ventosae molae

На поле боя, как готов поклясться Пак, единственный выживший свидетель, произошла какая-то чертовщина. И при одном звучании этого слова кому-то вроде суеверного уроженца Анахана покрываться мурашками — привычное дело. Но командир сделан практически из стали, и не вздрагивает даже в момент, когда, не успевший завершить внутренний диалог, поднимая голову… Видит перед собой человеческий силуэт. И это меняет дело в корень. Какая же это чертовщина, когда перед ним — настоящее чудо? Незваный гость вышагивает из тени под аккомпанемент слетающих с потолка капель влаги. Причем воин, которого всю жизнь учили обращать внимание на малейшие шорохи и колыхания воздуха — заметил его присутствие не сразу. Незнакомец словно плывёт, не касаясь стопами пола, но не может же он быть совсем бесшумным. Как долго он пробыл здесь, наблюдая за молчаливыми, моральными скитаниями командующего? Потому ли мужчина ничего не заметил ранее, что был погружен в собственные мысли столь глубоко? Забавно, что и те, в конце концов, стали реальностью, приобрев вполне осязаемые, человеческие формы. Они с присутствующим уже встречались однажды — выросшие по разные стороны одной реки. Повторно встреча состоялась уже по разные стороны решетки, а не границы воды. И тут, по иронии, она опять их разделяла, пускай пролегала между решеткой и свободным пространством в виде натекшей сверху лужи. Оказались близко и в то же время непомерно далеко, ведь при желании заточенный в одиночной камере командир не смог бы дотянуться до того, кто нанёс внезапный визит. Но и тот, кто стоял на воле, не сел бы в одну клетку с ним. Двое глядят точно друг другу в глаза — стоит пересечься только один раз, и… Всё. А что значит всё? Смерть? Или начало новой полосы, которая обозначает всё ту же жизнь — но только ту, что навсегда разделится на «до» и «после», обещая никогда боле не становиться прежней? Огонь снаружи и что-то внутри продолжает дрожать; анаханский командующий всегда отличался сильно развитым шестым чувством, и именно оно преследовало его с самого начала дня. Причина всему — худощавый мальчишка, который выглядит, как самый простой ребёнок на свете, однако что-то в грудине упорно подсказывает, мол, Пак мог бы стать следующим, кто падёт от его взгляда. Что нужно опасаться, ведь всё не то, чем кажется, а перед ним может и не человек вовсе. Родная душа, оставшаяся в Анахане, обязательно бы заявил, что подле командующего предстало само исчадье… Того, о чём священники боятся говорить вслух. Ограничиваются одним — нечистый. Однако парень выглядит самой невинностью. Называть ребенком странно, но ребенок для того, у кого уже столько лет за плечами — любой, кому хотя бы на десяток меньше. Подумать только… Ещё пару дней назад этот слабый на вид ёнинец направил гнев всего мира в одну точку, сгустив его на армии врага. Однако на это командир, которого должен был по крайней мере накрыть мандраж (в виде простого животного инстинкта самосохранения) — лишь сдерживает уголки губ от поползновения вверх. Как же иначе? Для него после стольких часов скуки безмерно увлекательно наблюдать за блондином с близкого расстояния и гадать, зачем тот сюда пожаловал. — Ну, здравствуй, — хмыкает мужчина, сам не понимая до конца, почему, и не зная, кем приходится паренек, отбрасывает всякие формальности при обращении. Определяет манеру общения только одно. Возраст. Он явно младше командующего на «много» — может, зим на десять-тринадцать или около того? Кожа совсем блестящая и упругая на вид, без морщинок и царапинок, как будто он не живой человек, у которого могут быть какие-либо изъяны. Светловолосый, если русый можно считать таковым на фоне волос анаханцев, которые имеют палитру исключительно в цвете крыльев стервятников — мазутный мазут. Одет пришедший