Веснушки

Некоторые говорят, что веснушки – это поцелуи солнца. Другие утверждают, что это самые настоящие поцелуи ангелов. А у Оливера все тело в них, и уж он-то точно знает – Элио и то, и другое. Мальчишка целует мягкую кожу с внутренней стороны его ладони, нежно, почти трепетно, и Оливеру кажется, что ровный свет созвездия Большой Медведицы ярче полуденного итальянского солнца, которое обожгло его плечи и покрыло их теплой сияющей позолотой. Он зарывается пальцами во влажные растрепанные кудри Элио и наклоняется ниже, вдыхая его запах. Элио пахнет пылью городских дорог, сочной травой перед домом, недавно подстриженной Анчизе и слегка покалывающей босые ступни при ходьбе, морской солью, въевшейся в его кожу от слишком частых купаний, и душным шелестом страниц самых старых изданий Пруста, которые он так любит читать перед сном при свете маленькой надкроватной лампы. Элио пахнет прикосновениями, горячими и смелыми, хаотичными поцелуями в полумраке комнаты и влажными простынями, насквозь пропитанными их смешивающимся потом. Парень бесстыдно трогает его колени, не скрытые за свободными плавками и обдуваемые ночным бризом, но все равно горящие, прижимается щекой, позволяя рукам Оливера блуждать в своих волосах. Ему постоянно всего мало – мало прикосновений, мало поцелуев, мало Оливера – он хочет большего. Хочет вжиматься в его тело немного сильнее, хочет чувствовать его в себе немного ярче, хочет быть ближе, глубже – хочет быть им. Оливер молча наблюдает с желанием, заставляющим пальцы подрагивать и становиться непослушными, и тоской, с каждым днем все крепче сжимающей сердце в фантомном спазме. Ему хорошо, но невыносимо больно – больно от осознания невозможности происходящего, неизбежности будущего, необходимости расставания – и еще больнее от того, что Элио тоже это чувствует. Оттого-то так и тянется, льнет к нему, будто стараясь впитать все по максимуму, вдохнуть его до конца и оставить в своих легких как можно дольше, пока жестокое время-море не набежало и не увлекло в своих волнах те короткие мгновения счастья, которые у них остались. Надо лишь успеть наполнить себя другим человеком до краев, выжечь его имя на собственных ребрах, чтобы после расставания можно было выжить, сохраняя этот огонь внутри себя. Держаться до последнего, раздувать пламя и знать, что человек, которому ты освещал путь своим сердцем, тоже сгорел. Оливеру трудно дышать, и в горле надоевший комок – разве не так это ощущается, когда тот, кто так нужен, еще рядом, но уже исчезает, рассыпается крупинками времени в песочных часах? Элио пока еще реальный, живой и настоящий, с упрямыми глазами и по-мальчишески угловатым телом, но его призрак уже маячит где-то на горизонте, готовясь вытеснить парня и занять его место. Оливер понятия не имеет, как справляться с подобным. Хотелось бы ему знать, сколько темных солнечных пятен оставит этот мальчишка на его душе, и так уже покрытой неровным слоем царапин. Звезды почему-то слепят глаза – а может в них щиплет не поэтому? – и Оливер опускает взгляд на парня, уютно устроившегося между его ног. Он не видит лица Элио, но видит его шею с трогательными завитками волос, так что он вытаскивает свободную руку из непокорных прядей и проводит подушечкой пальца по остро торчащим позвонкам, уходящим под воротник домашней футболки. Безумно хочется проскользнуть по этой линии вниз пальцами, ладонью, губами, языком, спуститься до лопаток, до чувствительной ямочки на пояснице, которую он так любит. Поцеловать каждую родинку на его теле, подаренную подростковыми гормонами и чрезмерным выбросом меланина. Оливер влюблен в эти несовершенства, в эту неправильность Элио, в нахмуренные брови, в жадные обветренные губы с мелкими трещинками, оставшимися от его, Оливера, укусов. В улыбку, расползающуюся на его лице в те редкие моменты, когда он счастлив, сразу же затрагивающую глаза и посылающую тонкие лучики морщинок от век. В такие моменты Элио – солнце, самое настоящее солнце, и Оливер не боится ни ослепнуть, ни обжечься, потому что даже причиняя боль, его свет все равно