Небольшая история из жизни Джун Гилмор

Всякая история имеет свое начало. Всякая история имеет свой конец. Наша могла бы начаться одним прекрасным весенним днем, когда лёгкие ветра с океана дуют уже совсем по-летнему, хоть шершавые страницы календаря и утверждают обратное. Когда лениво лижущие берег волны смывают за детьми следы на песке. Когда крики цикад становятся настолько громкими, что ты перестаешь их замечать. Когда солнце… А впрочем, к чему всё это, если она все равно всё проспала. Я не хочу сказать, что Джун Гилмор была ужасной соней, но иногда на нее, как на томную пышногрудую героиню какого-нибудь женского романа, каких беспросветное множество стояло на книжных полках в спальне матери, накатывала вселенская трагическая тоска. Не хотелось ни пить, ни есть, ни тем более вылезать из-под одеяла, даже если за окном стояла столь чудная погода. Особенно если за окном стояла столь чудная погода. Что ж, это был как раз один из таких дней. Так что, в самый замечательный момент уходящего мая, когда весь мир буквально кричит о том, что пора бы уже начаться какой-нибудь захватывающей истории, Джун Гилмор бессовестно дрыхла в своей кровати, пуская слюни на подушку. Проснулась она уже к вечеру. Цикады за окном трещали, не умолкая. Первое, о чем она подумала, — ее глупое детское заблуждение. Будучи совсем маленькой, никто не удосужился рассказать крошке Джун о том, кто такие цикады. Но их крики круглые сутки действовали девочке на нервы, и ее детский, незамутненный образованием разум решил, что это кричат деревья, раз уж звук исходил непосредственно от них. Но сейчас совсем не об этом. Матушка вместе с братьями (а их у Джун, ни много ни мало, было пятеро) сидела в гостиной. Она курила отцовские сигары и вслух читала свежую газету, доставленную мальчишкой-почтальоном прямиком из ближайшего города. Братья напряженно слушали, но Джун поспешила спуститься и выскользнуть из дома незамеченной. Меньше всего на свете ей сейчас хотелось слушать весь этот бред. В деревянных сандалиях и мятом платье она побрела вниз по склону, к океану. Луна, словно приколоченная, висела ровным белым кругом в небе. Как легко, кажется, до нее дотянуться, но пальцы всегда будут проваливаться в пустоту. «Все мы рано или поздно чувствуем себя потерянными,» — размышляла Джун, медленно прогуливаясь по берегу. — «Да и как можно не потерять себя в таком огромном мире…» Она брела вдоль воды, чувствуя на щеках лучи уходящего в океан солнца. Наконец, Джун взобралась на небольшое возвышение, скинула с ног сандалии, сняла кружевные чулки и окунула пятки в прохладную воду. Весной океан не успевает прогреваться, и с воды веет холодом на протяжении всего дня. Солнце тонуло в солёных волнах, и в такие минуты безбрежные воды океана окрашивались в кроваво-красный цвет смерти. Мысли Джун устремились за горизонт, туда, где сейчас умирали люди, и будто бы не закат, будто их кровь исказила природную чистоту воды. На мгновение девочке показалось, что она видит взрывы бомб и слышит звуки выстрелов. В горле пересохло. Не от соленого ли ветра? Нет, едва ли. Джун не любила думать о войне. О войне, раскинувшей свои костлявые длинные руки на весь мир, о войне, которая казалась такой далекой и такой чужой. Она попыталась представить тело своего отца — в каком-нибудь окопе, израненное, искалеченное, засыпанное пеплом и песком вперемешку с грязью. Да уж, воображение у нее было слишком живое; живее, возможно, любимого папеньки, которого в любой момент могла настигнуть шальная пуля, если это, конечно, уже не произошло. Восемь месяцев назад его призвали на фронт. Каждый вечер мать с братьями усаживалась в гостиной и читала газеты. Пламенные речи Черчилля, очередное наступление немцев, которые