повсеместно в светлый оттенок, чуть отдающий золотистым, шелк. И выглядит это дорого — значит, не раб, а в какой-то смысле уважаемый человек. Оно и не странно, раз он, судя по всему, стал козырем для армии ёнинцев. Держать бы такую силу в подписи «раб» было бы чревато, да и долго удерживать её вряд ли бы вообще было возможно. За что глаза цепляются, приковываясь намертво — это ухоженные, аккуратные руки. Без перчаток на этот раз?.. Если его руки — оружие, то можно ли считать, что к Паку он фактически пришёл не просто вооруженный, а сразу с освобождённым от держала лезвием? Готовый к нападению? Разорвавшие зрительный контакт глаза командующего уж больно подробно исследуют всё чужое тело, а не только лицо, прищуриваясь, в процессе чего скользят по голым ладоням и задерживаются на них же. Странно, что будучи при открытом «оружии», которым может в любой момент воспользоваться, юноша выдаёт такую реакцию. Пак прекрасно это видит — чужое волнение как красный флаг на белом поле. Изящные, тоненькие пальчики, которые наверняка до абсурдного легко сломать — единственное, что принимает на себя весь собранный телом трепет. Они выдают волнение, когда так растерянно перебирают друг друга, дрожа, пока лицо держится парадоксально спокойным и даже… Ладно, стоит признать. Командующий — враг. Он не последний человек даже по меркам Ёнина, где военные не столь близки к верхушке; а юнец пришёл к нему в одиночку. Не каждый выдержит зрительный контакт с таким, на чьей душе висят тысячи других, неупокоенных. Парню точно понадобилось очень много смелости, чтобы нарушить правила и заявиться сюда лично во время пятиминутной пересменки охраны. Времени у него не шибко много, а в случае, если попадется кому-то на глаза — о последствиях можно только гадать: обвинение в государственной измене это меньшее, чем можно заслужить смертную казнь даже здесь. Да, пусть — очень смелый, раз вообще решился на подобное. Вот только зачем? Ещё одно наблюдение. Такое заставило бы командира рассмеяться в голос, будь он менее сдержанным снаружи — это очаровательное создание нарочно пытается выглядеть устрашающе. И если бы противоположности словам подбирали в виде людей, мальчик бы стал противоположностью именно этому эпитету — какое там страшно? Таких безлунной ночью командиру хочется самому провести по саду до дома, или до купальни без свечей, чтобы у них на пути от страха темноты не тряслись коленки. Защитить от монстров, одним из которых являешься сам. Но слабым командир его ни в коем случае не считает — это никакая не недооценка или принижение. Это… Чувство похоже на то, что испытываешь, когда видишь большого толстого кота, который купается в лучах солнца, а потом неловко падает с полки, пытавшийся перевернуться на другой бок. Мило. Сону будто слышит его мысли и пару раз растерянно моргает. Наверное, прежде чем произнести что-то важное. А произносит только: — Почему вы не умерли? — и, вероятно, поняв, что секунду назад прозвучал недостаточно внушительно, стоявший поодаль, в мрачном углу, паренек повторяет громче и с более низким голосом, пока подходит ближе и ближе. Набирается смелости постепенно, но зато как! Пылает, не загораясь снаружи. Но из-за того, как кашляет после, слышно, что это не его привычный тембр. И когда он оказывается достаточно близко, чтобы хоть как-то проконтактировать — ладони касаются к решетке. — Почему вы живы?! — угрожающе расширив глазницы при хмурых бровях, спрашивает в лоб без всяких приветствий, сжимая в ладонях железные прутья, за которые хватается параллельно с сыплющимися на пленника вопросами. Юноша как будто вот-вот расслабит лицо и, отпрянув, поинтересуется: » — Стало страшнее хоть немного?» Едва ли. Хорошая мина при плохой игре. Ах, думается командующему, что эти милые, по-любому мягкие руки в конце