согревает. Так как долго он еще готов терпеть эту беспомощность внутри себя, которую Элио вселяет в него своим существованием? Оливер не знает ответа на этот вопрос, но знает, что долго и не придется. Ведь жизнь, как заботливая мать, обхватит его ладони и оторвет от чужой груди, пусть с треском кожи и кровью – он и сам не заметил, как оказался пришитым к нему крепкими невидимыми нитями – но она сделает это, разведет их по разным городам, так или иначе, спасет его от его прекрасной безнадежной одержимости. Кажется, Элио чувствует чужой взгляд сквозь прикрытые веки, потому что он приподнимает голову и улыбается, не открывая глаз. Улыбается так хитро и по-родному, что Оливер тут же думает, что нет, Элио не ангел, он – дьявол во плоти и рано или поздно утащит его за собой в самое пекло. Жаль только, что Оливер совсем не против. - Что ты делаешь? – спрашивает он, поневоле заражаясь его улыбкой. - Смотрю на тебя, - отвечает Элио. - Но ты меня не видишь. - Ошибаешься, - устало вздыхает юноша и разворачивается, оставляя Оливеру лишь свой лохматый затылок. – Так ты даже понятнее, чем обычно. Он ложится, упираясь головой в живот Оливера, и немного ерзает, устраиваясь поудобнее – Оливер чувствует бегущие внутри разряды, вспыхивающие в районе паха. Элио недовольно морщит нос, на ощупь берет чужую ладонь и кладет себе на голову, будто намекая, что пора продолжить прерванное занятие. Оливер снова запускает пальцы в его волосы и перебирает, осторожно, почти нежно, чтобы не запутать их еще сильнее и не сделать больно. Хотя зачем себя обманывать? Это вовсе не та боль, которой ему сейчас следует бояться. Интересно, смогут ли несколько тысяч километров так легко разрушить то хрупкое, что возникло между ними за эти несколько недель? Как долго он сможет сопротивляться расстоянию и как скоро оно победит? И Оливер решается. Решается сделать так, как будет проще для него – для них обоих. Если уже сейчас начать подготавливать свое сердце к разлуке, постепенно выталкивая из него частицы Элио, насильно стирая с кожи поцелуи, закрывать эту беспомощность, уязвимость в себе на замок, вытачивать из себя прежнего человека, безжалостно обрубая то, что принадлежало Элио и – так уж случилось – оказалось лишним. Его улыбка, его голые плечи, припорошенные песком, его растерянные глаза, вздрагивающие после сна ресницы, тепло кожи, острые коленки и тонкие запястья. От всего этого можно избавиться, как от ненужного хлама, и тогда уехать будет куда проще, Оливер почти уверен. Вычистить память грубой щеткой, пока чувства не проникли в нее и не наполнили полностью, лишая путей для отступления. И пускай Элио пытается взять от него все, что возможно, раствориться, погрузиться с головой – это его беда, и ему же потом будет больнее. А Оливер поступит по-правильному, по-взрослому. Так, как поступил бы любой другой сознательный человек на его месте. И когда они возвращаются в дом, уже за полночь, и Элио ложится спиной на его неразобранную кровать, обхватывая его за плечи и требовательно притягивая к себе, Оливер чувствует облегчение. Он обязательно сделает это, справится, отстранит Элио ровно настолько, насколько нужно – не больше, не меньше, прямо завтра. А пока он может позволить себе со спокойной душой торопливо стаскивать с мальчишки одежду и толкаться в горячее податливое тело, срывая с его губ спутанные хриплые вздохи. Завтра он обязательно все исправит. Проснется от щекочущего солнца, с руками, крепко сжимающими сонного парня в объятиях, и ничего не почувствует. Ни тянущей тоски, ни ослепляющего счастья, ни желания, выворачивающего внутренности наизнанку. А потом, спустя много лет, когда в укромных уголках его сердца не останется ни следа от короткого итальянского имени и темных вихров волос, когда пепел покроет душу полностью, не оставляя слабых, уязвимых мест, когда кто-то, смутно знакомый и навевающий что-то забытое, но не затрагивающий ничего внутри, задаст самый простой и обыденный вопрос: - Что это? – Оливер ничуть не сомневаясь сможет ответить, что каждая его веснушка – это поцелуй, оставленный ангелом.