То, что ты видишь

      В последнее время Тодороки-кун немного неуклюжий. Чуть сильнее, чем обычно — и, разумеется, только в повседневной жизни, на тренировках он всё так же впереди планеты всей. Изуку списывает это на зимнюю спячку, в которую Тодороки-кун начал впадать ещё в конце августа — он и так любит поспать, это ни для кого не секрет, а сейчас, кажется, может сутками пребывать в сонной заторможенности. Или, может быть, он просто выматывается на дополнительных тренировках — не просто так ведь Тодороки-кун возвращается с них совсем потрёпанным и уставшим настолько, что не находит сил даже заглянуть в медпункт. Каким образом он при этом умудряется отвечать на вопросы Полночи, которая имеет очень учительскую привычку спрашивать в первую очередь тех, кто не уделяет её лекциям безраздельное внимание — для Изуку остаётся секретом. На академической успеваемости эта спячка никак не сказывается, да и на практике… Хотя Айзава-сенсей замечает очень много, и пару раз устраивал Тодороки-куну выволочки за невнимательность.       Не невнимательность даже. Изуку не может понять, что именно не так — Тодороки-кун атакует и блокирует чужие атаки как будто бы всё с той же скоростью и ловкостью, но иногда, совсем изредка, всё же пропускает удары, причём совсем простые, чего раньше практически никогда не случалось. Почему — разобраться не получается, поднимать эту тему с бухты-барахты как-то неудобно, а на вопросы после спаррингов Тодороки-кун толком не отвечает, только топорно переводит тему и, немного ссутулившись, плетётся к ближайшему торгомату за клубничным молоком.       Сегодня Тодороки-кун возвращается особенно вымотанным. Каччан, правда, выглядит не лучше: оба покрыты ссадинами и исцарапаны так, будто сквозь колючую проволоку пробирались. Изуку не удивился бы, окажись, что так и было, эти их дополнительные тренировки по суровости явно оставляют уроки Тринадцатой-сенсея и Айзавы-сенсея далеко позади. Это не его домыслы, а информация из первых уст, так что сомневаться не приходится. Изуку замечает еле волочащих ноги Каччана и Тодороки-куна из окна гостиной, и, попрощавшись с засыпающим на диване Каминари-куном, идёт встречать.       — Деку, забери свой труп, он пройти мешает, — шипит Каччан, оттолкнув Тодороки-куна, и Изуку прикусывает язык, чтобы не прокомментировать хотя бы формулировку. Вместо этого он порывается спросить, не нужно ли в медпункт, но Каччан перебивает его уже на первом слове ворчливым «Киришима справится». Изуку не возражает — Киришима-кун действительно справится, и у него, в отличие от любого другого, даже есть шансы при этом не пострадать. Причём дело не только и не столько в причуде, но развивать эту мысль Изуку не спешит.       — «Забрать мой труп», значит, — улыбается Изуку, подходя ближе, и Тодороки-кун устало утыкается лбом ему в плечо. Хочется обнять в ответ, но Изуку осторожничает — подозревает, что порезы покрывают далеко не только лицо и руки, и не хотелось бы случайно причинить боль.       Тодороки-кун легонько сжимает его ладонь.       — Поможешь обработать? — тихо просит он, и Изуку коротко кивает. Мог даже не спрашивать, в самом деле, это уже стало привычкой и почти традицией. Тем более, они ценят любую возможность побыть наедине.