концов пропахнут ржавчиной, которая здесь на каждом шагу. Зря это нежное создание сунулось в темницу, где держат важного политического заключенного. Он же, по всей видимости, не раб и не слуга — вряд ли привык к столь скотским условиям, запаху масел, которыми смазывают ткань под зажженными факелами, чтобы те горели дольше. К «аромату» (ведь командующему он кажется именно из приятных, потому как самый привычный) стали, ржавеющей из-за влажности, моха и плесени, которыми пропитаны стены. А этой нежности бы закутаться в шелка, как бабочке в кокон — и никогда не выходить в наружный мир. Но спрашивать про смерть у последнего выжившего? Да уж, и где только потерялись его манеры? Неужели все ёнинцы такие? Или же это всё потому, что брюнет перед парнем — чистокровный анаханец, а жители по разные ветви рек привычно, во все эпохи, склонны ненавидеть друг друга? — Все умерли, — повторяет Сону, делая ещё один с виду уверенный шаг вперед, но ещё ближе шагать некуда, а потому мальчик по-смешному, почти что ударившись, вовремя упирается лбом в решетку, сделав вид, как будто так и было задумано, а он «очень опасный человек»; но опасность Кима закончится на том, что если постоит так подольше — на лбу явно останутся вмятины в виде полосок, а командир действительно умрёт. Только вот со смеху, разрывающего брюхо. И правда смертельно опасно, что ж, без споров на этот раз. Но именно поэтому Пак учтиво борется с желанием посоветовать тому отойти или, на крайний случай, ткнуть того пальцем в лоб. — Все умерли, а вы нет! Звучит как обвинение, но не он ли сам в этом виноват? Успокоить бы его. — Это я, вообще-то, хотел спросить, — деланно возмущается Пак, — чувствую себя каким-то отщепенцем, знаешь ли. Потому что из всех не выбрали только меня. Или же просто плохо старались? За это должен был быть благодарен, однако не каждому командиру приятно, когда он — последний выживший среди своей же армии. Преследует этакое чувство вины, знаете ли. — А?.. — окончательно теряется Сону, оскаливаясь. — Это ведь из-за тебя я здесь, верно? — резко отбрасывает формальности брюнет, чуть наклоняя голову вперед, чтобы взгляд выглядел устрашающе, и получается всё равно исподлобья. Однако шатен никак на это не реагирует. И правильно: главная защита — нападение. Если тебя кто-то в чём-то обвиняет, переведи стрелки. Всё как и в военной политике, командир-то знает. Конечно же он сидит в заточении по вине этого паренька. Ибо в момент, когда свои люди без понятных на то причины захлебнулась в крови — выживший командующий остался один перед ребёнком, чтобы совсем скоро армия в тылу этого самого ребёнка, не уйдя далеко, вернулась, дабы забрать анаханца к себе в заложники. И заодно подвезти этого юношу до дома — тоже. — А если бы нормально всем раздали по заслуженному, я бы сейчас здесь не прохлаждался. Скука хуже смерти в бою, уж поверьте. И вообще, куда можно пожаловаться на вашу неспособность выполнять свою работу? — Неспособность выполнять работу? — Ну, разве вы не выполнили свою работу плохо? Или это вы специально? Особые льготы для особо смазливых, — хохочет сквозь слова капитан, — солдат? Признайтесь, я же вам понравился, да? — Чт… Что? — совсем уже недоумевает Сону, постепенно начиная путать реальность со сном. На анаханском же этот товарищ так не разговаривает, а скудный и неуместно шутливый словарный запас у него только потому, что с Сону они говорят на всеобщем, которым он владеет кое-как? Правда же? Мозг Кима вот-вот поплывёт от таких-то несостыковок с ожидаемым образом командующего и манерой себя держать. Они точно взяли в заложники воина, а не королевского шута? — Иначе почему я? — самолюбовальчески почесывает подбородок Пак, запрокидывая голову и глядя в сторону. — Или, может, вам специально сказали сделать так… Ладно, простите, не