается ухватиться за что-то в воздухе, будто что-то ещё может его спасти. Никки не двигается, в его глазах страх. Первая человеческая реакция за всё это время. Томми, дрожащими руками вытащив нож, с отчаянной ненавистью отбрасывает его в сторону и закрывает руками лицо. Винс мёртв. Винс мёртв? Никки знал, что играл с огнём. Всё это время, все эти годы в его чёртовой группе он знал, что играет с чем-то опасным, лишь на время позволяющим себя контролировать. Мягкий пластилин, превращающийся вдруг в кремний и перерезающий тебе горло — но он лишь смеялся над этим, по-детски легко и беззаботно, по свойству своего беспокойного характера не слушая даже жалкие осколки здравого смысла. Он знал, но даже собственная готовность ко всему не могла предупредить то, что он видел перед собой сейчас. Крови было слишком, будто утрировано много, и Никки Сиксу, плевавшемуся на сцене бутафорской, похожей на настоящую даже на вкус, стало не по себе. Но лишь на мгновение, ничтожную долю секунды, за которую он смог без отчётливой мысли, но с безошибочным понимаем осознать, что сейчас ничего не имело значение. И тем более эта, настоящая кровь, которую он вновь почувствовал на своих губах, заключив плачущего, разбитого Томми в свои объятья, неловко перегнувшись через лежащее тело. Медленно, слишком медленно, как будто сейчас ещё можно было в чём-то сомневаться, Томми отнял руки от лица и, глядя в серые напряжённые глаза долгим, значащим одновременно ничего и всё, чего нельзя было обратить в связные слова, взглядом, сомкнул их окровавленные губы. В их поцелуе чувствовался вкус третьего, существующего уже лишь в мыслях и воспоминаниях, и от этого он делался сладким, как самый вкусный леденец, и горьким, как самая фальшивая печаль, и отчего угасшее напряжение вдруг стало общим, смертельным по своей невероятной удвоенной силе. Больные, больные мысли — кровь была повсюду и, казалось, впитывалась в кожу, проходила насквозь в вены, становилась их общей, переносила кислород к одному мозгу, пульсирующему в такт бешеному, разделённому на двоих сердцебиению. Вцепившись друг в друга, они опустились на пол, ни на мгновение не размыкая поцелуя, наполненного болезненной страстью и стонами, солоноватым вкусом слёз и крови, размазываемой по щекам, шеям, плечам. Прижаться к ещё не остановившемуся, еле дышащему кровотоку, напиться, будто святой водой, и разделить её живительную силу с другим, воя и рыча, озверев до такой степени, до такого предела, за которым, кажется, не остаётся и толики здравого смысла, потому что есть только кровь, кровь, кровь… Пробуждение было сродни падению в тёмный холодный колодец. Томми, резко сев на кровати, растерянно заморгал. На часах было три ночи. Сердце кололо. Опустив ноги на холодный пол, он некоторое время посидел на краю кровати, будто не до конца понимая, где находится. Похлопал себя по небритым щекам. Порыскав в тумбочке, нашёл свои таблетки для сердца. Принял. На кухне, освещённой лишь жёлтым тусклым глазом уличного фонаря, из-за чего тени покачивающихся за окном тонких голых веточек выглядели как гротескно длинные пальцы мертвеца, за небольшим круглым столом сидел Никки, расслабленно вытянув вперёд ноги. Томми улыбнулся краем рта. — Не спится? — заметил он, подойдя к раковине. Вывернув ручку крана до упора влево, он наскоро умылся освежающей ледяной водой и, утерев лицо полотенцем, подсел к нему. Никки, будто только заметив его, слегка прищурился, как всегда он делал, когда ему слишком лениво и хорошо, чтобы отвечать, и мягко улыбнулся. От его улыбки, такой родной и домашней, Томми стало знакомо тепло, и он, уютно поёжившись, в лишний раз сказал себе, что всё хорошо. Никки поглядывал на него, щурясь, как довольный кот, и ничего не говорил. — Холодная ночь какая-то, — Томми потянулся, хрустнув затёкшей шеей, и широко зевнул. — Пойдём в спальню, м? Там теплее. Никки пожал плечами, всё ещё не отвечая — Томми знал, что он легко переносил холод, — и отвернулся к окну, за которым были видны лишь размытые очертания спящих соседних домов. Лениво скользя взглядом по его лицу, Томми вдруг насторожился. В животе тянуще заныло. На щеке Никки, с правой стороны, виднелось тёмное продолговатое пятно, странно похожее на отпечаток чьих-то пальцев. Никки, мгновенно почувствовавший сконцентрировавшийся на одном месте взгляд, вновь повернул к нему голову — в серых глазах мелькнуло что-то нечитаемое — и, легко улыбнувшись, взял из нервно сжимавшихся пальцев Томми влажное полотенце. — Чья-то помада, наверное, — оскалился он и, не без труда стерев пятно, бросил полотенце на стол. — Ну что, пошли?