Дары проклятые, дары благословенные

      У меня был дар. Я приносил душевный покой и физическую лёгкость тем, кто их жаждал. Этот дар я получил от ангела. От ангела, прекраснее которых я представить не мог.       Его светлый лик и внеземная, космическая красота поразили меня до глубины души и оставили в ней неизгладимый след. Сознание моё было настолько возбуждено этим невероятным видом, что не ведал покоя долгое время, пытаясь разыскать ангела вновь. Увидеть его. Я думал, что сойду с ума. И не знал точно, от чего — если увижу его вновь или не увижу вовсе. И он пришёл. Священная благодать его полилась на меня; и смежились веки, и успокоился разум, и замерли чресла.       Но прекраснейший из вселенских ликов не мог так просто исчезнуть из сознания. Я выгравировал его образ на скрижалях памяти и отчаянно цеплялся за него, чтобы никогда и ни за что не забыть, ни на яву, ни во сне. И тогда ангел коснулся моего лба своими холодными губами и произнёс: "Ты никогда не забудешь обо мне". И отпустил. И отпрянул. Уста его алые растянулись в длинной улыбке, и лик его словно бы сбросил тень невольной вселенской тоски с высокого лба, глаза сверкнули лихорадочно, будто не знали эмоций уже очень давно, и весь засветился, засиял божественной благодатью, и таким я запомнил его на весь свой оставшийся век. Запомнил прекрасный лик Смерти, одного из самых невероятных существ Вселенной. Лик ангела Вечного сна, брата-близнеца ангела сна Ночного. Но если образ тёплого Сна я забывал каждое утро, о холодных губах Смерти я помнил каждую секунду своей жизни.        У меня был дар. Прекрасный дар прекрасного ангела. Я приносил умиротворение всем тем, кто его жаждал. Мучившийся в смертельной, сжигающей в своих объятьях лихорадке ребёнок, лишь завидев меня, засыпал мирным вечным сном с улыбкой облегчения на горячих, искусанных в агонии губах. И в этой улыбке я угадывал очертания его губ.  Боязливая старушка-мать, истощённая собственным страхом перед беспомощностью, возжелав в конце концов умиротворения, уснула навеки, и лоб её расправился от глубоких морщин хмурого тяжёлого раздумья. И этот гладкий лоб напомнил мне о его высоком покатом челе, преисполненном ума и мудрости.        Принося в дар, мы все лишь обретаем. Я обретал и без того с лихвой. Принося облегчение, я вспоминал тот светлый божественный лик, угадывал его абсолютную симметрию в разгладившихся чертах уснувших смертельным сном. И одна лишь мысль о нём, намёк на его вид преисполняла мою душу неистовым благоговением, очищением от скверных дум и помыслов. Перед ликом Смерти я не мог лукавить, я преисполнялся наивысшей чистотой в сознании и отчаянным желанием созидания. И нёс свой дар с собой, как самое большое сокровище со времён Мессии Христа, оберегая его от побиения камнями и очернения гневом.       Но в какой-то момент я понял, что очерняю этот дар сам. Сомнение. Страх. Гнев. То, от чего я оберегал его, зачалось в моей собственной душе. Когда я попал на передовую, зародился Гнев.        Каждый раз, ныряя в сень полевого госпиталя, я не мог перестать думать о том, что затихающие стоны страждущих повсюду — моя вина. Ведь именно я носитель дара, заставляющего раненных солдат издавать свой последний вздох на окровавленных простынях. Глядя на их умиротворённые лица, душа моя очищалась образом благоговейного ангела.       Однако, покидая шатёр госпиталя, считая эти лица, я преисполнялся чёрным ядовитым гневом, изо всех сил стараясь не направить его на свой дар. Но десятки душ, что уходили за мной из каждого шатра, были немым напоминанием, что я адский жнец для всего живого, пускай даже больного и немощного.       По окончании войны зародилось Сомнение.       Имел ли право я на этот дар? Пусть его сам вручил мне светлейший Ангел, достоин ли я быть его носителем? Разум мой, душа моя, обладают ли они должной чистотой и благодетелью, чтобы иметь право дарить смерть?       