подумал, — и глядит на Кима снова, повернув только зрачки, а не только всю голову, в ожидании реакции. — Забираю свои слова обратно, — поджимает губы, — вы прекрасно выполняете свою работу, поскольку я здесь оказался единственный. Не промахиваетесь, признаю. Буду уважать вас и обращаться только на «вы», был не прав, — и сидя демонстративно делает перед Сону короткий поклон, положив правую руку на сердце, как и подобает: будто перед ним какой-нибудь родственник короля. Хотя перед настоящим и его отпрысками не поклонился бы ни при каких обстоятельствах. — Вы избранный, ведь так? — но тот, чьего имени не знает и не стремится узнать командир, продолжает гнуть свою линию с вопросами. Потому что самому Сону тоже о случившемся мало что известно. Все шуточки командующего он предпочитает пропустить мимо ушей, как будто их и не звучало вообще. — Только если это вы решили меня таковым сделать. Вам лучше знать. — Значит, избранный?! — Это в Ёнине так называют изгоев? Занятно. — Отвечайте! Почему на вас не влияет про… — резко обрывается на полуслове мальчик, замолкая с ужасом на лице. — Не влияет что? — куда более заинтересованно переспрашивает командующий, а Сону уже начинает подтрушивать от безысходности, ведь сильно болтать он тоже не то чтобы может. Время на исходе. Последние секунды до прихода охранника-сменника ощущаются чугуном, которым стучат по голове черти с обеих сторон плеча (да, у Сону и слева и справа только черти), подгоняя. — И что непонятного в моем ответе? Или мы так и продолжим общаться с помощью одних лишь вопросов и требований с вашей стороны? Мальчик растерянно прикусывает губу, глядя в пол, чтобы та не дрожала от досады, однако по-прежнему сильно дрожат пальчики, что крепко сжимают ржавые прутья, — он как будто не знает, как донести мысль и при этом не выложить перед врагом все секреты. А что, если командующий Анахана и правда ни черта не ведает о силе? Сону же не станет рассказывать ему обо всём со времен начала мироздания. Коли ему неизвестно главное, лучше не посвящать и в меньшее. Это опасно, давать столько знать анаханцу. Вот только если он преследует интересы своей страны, причины появления Кима здесь носят иной характер. Кто остался стоять с Ким Сону на пару в центре поля? Это не простая попытка утолить любопытство, а, возможно, первый и последний шанс почувствовать себя обычным человеком в чьих-то глазах. Командиру нужно узнать что-то взамен, пускай он не имеет ответов на вопросы, мучающие самого мальчика — все его «почему» звучат так же, как кимовские. Но поведение странного шатена — понятное поведение как для козыря целой державы; таким его воспринимает Пак, который до сих пор до конца не осознаёт, кто перед ним стоит. И насколько он пугающий для обычных людей, на которых распространяются его чары. Только посмотрите на то, как Ким растерян, ведь столько всего скрывает, хотя пришел сюда сам — потому как исследовать хочет ещё больше. Но карты если и раскрываются, то только одна к одной; за бесплатно ничего отдано не окажется. Кажется, диалог, что хоть как-то скрасил одиночество пленника и жителя самого дворца, мог бы продлиться ещё какое-то время — но отдаленное звучание шагов по нарастающей легко спугивает Сону, как дикого лесного зверька. И шатен, покрутив головой, растерянно пятится, отступая от решетки такими же полуоблачными, невесомыми шажками. И прежде чем уйти, смотрит на командира — глаза сталкиваются в последний раз. Последний на сегодня или на всю оставшуюся жизнь? — Я ещё вернусь, так что никуда не уходите, — зачем-то убедительно добавляет он напоследок, вытягивая указательный палец в сторону командующего. А затем поспешно покидает помещение; попасться никак нельзя. — Как будто я могу, — говорит на выдохе то, что засверкавший пятками уже никак не