Aurora

Эти чудесные крыши и виды с них на сонный, туманный Манчестер. Свет медленно заливает их солнечным искрящимся молоком, и в этом свете наши лица — как лица ангелов с итальянских картин. Готов поклясться, что в утреннем щебетании птиц слышу первые будильники этого города, чем делюсь с тобой, и ты смеешься. Самодовольный кретин, старший детектив-инспектор, пьяница, грубиян, как можешь ты так импонировать мне? Как можешь ты волновать мне сердце во сне, когда в реальности оно почти не бьется? Готов поклясться, что в розовой вате облаков слышу злой, издевательский смех неизвестного бога, так похожий на твой, Джин Хант. Дальше — хуже. Мои уставшие глаза слезятся от яркого света, и я жду, когда ты бросишь что-то вроде «сопляк», или «размазня», стоит тебе заметить сверкающие фианитами слезы. Даже в мире собственного воображения, я — вечно покинутый, одинокий ребенок, маленький принц на безжизненной планете, кишащей лишь миражами. Такова жизнь на Марсе? Я жду от тебя каких угодно издевательств, думая, что знаю, на что ты способен; и брови хмурятся сами собой. И губы твои, взявшие меня в плен — чуть влажные, невероятно теплые. И ты весь теплый, словно ласковый огонек, но мне больно. В груди мягко мнет лапками котенок, выпуская коготки, и звезды мерцают где-то далеко, празднуя триумф. Наш триумф. Я жив, Джин Хант. Я жив? Теплая плоть (я жив) и твои пальцы, мягко перебирающие мои пряди, отливающие, как ты считаешь, самым дорогим золотом на свете. Обнимай, Джин Хант. Так бережно ты не тискаешь даже хорошеньких цыпочек, и я чувствую свое превосходство, когда, схватив в кулак волосы на загривке, сам целую тебя — моего свирепого манчестерского льва, и ты по-львиному рычишь, но не против, совсем не против. Зачем ты так плавишься под моими пальцами, смиренно опуская глаза? Я чувствую соблазнительный бугорок на твоих брюках, и крышу мне срывает окончательно. Я на коленях. Да, я весь твой, сам не не понимая, почему, и с улыбкой отмечая — таких чувств в не бывает. Таких — в вышине поющих, раздирающих на частицы счастья — нет, не бывает. На головке члена блестит капелька смазки, спешу слизать и ее, и принимаюсь ласково посасывать твердеющий ствол. Во славу тебе и всем содомитам мира, жившим, ныне живущим и тем, кому еще предстоит вкусить этой дерьмовой, но удивительной жизни. Подчиняюсь твоим рукам, целуя ладони чуть шершавые. Я бы скучал в больничной палате, я бы грыз натуральную и полезную еду, по часам пил витамины, но, тысячи дьяволов провались в свои огненные чертоги, если это не приятнее — смотреть в твои прикрытые глаза, затуманенные негой, и тихо смеяться про себя. Я жив, Джин Хант, и я хозяин положения. Это мой сон. И высосу из тебя всю сперму и буду трахать себя до изнеможения, смеясь, как умалишенный. Ценности, Джин. Их не существует; и готов поклясться, что слышу перезвон будильников сонных рабочих, когда глотаю твою сперму. В этом безумном мире, безумные вещи — самое обычное дело. И мы снова несемся на Кортине, сломя голову, и смеемся. Счастливые, как никогда при жизни без друг друга.