опять не удалось отбить (но в следующий-то раз обязательно получится!), количество жертв. Джун воротило от одного звука её голоса. С уходом отца на фронт дом стал казаться меньше. Так странно. Комнаты сжались до размера обувных коробок. — Ах, — шумно выдохнула Джун. Мозоли на пятках щипало от солёной воды. — Как хорошо начинается жизнь — ты спокоен и счастлив, сиди себе и играй, все решения принимают за тебя, — а потом все становится тяжелее, мрачнее, пока не настигает тебя самый пик безумной темноты. Он чернее, чем вода ночного океана, в те ночи, когда облака закрывают луну и звезды, а чернота неба сливается с водной гладью. И тогда ты чувствуешь, что тонешь, и не можешь выплыть, как бы сильно ни старался, сколько бы усилий не прикладывал… Эта ночь была для Джун особенно темна. Когда граница между небом и океаном окончательно пропала, она отвернулась. Не на что было больше смотреть. Свет в окнах ее дома погас. Интересно, заметили ли они, что Джун нет? А какая разница… В ее голове роились тысячи мыслей, одна безумней другой. О братьях, об отце, о войне, о нацистах… Что, если они действительно победят? Джун не хотела знать ответа на свой вопрос. В полубреду — полудреме Джун Гилмор свернулась, как кошка, на камнях. Вокруг была чернота. Ей снились горячие яркие звезды, картины которых сменялись взрывами зданий. Кровь застилала глаза, словно слезы в минуты самого безумного отчаяния, а в следующую секунду она стояла посреди огромного цветочного поля на бескрайних просторах Франции. Отец возил ее туда до войны. Казалось бы, вокруг ни души, но вот пробежал мимо один солдат в помятой каске, вот второй, и цветы вдруг ушли под серый песок на побережье Дюнкерка. Возможно, серым он был потому, что Джун видела только черно-белые фото в газетах. Вчера по радио передавали об эвакуации, когда сотни гражданских лодок мобилизовали, чтобы вытащить солдат из ловушки. В памяти Джун невольно всплыло лицо Робби, и она сразу же проснулась. О нем ей думать не хотелось совершенно, ведь каждый раз, когда Джун волновалась о Робби больше, чем об отце, ее трепещущее сердце пронзал острый укол вины. И все же… Вдруг он попал в ряды тех, кому посчастливилось оказаться на побережье Франции в эти чудовищные дни? Вдруг он попал в ряды тех из них, кому не удалось выбраться? Джун слышала от городских мальчишек, что многие солдаты умирают от сепсиса или пневмонии. Как много вдруг. Как много неопределенности. Когда Робби призвали вместе с ее отцом, миссис Бишоп рыдала; матушка с каменным лицом сжимала ее в объятиях. Но Джун видела, с каким облегчением она смотрела на своих сыновей, ее братьев — с отцом было все ясно с самого начала, но они были слишком малы для того, чтобы брать в руки оружие. Но существует ли вообще подходящий возраст?.. Робби сидел на ступеньках своего дома, одной рукой прижимая к боку рюкзак, а другой бережно обнимая Джун. Он обещал писать ей так часто, как только сможет, но ни одного письма так и не пришло. В тот день Джун исполнилось тринадцать лет. Она так часто спрашивала себя, чем же заслужила родиться в такое ужасное время, что перестала понимать смысл этого вопроса. Слова превратились в безобразный, бессмысленный набор звуков. Ну, кто-то же должен. Да и бывают ли иные времена? Всегда что-то да происходит. И почему людям не сидится спокойно, каждый в своем доме, каждый в своей стране. Где-то вдалеке закричала одинокая чайка. Никто ей не ответил. С каждой прожитой минутой становилось все невыносимее. Джун хотелось верить, что когда-нибудь, когда-нибудь она будет не Джун Гилмор, а Джун Бишоп, и они с Робби, старые до невозможности, и такие же счастливые, будут пить чай в каком-нибудь тихом местечке на берегу Сены, любуясь на