услышит, тому вслед, командир. — Хороший у вас любовник. Резкое звучание голоса со стороны. Прошло меньше трёх секунд, а он здесь как гром среди ясного неба. — Преданный, — ухмыляется будущий правитель Ли. Командир не вздрагивает и на этот раз — хотя неожиданность следует за неожиданностью. Он медленно поворачивает голову в направлении источника звука, чтобы вслед за этим узреть совершенно непохожего на предыдущего ёнинца: у него другой цвет волос, поза, взгляд и сам вид. Одежда из медвежьего бурого оттенка сочетается с пепельными локонами. И Паку вовремя вспоминается, что подробно изучившие местность Ёнина, на который надвигались, помощники армии Анахана при успешном пересечении границы рекомендовали обходить болота перед Эсэ самым большим кругом из возможных — предупреждали, что там водятся огромные бурые медведи, готовые разорвать всё, что встаёт у них на пути. И ткань, явно изготовленная из части тела диких животных, подтверждение тому, что ёнинцы способны победить не только огонь в вулкане, но и хищников, раз уж речь заходит о природе. Одежда не красная, ведь ту может носить только первый человек страны. На пришедшем нет и короны, однако кожей командир чувствует… От него вопреки спокойному лику исходит что-то высокое и властное, что может чувствоваться только от повелевающих огромными массами народа. Сила, может, и не такая мистическая и колдовская, как у мальчишки с голыми ладонями, но та, что относится к разумной манипуляцией другими — точно. Однако вряд ли он имеет прямое отношение к армии. Разумеется — прямого не имеет. А вот к семье короля… Совсем скоро в постати вошедшего на территорию темницы мужчине, когда огонь падает и на его лицо, командир Анахана узнаёт самого без пяти минут правителя Ёнина на Эсэ. Первого в очереди на престол — ныне вместе с советом страной формально правит он, ведь действующий король сейчас даже не в состоянии держать спину ровно, стоять на ногах. Но Ёнину это только на руку — будущее за молодым и амбициозным, достойным противником Анахану. Всё в нём таки сквозит королевскими манерами — руки заведены за спину и сложены в замок, а спина идеально ровная: даже если где-то там у него вдруг дрожат кончики пальцев, как у секунду назад унесшего отсюда ноги мальчишки, этого не будет заметно. Идеальный самоконтроль и полноценное проглатывание эмоций, которые могут помешать цели диалога. Он наверняка, если говорить простыми словами — холодный и рассчётливый. Командир щурится, поняв, о чём ведает будущий король, не сразу. В ответ на чужое замешательство мужчина уточняет: — Тот, с кем вы везде носитесь. — Мы не любовники, — флегматично замечает брюнет, поняв, о ком речь, — однако он и вправду хороший человек. — Да, не знаю насчет человека, но к вам он вряд ли дышит ровно, учитывая, что сразу же пригрозился обьявить мне войну. — Серьёзно? Ох уж этот Нишимура Рики — единственный, кто обязал звать себя по имени, дабы помнить, откуда он пришёл и куда уйдёт. Ну и что, что в пепел? Этому неугомонному головорезу только дай в руки власть, и на следующий же день без контроля командира мир утонет в крови. Склонность преувеличивать и с головой нырять в океан эмоций, главная из которых жестокость и жажда расправы — удел молодых лет Рики. И никто не знает, успокоится ли он с возрастом, выдохнется ли — лучше не оставлять страну с ним наедине. Дополнительная причина, по которой командир, раз уж выжил, срочно должен вернуться домой. Пока дом ещё не разгромили изнутри по глупости. Ну вот, мечты и желания имеют риск стать осуществленными. Пак как раз так долго ждал, пока появится кто-нибудь, с кем можно поговорить — а тут сразу двое новеньких личик за скромный десяток минут; просто роскошь по меркам этой решетки, где ни души, кроме самого брюнета. Чуть не умер от скуки, хотя до