***

      В комнате Тодороки-куна прохладно и мятно пахнет игусой.       — Только не говори, что уже обновлял татами, — невольно улыбается Изуку. Он не большой знаток родной культуры, но здравый смысл ему подсказывает, что при нормальном раскладе менять циновки нужно реже, чем раз в четыре месяца.       — Пришлось, — Тодороки-кун с демонстративным безразличием смотрит на холёный фикус у стены. — Вчера. Случайно прожёг один во сне. Бакуго обещал меня убить, если я снова начну стучать молотком.       — Но он же был в соседней комнате… — Изуку недоверчиво вскидывает брови. Вчера была интенсивная практика, закончили даже позже обычного, и в такие дни Каччан чаще всего коротает вечера в компании Киришимы-куна, который, вопреки причуде, очень успешно играет роль войлочной стены между менее подготовленными к общению с небезопасным для психики уставшим Каччаном людьми и самим Каччаном.       — Но он же Бакуго, — в тон ему отвечает Тодороки-кун, и Изуку даже не находит, что возразить. В конце концов, Каччан, особенно уставший, любит поворчать, и обычно это не приводит ни к каким травмам, кроме моральных, а к ним у Тодороки-куна уже выработался иммунитет.       Тодороки-кун снимает рубашку, и Изуку невольно присвистывает, обозревая кое-как залепленные пластырем и криво перебинтованные ссадины и порезы. Их с каждым разом становится всё больше, хотя, казалось бы, результаты Тодороки-кун показывает всё более и более высокие. Странная динамика, интересно, почему так…       Вопросы Изуку решает оставить на потом, и молча лезет в шкаф за аптечкой.       Полчаса проходят в молчании, негромком шипении перекиси и Тодороки-куна, шуршании бинтов и приглушённых звуках отборной ругани этажом ниже. Сегодня работы особенно много. Видимо, у Киришимы-куна тоже.       — Если у тебя что-то случилось — ты можешь мне сказать, — с необидным упрёком говорит Изуку, закончив возиться с едко пахнущими мазями. Проводит взглядом и кончиками пальцев по контуру тёмно-лиловой гематомы, растёкшейся по всему левому плечу.       — Я просто очень устал, — Тодороки-кун потягивается, разминает затёкшие мышцы. Еле заметно морщится: вся его спина — сплошные ссадины, двигаться наверняка больно, хоть Изуку и обработал всё в лучшем виде. — Спасибо… Останешься у меня?       Изуку кивает. Они часто остаются друг у друга. Иногда из-за учёбы — стажировка отнимает много времени, в том числе академического, и Изуку совсем не улыбается съехать в плане успеваемости, и после пары-тройки часов занятий с Тодороки-куном в роли безгранично терпеливого репетитора бывает попросту лень возвращаться к себе. Иногда — просто так, ёрзая полночи, потому что Изуку не привык спать на футоне, а Тодороки-кун — на кровати, и слишком вертится во сне, чтобы хотя бы кто-нибудь один не оказался на полу.       — А я её искал, — комментирует Изуку, обнаружив сверху аккуратной стопки простую белую футболку, надпись на которой самоуверенно заявляет «футболка-поло».       — В прошлый раз оставил. Я забыл после стирки отдать, — отзывается Тодороки-кун. Изуку не сдерживает улыбку и берёт следующую футболку из стопки. У одежды Тодороки-куна слабый сладковатый химический запах из-за огнезащитной пропитки. Изуку настолько привык к этому запаху, что если не ощущает его — чего-то не хватает.       Тодороки-кун сонно трёт правый глаз запястьем, зевает. Негромко ворчит, задев стоящую слева от него сумку.       Изуку ложится рядом, натянув одеяло до бровей — Тодороки-кун неравномерно-тёплый, в зависимости от того, к какой стороне прижаться, а Изуку, хоть зимой общежитие и хорошо отапливается, по ночам мёрзнет. Сегодня приходится лечь справа, чтобы не потревожить сплошь покрытый ссадинами и бинтами левый бок, и от Тодороки-куна, хоть и вполне теплокровного, стандартные тридцать шесть и шесть, иррационально веет прохладой. Если прижаться теснее, это ощущение пропадёт, остаётся только мягкое тепло и слабый запах чая, мяты и лекарств.       — Если ты сейчас замурлычешь — сходство с котом будет полным, — негромко посмеивается Тодороки-кун и притягивает Изуку к себе, обнимает за шею. Шумно выдыхает, потревожив ушибленное плечо, переворачивается на правый бок и легонько касается щеки Изуку, привычно соединяя линиями его веснушки.       Изуку млеет, ловя осторожные ласковые прикосновения, в которых столько ненавязчивой нежности, что в пору и в самом деле замурлыкать, но это уже ни в какие рамки, и Изуку очень старается держать себя в рамках приличий.       