Слушатель

Отсветы пламени скользят по стенам, по обшивке дивана, по одежде и лицам сидящих перед камином. И если ненадолго расфокусировать взгляд и отвлечься, то боковым зрением начинает улавливаться полыхающий прямо в комнате огонь. Ещё немного — и чудится потрескивание умирающих в его пасти обоев, книжных полок и самих книг. А если вслушаться, то становится жарко, словно пламя подобралось к самым ногам и вот-вот лизнёт подошву тапок, а там и до кожи доберётся. — Ты слушаешь? Лёгкое прикосновение ерошит волосы и сдёргивает дымку наваждения. Тома чувствует, как мурашки волной стекают от затылка вниз по позвоночнику. — Угу. Говорить не хочется, только короткое подтверждение внимания к словам. И снова он превращается в слух, немного поводит плечами и проваливается между чужих голеней, на которые до этого опирался, пока не чувствует спиной край дивана. Тома делает глоток вина, которое согрелось в бокале, покоящемся в ладони, и запрокидывает голову. Над ним возвышается скульптурным изыском, задрапированным в джемпер ажурной вязки, торс Томохисы. А где-то ещё выше двигается в такт звучащим словам его подбородок, выхватываемый из полумрака удачно упавшим отсветом каминного пламени. Обычно разговаривает Тома: болтает много и весело, даже если повод подёрнут грустью. Томохиса смеётся и расслабляется, лежа с закрытыми глазами. Ему не нужно смотреть — он до деталей знает мимику и жесты Томы. Но бывают вечера, когда они меняются местами. И тогда Томохиса выливает всё, что накопилось, или делится идеями, а Тома превращается в благодарного слушателя, только изредка хмыкающего или разочарованно стонущего. Никто из них не помнит, когда сложился этот маленький ритуал, но без него уже трудно представить их отношения. Тома запускает свободную руку в брючину Томохисы, поднимает за неё его ногу, закидывая себе на плечо, и начинает машинально поглаживать голень, даря ненавязчивую ласку. Пульсирующий полумрак и интонации звучащей речи снова творят что-то странное с его воображением: начинает казаться, что слова и свет свиваются в тонкий трос, который изменяется, то истончаясь до нити, то выпучиваясь в одном месте в массивную фигуру, и она начинает ритмично сокращаться, меняя цвет и геометрическую форму. Наверное, глаза Томы закрываются, а рука останавливается, потому что вдруг становится тихо, а под ворот футболки проскальзывают прохладные пальцы. — Спишь? — выжидающая интонация. Чужая ладонь впитывает удары его сердца, словно оно бьётся не в груди, а прямо в руке Томохисы. — Не-а. Тома видит склонившееся над ним лицо, тени ресниц на щеках, глаза, подсвеченные отблесками пламени, и оттого не похожие на человеческие. — Скучно? Ему становится стыдно: из него сегодня плохой помощник. Он медленно поворачивает головой из стороны в сторону, выражая отрицание и, одновременно, потираясь затылком о бёдра Томохисы. — Волшебно. — М-м? — Твой голос творит чудеса: пожар и геометрию. Не умолкай, я хочу увидеть, что будет дальше. — Дурак, — беззлобно усмехается Томохиса и взъерошивает чужие непослушные волосы. Он снова откидывается на спинку дивана и продолжает рассказ о наболевшем. А Тома продолжает внимать. Молча, только собственным теплом и жестами выражая участие. Но большего и не требуется. Завтра Томохиса снова замолчит, а Тому будет не переговорить. Но первый всегда знает, что второй его выслушает.