Эйфелеву башню и друг на друга. И тогда не страшно будет умирать. Заскрипел под пятками мокрый песок, и Джун притаилась за ближайшим кустом. Оглядываясь то и дело по сторонам, по побережью бежал, спотыкаясь через шаг, Брайан Бишоп. Долговязый и нескладный, как и его брат, Брайан был всего на два года младше Робби, и на столько же старше Джун. Они с матерью и малышкой Коринн жили через дом от Гилморов. Последний раз запнувшись, спутавшись в своих длинных ногах, Брайан остановился за скалой. Он встал так, чтобы не было видно окон близлежащих домов, но Джун с ее возвышения открывался отличный обзор. С другой стороны скалы вышел невысокий, сутулый, щуплый мальчишка. Его темные коротко стриженные волосы поблескивали в свете вышедшей из-за тучного облака луны. Они с минуту стояли, в исступлении пялясь друг на друга. Наконец, Брайан неуверенно шагнул вперед, сокращая расстояние между ними до полуметра. У Джун перехватило дыхание. Казалось, она знает, что будет дальше. Внезапно, как будто плотину прорвало, мальчишка бросился вперед, повалил Брайана на песок и начал глупо, совсем по-детски колотить того в грудь. Было темно, но Джун ясно видела — Брайан широко улыбался. Кажется, промелькнуло у девочки в голове, его зовут Джо… Джо Чидл. Они пару раз сталкивались в школьных коридорах, и каждый раз Джо втягивал голову в плечи и быстро проходил мимо. Джо стал целовать Брайана, неловко, неумело, и Джун отвернулась. Ей было стыдно подсматривать вот так. Так они и лежали втроем перед океаном в свете звезд — облака окончательно отступили. Где-то за горизонтом начинало теплиться солнце. Джун думала о Робби. Как запустит пальцы в его длинные непослушные рыжие волосы, как он бросится ей на встречу, на бегу сбрасывая с плеч рюкзак и потертую рубашку, как он будет рассказывать о далеких странах, о людях, которых встретил и которым рассказывал когда-то о ней. Как объяснит, почему не писал так долго. Когда он вернется. А он обязательно вернется. Вернется к ней. Брайан ласково гладил Джо по волосам, когда Томми Гилмор, младший брат Джун, кубарем выкатился из-за скалы. На мгновение он остановился. — Фуу, гомики! — во все горло заорал Томми, и скривился, как будто его тошнит. Первым подскочил Джо. Его щеки стали пунцово красными. Мальчишка взвыл, словно зверь, которого загнали в ловушку, и со всех ног помчался по берегу в сторону своего дома. Брайан, на бегу вытирая слезы, бросился вслед за ним. Томми улыбался. У Джун внутри что-то надломилось. Треснуло, взорвалось. Томми, её родной брат, вдруг сделался в ее глазах чудовищем из сказок, от которых в детстве она не могла заснуть, монстром ее юности, какие на танках с автоматами захватили полмира. Маленький мальчик как будто в один момент вобрал в себя всё то зло, которое копилось в мире тысячелетиями. Глупое обидное слово, всего лишь слово, но Джун не выдержала. Это была последняя капля. Мир раскололся! Из крайности в крайность, только хорошее, только плохое! И Томми… Томми сейчас стал олицетворением последнего. — Ах ты маленький несчастный ублюдок! — с этим криком Джун Гилмор выпрыгнула из своего укрытия, приземлившись прямо на брата. Он закричал, и они, сцепившись, покатились по пляжу, прямо в воду. Джун навалилась на Томми, колотила его что есть мочи и выла. Горячие слезы катились из ее глаз, оставляя на щеках влажные дорожки. — Идиот, идиот, скотина! Да как ты можешь вообще! Да как же ты… Все чувства смешались — ненависть к брату, тоска по Робби, страх перед будущим, жалость к Брайану… Томми удалось вырваться; он поднялся, кровь лилась из сломанного носа как вода из пожарного гидранта, на рубашку, измазанную песком, на разбитые губы, на промокшие ботинки… — Чертова психушка! — заныл он, захлебываясь