И всё же, Изуку не может совладать с нервозностью — давние наблюдения оформляются в чёткую и не слишком приятную мысль, и сонная нега кажется далеко не самым подходящим моментом, чтобы убеждаться в своих подозрениях, но в таких вопросах лучше не затягивать.       Изуку ведёт кончиками пальцев по его лицу, убирает заметно отросшую чёлку — волосы у Тодороки-куна мягкие, словно кошачья шерсть. Закрывает правый глаз ладонью.       — Ты видишь меня? — тихо спрашивает Изуку.       Тодороки-кун цепенеет.       — Странный вопрос.       — Тодороки-кун. Ты видишь меня? — повторяет Изуку, стараясь, чтобы его голос звучал твёрдо. Или хотя бы не дрожал. Тодороки-кун медленно моргает — пушистые ресницы щекочут ладонь.       — Нет.       Изуку закусывает губу и не сразу отводит ладонь от лица Тодороки-куна — не хочет, чтобы тот видел отразившиеся на его лице эмоции.       Молчат оба.       — Давно? — спрашивают они одновременно и смотрят друг на друга в смятении. Изуку кивает — мол, говори ты.       — Ты давно заметил? — спрашивает Тодороки-кун, приподнявшись на локте. Изуку на секунду отводит взгляд, мотает головой и снова смотрит ему в лицо, упрямо и твёрдо.       — После спортивного фестиваля. Ты чаще пропускаешь атаки слева. Я думал, это совпадение или нехватка опыта, но… — Изуку мотает головой, заставляя себя перекрыть словесный поток. Тодороки-кун смотрит на него выжидающе. Да, точно. Его очередь спрашивать.       — Ты давно не видишь левым глазом?       Пауза висит всего пару секунд, которые кажутся невыносимо долгими.       — С пяти лет.       Изуку молчит, только вдыхает шумно. Тодороки-кун касается шрама кончиками пальцев.       — Вернее, я мог различать светлое и тёмное, силуэты. После экзамена стало хуже. Из-за той атаки Косатки, наверное.       — Ты не говорил…       — Не хотел беспокоить ещё больше. Ты и так со мной возишься.       Изуку кусает губы, протягивает руку к лицу Тодороки-куна и заставляет себя не комментировать откровенно неудачную формулировку — уже второй раз за день. Касается щеки, обводит кончиками пальцев контур шрама — совсем легонько, еле ощутимо.       — Щекотно, — жмурится Тодороки-кун, но не отстраняется.       Изуку ничего не говорит. Проводит подушечками пальцев по ресницам — слева они тёмно-рыжие, справа — совсем светлые, будто снегом припорошенные. Молчит. Принимает и усваивает новую информацию. Тодороки-кун тоже не спешит нарушить тишину.       — Надо будет потренироваться вместе, — наконец, говорит Изуку, немного собравшись с мыслями. — Если ты не заметишь угрозу слева в настоящем бою… Нет, нельзя так.       — Мидория, я почти одиннадцать лет так живу, — напоминает Тодороки-кун. — Ну, немного иначе было… Мало что изменилось.       — Я знаю о твоей проблеме и чувствую себя ответственным.       — Вот потому я и не хотел говорить, — вздыхает Тодороки-кун с немного наигранной досадой. — Ты всегда стараешься взять на себя больше ответственности, чем нужно.       Изуку чувствует, как вспыхивают уши и щёки.       — Э-это серьёзная проблема, она напрямую касается твоей безопасности, и…       — В моём распоряжении один вполне функциональный глаз и ты, — сообщает Тодороки-кун с той же интонацией, с какой напоминает, что у них следующим уроком. — К тому же…       Изуку дёргается от щекотки, когда Тодороки-кун крепко обнимает его за талию — футболка задирается и контраст тёплой и прохладной кожи знатно бьёт по восприятию. Тодороки-кун зарывается лицом в его волосы, и Изуку скорее угадывает, чем чувствует его улыбку, мгновенно сбавляя градус нервозности с паники до смутного беспокойства.       — Самого главного всё равно глазами не увидишь.       — Экзюпери? — улыбается в ответ Изуку, возвращая объятие максимально осторожно, чтобы случайно не причинить боль.       — Что-то в этом роде, — тёплое дыхание становится всё более медленным и размеренным, и голос затихает, скатывается в почти неразборчивое бормотание. — Не помню. Давно читал. Что-то там о лисёнке…       Тодороки-кун засыпает, а Изуку думает о самых прозаичных вещах. О том, как выстроить план тренировок с учётом свежеполученной информации. О приближающихся практических экзаменах — и о теоретических, нужно будет попросить Тодороки-куна одолжить ему конспекты. О том, что после экзаменов, ближе к каникулам, нужно будет поговорить с Тодороки-куном об операции или хотя бы консультации со специалистом.       И о том, что поутру он совершенно не будет чувствовать левую руку, причём не из-за повреждённых нервов и обещанного врачом паралича, а просто потому, что Тодороки-кун ему эту руку отлежит.