Will Be

/After/ /Day Three/ «К такому ты никогда не будешь готов…» 13:50 — Мы медленно подходили к дому Юнги. В наших руках было по небольшому букетику ромашек. В правой я держал руку Хосока, а в левой цветы. Эмоциональное напряжение росло с каждым шагом. С каждым миллиметром я чувствовал, как Хо трясётся сильнее. По его лицу нескончаемо текли слёзы. А я себя слишком легко чувствовал, но почему меня так отпустило. Несомненно, хотелось реветь и убиваться. Но я понимал, что что-то не то, что-то не так… Лирический настрой создавал приятную атмосферу. Дул лёгкий ветер, задевая мои шоколадные локоны, создавая ещё больший беспорядок на голове. В воздухе витали запахи цветущих почек деревьев и кустарников. Чувствовался едва заметный запах мяты, но я старался не обращать на него внимания. Солнце грело спину, заставляя мою спину потеть. 14:03 — Мы стоим в огромной толпе людей. Я обнимаю Хосока, потому что он не перестаёт реветь. А я что? Я держусь. Я скала. Мне трудно видеть того человека, который всегда был позитивен, поддерживал в трудную минуту, безысходно ревущим и сжимающим твою толстовку, до трескания ниток. Я закусываю то губу, то язык, пытаясь держаться. Но слёзы сами катятся по щекам, перекрещиваясь ручейками между собой. Я стараюсь не подавать виду, что плачу, поэтому быстро вытер рукавом толстовки оставшуюся влагу с лица. Снова беру Хосока за руку, потому что подъезжает машина. (Song: Dream On Dreamer — Runaway) Передо мной всё дальнейшее предстаёт вспышками и быстро сменяющимися кадрами. Открывающиеся двери катафалка. Гроб. Крышка. Его ставят около подъезда на подставки. Крик. Ужасный крик. Он буквально режет уши, задевая душу и разрезая сердце на маленькие кусочки. Я отстранён от всего. Я всё вижу и слышу, но меня нет. Хосок рядом гнётся с беззвучным криком боли. Мать кричит надо открытым гробом, гладя лицо своего мальчика. Его лицо по-прежнему такое бледное, но не живое. Я стою на расстоянии пяти метров, но буквально плыву к гробу, тянув за собой Хо. Обходя всех стоящих впереди меня людей, я тяну руку к нему. Хосок вновь начинает биться в истеричных конвульсиях. Это очень больно. Он больше не в состоянии, от гроба его уводит мать. А я остаюсь… Я стою на коленях перед гробом. Уронив цветы, касаюсь его лица, такое холодное. Провожу кончиками пальцев по скуле, едва задевая губы. «Как же так?» Моя слеза падает на его щеку, скатываясь на дно гроба и растворяясь в белой рубашке. Трогаю волосы, они твёрдые, как солома. В нём нет больше жизни. «Не правда!» Рядом со мной сидит его мать. Она не перестаёт плакать, приговаривая: — Это мой мальчик? Посмотри, разве это мой мальчик, нет же! Скажи, что это не он! — она поворачивает ко мне свою голову в надежде отрицательного ответа. А я просто начинаю вновь реветь. — Нет, это он. Самый настоящий он… — Нееет! Врёшь, — она гладила трясущимися руками его по груди, хаотично переходя к волосам, щекам, — Мой мальчик… Придвинулся ближе к его лицу, между нами буквально пару миллиметров. Я целую его лоб, тихо-тихо прошептав — «Теперь мы с тобой вместе навсегда. Ты жив, слышишь, жив. Я верю.» Я встаю с колен, поднимая голову к всей толпе, не забывая про ромашки. Смотрю на всех с растерянным взглядом. Меня отодвигают родственники, пытаясь отодрать мать от гроба. Но это невозможно, она крепко вцепилась свою кровинку, она не давала забрать гроб с истошными криками, но её отодрали от сына. Мужики подхватили гроб передавая четырём одноклассникам на плечи. — Пошли, его надо проводить… — тихо сказал Хо. Я не заметил, что он уже вернулся. Огромной и длинной толпой, мы медленно направились вдоль дороги за Мин Юнги.