кровью и собственными слезами. — Я все маме расскажу! Он убежал, на бегу рассыпаясь проклятиями, за какие отец давно бы заставил Томми помыть рот с мылом, да на два раза, чтобы хорошенько усвоить урок. Алые, словно паруса, которые так ждала бедняжка Ассоль, языки рассвета разрезали тьму утреннего неба, волны продолжали беспокойно набегать на песок. «Человеческое тело такое хрупкое,» — думала девочка, покачиваясь на воде метрах в пяти от берега. — «Я вполне могла бы убить его, если бы приложила бóльшее усилие.» Она села на воде и тряхнула головой. Порой собственные мысли пугали ее почище ужасных светловолосых немцев, голодной стаей волков роящихся у границ ее родины. Все никак с ума не сходили мысли о тех ужасах, что творились за горизонтом. Каждый божий день что-то страшное, непростительное происходило где-то далеко. Не здесь, но на той же земле, по какой Джун ходила, и мать ее, и братья, и все остальные, кто остался в этом богом забытом месте. В праве ли она осуждать поступки монстров, если не делает ничего для их предотвращения? Могла ли она, прячась за надломленные спины погибающих солдат, рассуждать о плохом, хорошем, о… Как самая последняя трусиха. Нет. Она не имела права плакать, не имела права жаловаться. Лучше делать, чем молоть языком, говорил ее отец. Джун стало ужасно стыдно. Какой беспомощной она была в этом огромном, жестоком мире, маленькой и жалкой, неспособной ни на что повлиять. Но ведь существуют же люди, способные менять мир, не важно, к лучшему или к худшему? Мы пытаемся стать хоть кем-то, и каждый раз амбиции разбиваются о жесткость реальности. Но солнце встает, и мы пробуем снова и снова. Нужно было идти. От матери точно влетит, Томми мастер приукрашивать и плести всякую чушь. Тяжело вздохнув, Джун разыскала свои сандалии и поплелась к дому. Свет в окнах уже горел… *** Полуденное солнце обжигало ее нежную кожу, и только прохладный бриз с океана мог хоть немного облегчить такой жаркий день. Джун начала отращивать волосы не так уж и давно, но светлые, как солома, кудряшки уже плавно ложились на плечи, почти дотягиваясь до лопаток. Несколько месяцев назад советские войска вошли в Берлин. С Германией всё было кончено, а спустя некоторое время войска одержали победу и над Японией, но Джун, как и прежде, старалась в лишний раз не думать о важном. Ведь Робби… А впрочем, к чему все это? Такие яркие дни, как этот, только и годятся на то, чтобы провести их под одеялом. И пусть ей сегодня исполнялось девятнадцать, привычки у малышки Джун остались все те же. Опустив плечи, Джун медленно брела по берегу в сторону дома. А ведь ровно пять лет прошло. Отца, разумеется, уже давно похоронили, еще первый год войны не вышел. Матушка постоянно корила ее за то, что ходит к могиле не достаточно часто, но зачем? Обыкновенный кусок камня. Они даже ничего не закапывали — просто поставили памятник... Порыв ветра пронесся словно сквозь нее. Что за неведомая сила приказала Джун обернуться? По пляжу, щурясь от яркого света, шел высокий, тощий юноша, кожа да кости. Бледный, нескладный. Солнечные лучи путались в его длинных рыжих волосах, почти заставляя их светиться каким-то неземным светом. Тяжелые ботинки оставляли на песке слишком глубокие следы, чтобы волны могли смыть их полностью с первого раза. Джун невольно разжала руку, и букет диких цветов рассыпался, и ветер подхватил стебли, и понес их вниз по склону, к воде. Она не могла пошевелиться. Ноги дрожали словно стебли луговых трав на ветру. Робби. Живой. Джун, впервые с той ночи на берегу, заплакала. Разрыдалась навзрыд, будто что-то внутри порвалось. Надломилось. Треснуло, взорвалось. И тогда он бросился ей навстречу, на бегу сбрасывая с плеч рюкзак и потертую рубашку…