скуки довольно далеко. Пребывать в неволе среди разозлённых, голодных по крови недоброжелателей людей — то еще испытание. Они уложили больше тысячи маленькими ручками нежного создания (пускай он ни к кому не прикоснулся) без ранга и имени — а им всё ещё мало? И это ещё аханцев кличут варварами? Зато на варвара сам Ли Хисын похож в последнюю очередь. Он отлично подходит Ёнину и его вулканической атмосфере — страна стоит не только на реке, но ещё и на пороховой бочке. В случае чего всё покроется пеплом и углём, но волосы предводителя уже от рождения этого цвета. Вторая пороховая бочка в лице командующего Анахана им не сдалась. Его нахождение здесь — финт ушами со стороны власти Ёнина, которая точно знает, чего хочет взамен, хотя и за такое, меньшее, Пак должен быть благодарен. Его же могли бы просто добить. Однако Ли это не выгодно: объявленая война с Анаханом — последнее, что им нужно, потому как на что-то официальное и полноценное уйдет большинство ресурсов. А за обмен его живого на кое-что такое же живое получит гораздо больше выгоды. — Войну… — повторяет себе под нос командующий. — Без меня Нишимура не отдал бы такого приказа. — Без вас может быть и не отдал бы, но из-за вас — ещё как. Не стоит недооценивать людей, что в прошлом были наёмниками. — Много-то вы знаете. Откуда, интересно? — Да, много. А ещё знаю, что он поставил ультиматум. — И что вы сделали следом? — Поставил свой в ответ. — Умно. Вы согласились? — Он согласился, — переводит внимание на другого человека в ответе Хисын, начиная заметно злиться. Непростая ситуация, в которую попал брюнет, совершенно не располагает к непринужденной атмосфере, однако тот до последнего кажется несерьезным и подходит ко всему, будто бы играючи. Неужто настолько уверен в своих силах на случай реального обострения? Почти что оскорбление для знати, которая не привыкла играть в игры — все до единого желают наблюдать страх в глазах пленника. И его отсутствие на дне зрачков отважного капитана ни на шутку нервирует серьезно настроенного Ли Хисына. — Когда ваша правая рука доберется до границы нашей страны, мы решим, будет ли осуществлена передача. — Отлично, — кивает командир. — Даже не спросите, как долго это займёт? — интересуется Ли. — Уже ни на что не надеюсь, — сбивает на подлёте его интерес Пак. — Это всё, что вы пришли мне сказать? — Просто хотел лишний раз напомнить — не думайте, что мы и дальше будет терпеть налеты на наши земли. Из-за вас мы потеряли целый порт, — настоятельно повторяет сын повелителя Ёнина, с которым Анахан сражался за остров подле их материка. Во главе с самим Ли и ёнинским командующим, фамилия которого, до чего же смешно, такая же, как у анаханского. — Остров не был вашей землей. — Он был ничейным. — Он принадлежал коренным жителям, матийцам, — остановить командующего невозможно так же, как и повелителя, а потому спор между ними может продолжиться до следующей ночи. — Так что прав на него у вас не было ровно столько же, сколько не было у наших людей. В омывающие порт на отдельном клочке земли воды впадало двуречье, и заполучить себе землю вроде той было бы невероятным успехом — настоящим прорывом в торговле с чужестранцами, которые всегда проплывали поблизости. Однако двуречие на то и произошло от цифры «два» — впадали именно две реки, а потому и именно два народа у них сразу возомнили, что имеют возможность заявить права на остров. Таким образом они не поделили завидный в плане расположения кусок — закончилось тем, что разорвали его, как два ребенка одну понравившуюся игрушку. И остров Матэ не достался никому. У Хисына дёргается верхний уголок губы, и в конечном счете выскальзывает в ухмылку — Пак умудряется уколоть словом. — Но мы имели перспективу на то, чтобы дать им лучшую жизнь, — не может успокоиться Ли, — сделав