Однако самой чудовищной трагедией моей стал Страх. Страх, сжавший моё сердце в стальной раскалённой перчатке, когда я узнал — моя возлюбленная больна. Она слегла внезапно и надолго. Металась в лихорадке и выла зверем от разрывающей боли в груди. Скованный страхом, я оцепенело глядел в её обезумевшие глаза, и мог лишь судорожно вцепиться в горячую сухую руку и сказать: "Это пройдёт".       "Это пройдёт", — сказал врач, осмотревший её. "Это не смертельно, но надо перетерпеть", — подтвердил он мои страхи.       Больше я слушать не стал. Я замер на пороге комнаты, в которой лежала любовь всей моей жизни. Любовь простая и человеческая, обещающая тепло рук холодными ночами, а не выжигающий жар благодетели ангельской. Любовь приземлённая, но освещающая путь во тьме спокойным блеском, вместо ослепляющего божественного света.       Я замер там, слыша из-за двери стенания и всхлипы. Но я понимал, что никто, кроме меня, не вселит в неё надежду и веру в жизнь. И никто, кроме меня, не сможет у неё это отобрать.       Три дня, проведённые у её ложа, превратились для меня в пытку, и я задумался, заберёт ли Смерть меня, если я возжелаю её? Как те, чьи жизни я уводил за собой. Они желали покоя, я им его дарил. Я желаю покоя сейчас, но продолжаю смотреть на потрескавшиеся, прежде нежные губы, на тяжело вздымающуюся грудь, в которой что-то бурлит и хрипит. Я смотрю ей в глаза, в пустые зелёные омуты, и понимаю, что этот момент настал. Та часть души по соседству с ангельским даром, огрубевшая и неживая, смотрела в пустые глаза возлюбленной и видела в них желание отпущения. Раскаяние и тоскливое ожидание покоя.       Остальное моё естество не верило до последнего. Наверное, не верит и сейчас. — Марта! — я схватил её за плечи, впившись взглядом в лик Смерти. Я видел его на лице возлюбленной столь отчётливо, что отпрянул от неё в ужасе.       Умиротворение разгладило утомлённое болезнью лицо и сбило его в симметричную неживую маску.       Я был сокрушён. От человечности моей не осталось и следа. Не был я больше и животным, мирно проживающим своё предназначение.       Был я демоном или бесом, сгустком боли и отчаяния, и впервые искренне проклинал и себя, и дар свой.       Впервые я назвал его проклятьем. Я понял — я не дарил Смерть. Я отнимал Жизнь.       Стоя на высоком обрыве, я вопил, и крик мой поднимался к Небесам, и достигал благочестивых, распугивая их, не знавших прежде такой муки душевной.       Смерть обнял меня за плечи, закрыв наше таинство от глаз чужих своими прекрасными крыльями. — Убей меня.       В моём сердце зияла та же пустота, что сквозила во взгляде Марты. И я понял, почему люди столь страстно желают смерти в конце своего пути. — Но тогда ты забудешь меня.       Я прижал руки к дыре в груди, чувствуя холод и обволакивающую чёрной смолью пустошь. — Подари мне покой.       И взметнули его крылья в небесную высь, и так я оказался здесь.       Старец, выслушивая меня, перебирал два ключа в ключнице на своём широком поясе. — Тебя сгубил не дар светлейшего, — произнёс он до ужаса хриплым голосом, словно размыкал губы раз в сто лет.       Я метнул взгляд на огромные крылья Смерти, раскинувшиеся позади меня. — Ты был жаден до красоты ангельской. Будь на то твоя воля, запрёшь крылатого в клетке. Дар был не в умении обрекать на покой. Тебе даровали шанс обдумать всё и искупить свой грех. Это и был врученный тебе дар.       Я, обомлев, обернулся и посмотрел на алые губы, касавшиеся моего лба. И вспомнил, какое очищение души приходило ко мне, когда помогал действительно страждущим. И накатило отчаяние, заполнившее пустоту моего истлевшего сердца. — Но ты не использовал его с той целью, что дан он был тебе. А лишь возгордился, что носишь ты дар от божественного существа, как гордится жрица, носящая плод от царя и чувствующая своё превосходство над другими.       Рука Апостола-старца медленно обвела по кругу, и облака расступились, и увидел я высоту небесную, с которой суждено было упасть. — Проведи его.       Смерть взял мою ладонь в свою, и вновь взметнули его крылья. — Я забуду тебя?       Падая, его крылья трепетали. — Нет. Я же обещал.       И помнил я вечно блеск прекрасных крыльев, столкнувших меня в пылающую глотку Ада.