земли своими. Начали бы с освоения порта, а вы всё разрушили. — Отстроите новый. Мы потеряли то же из-за вас, как и не смогли заполучить ни одного раба, — взгляд командира тускнеет. Не смогли заполучить рабов, потому что все оставшиеся в живых, коренные жители острова, за который разгорелась борьба между двумя сверхгосударствами — просто спрыгнули с утеса, предпочитая смерть неволе; не желая быть никем покоренными. — Вам стоит быть осмотрительнее, и раз так переживаете из-за приближающегося голода — найдите себе иную мишень, — возвращается к главному Хисын. — У Ёнина тоже сильная армия, и от столкновения вас ждут только потери. Предупреждаю. Мы не позволим отобрать своё и будет биться, сколько понадобится, пока не разгромим все ваши войска. Так королю и передайте. Но это в случае, если вам посчастливится вернуться домой. Командир проводит уходящего Ли, решившего закончить разговор первым, потому как сказал всё — молча. Добавить есть много чего, но решать что-то на словах глупо. Командир привык развязывать морские узлы, а не беседовать с ними — так же и с делами насущными. По-настоящему сложные вопросы требуют активных действий и приводят к решению наступлениями, а не пустой болтовней и угрозами. Правда, на этот раз подобные меры терпят до лучших времен. Пока сюда не придёт Нишимура, который уже собрал людей в путь, и нависающая над двуречьем угроза не выльется во что-то поистине страшное. Есть у Ёнина колдун или нет, ребенок он или нет, а произошедшее — какое-то помутнение, или вполне существующие в пустыне галлюцинации, командир знает… Грядет что-то страшное в своей грандиозности — эта местность не вывезет две столь мощные державы. Одна из двух земель обязательно отойдёт к более сильной. И Пак сделает всё, чтобы победил Анахан. Даже если на стороне Ёнина сама смерть в людском обличии — и ему придётся её победить. Клин клином. Смерть смертью, так? Этот козырь и его людской лик, скорее всего, не придётся даже искать, потому как к командиру мор пришёл сам — но не для того, чтобы его забрать. Осталось лишь разузнать о мальчишке. Последнее, что мужчина уловил (и то замирает в сознании картинкой, продолжая прокручиваться снова и снова) — деталь, которая кажется важной, ибо в последствие влечет за собой только больше вопросы, и ни одного ответа. Бабочки, корчащие в агонии лапки, само собой разумеющееся, но перчатки… На нём, пока мальчик столь старательно сжимал прутья решетки, их не было не по случайности или совпадению. Ладони оставил открытыми, скорее всего, намеренно — так же, как в момент, когда юноша решил воспользоваться странным даром на поле боя. Способен контролировать себя с помощью ткани на руках? И пожаловал сюда с голыми ладонями для того, чтобы закончить начатое, но король ему не позволил, спугнув? Это значит только то, что загадочный колдун придет сюда, в темницу к пленному анаханцу, снова, дабы повторить попытку и стереть единственную из своих ошибок — обратив живого командующего в мертвого. Словно бабочек, заставив тех предпочесть огонь смерти, лишь бы скрыться от его влияния. Напоминает неминуемость судьбы и жуткость выбора, который делает смерть, когда наугад вытягивает свою новую жертву. Но на этого очаровательного юношу у Пака есть свои виды — и на затеянную им подлость тоже. Не бывает крепостей без прорех, а любое людское тело неидеально — значит и у неуязвимого шатена обязательно найдётся своя ахилесова пята. Придётся задержаться здесь, не спеша предпринимать попытки сбежать. Понаблюдать и сделать все возможное, чтобы её обнаружить. Ёнинцы считают, что им выгодно держать командира Анахана в заложниках, но они ещё тысячу раз пожалеют, что притащили его на свою землю. Потому что он лучше всех знает: Хорошее оружие не надо ломать — его нужно отобрать и присвоить себе.