Фудзита же здесь

После стертых в дрызг ног, после разговора с Мако и трепетания смущенного сердца, он бежит к нему. Уже темно, на улицах показываются лишь иногда утомленные прохожие, словно тени ушедшего дня. От асфальта ещё пахнет солнцем, а диафрагма сокращается, пытаясь насытить утомленное, бегущее тело кислородом. И он видит свет на втором этаже, взбирается по таким знакомым ступеням вверх, выжидает минуту, чтобы не подавиться словами. Входит, с чем-то отдаленно напоминающим стук, потому что знает — Хёдо ждёт. Где-то глубоко в подсознании чувствует даже, как и где он будет сидеть, с каким лицом встретит. Татара захлопывает дверь, смотрит, не мигая, в лицо Киёхару, в тёплом свете ночника выглядевшем совсем родным и уютным, на секунду забывая зачем он пришёл. Потом бросает, ловко, зная, что тот не откажет: Помоги! А сам на пол садится на колени у его кровати, прижимаясь, словно к святыне, губами к раскрытым, горячим ладоням. Ластится, кладёт голову на колени, спрашивает, как нога. А Киёхару медленно гладит по голове, успокаивая все ещё не восстановившееся дыхание, треплет за ушком, словно доброго друга-пса. А в голове у двоих одно — держать бы друг друга в танце, да так, чтобы не кончалось это никогда. Чтобы судей в пот бросало от каждого незаметного поворота головы. И ненавистная нога напоминает о себе тянущей, сварливой болью. Фудзита слабо понимает, какой именно помощи он ищет сегодня, когда единственным верным решением было бы пойти спать, отдохнуть хорошенько перед кубком. Но он тут, и он не отступит. Если нужно — вынесет любую нагрузку, а синяки под глазами всегда можно замазать. Отпрянув, нехотя, от Хёдо, он встаёт в стойку, которую уже хорошо запомнил его позвоночник и руки, он начинает движение - это квикстеп, второпях выученный как-то, отработанный и довольно уверенный для новичка-любителя. Когда заканчивает танец, слушает наставления, впитывая каждое слово. Повторяет ещё раз: «уже лучше», одобрительно кидает Хёдо, а сам при этом закусывает до боли губу, так хочется сейчас помочь самому. Не словами, а делом. И оба вспоминают тот первый раз, когда ещё совсем чужой Татара, собрав всю свою поражённую сущность в кулак, пришёл, ища помощи с вальсом. Думал, что мечтает двигаться как Киёхару, хотя бы как в тот вечер, в его квартире-студии. Вихрем, огнём. В тот кажущийся далеким вечер Фудзита нервничал, будто во время соревнований, выполняя тем не менее все на отлично. Движения, осанка, ритм — казалось все было у него под полным контролем. Но Фудзита никогда толком не танцевал в паре. Не знал, как верно держать руки, дистанцию, как взаимодействовать с партнёршей. И это сильно бросалось в глаза. Поэтому предложение станцевать вместе казалось таким уместным и правильным. Но до дрожи в руках и коленях смутило новичка. И что удивительный, до невозможности прекрасный и гордый танцор позволил вести себя неумелому коротышке… в этом было что-то непозволительно откровенное. Потные ладони, опущенный взгляд и горящие щеки. Татара забыл как ему двигаться, а когда начал, подбодрённый невозмутимым Хёдо, то понял — бешеный пульс не давал держать ритм. Впрочем, даже в позиции партнерши умелец-Киёхару был неотразим, помогая и наставляя. Выгибался в спине, грациозно вытягивал носки, кончиками пальцев держась за шею Татары, там, где в припадке билась артерия. Спустя неисчислимое количество повторений, потери равновесия, неловких движений и отдавливания ног, они все же смогли к чему-то прийти. Фудзита стал вести более уверенно, выпрямился, встречаясь взглядом с Хёдо и сияя, он был благодарен ему до глубины души и трепетал оттого, насколько сокровенным было это самопожертвование. Вести и быть ведомым это две противоположности одной монеты, и как у Киёхару удавалось делать и то и другое одинаково хорошо, было совершенно непостижимо. А Татара все больше увлекался, заискивающе смотрел в удивительно красивые глаза с подрагивающими густыми ресницами, в сосредоточенные черты лица. Загляделся и не заметил, как это самое лицо стало намного ближе, гораздо ближе положенного, как завладело мимолетно губами и тут же отпрянуло, стоило танцу прерваться, а Фудзите покраснеть до пара из ушей. И он не осмелился бы ни за что на свете спросить, что это было, впрочем, Хёдо не медлил с объяснениями: — Никакие обстоятельства не должны заставить тебя остановиться. Очередное испытание на прочность, которое предстоит пройти, на которое стоит согласиться — так подсказывало герою сердце. И он снова вёл, судорожно сглатывая каждый раз, когда собственный взгляд невольно падал на притягательные губы, а под рукой чувствовалось тепло крепкого тела. Второй поцелуй нагрянул после десятка шагов, в этот раз совсем другой. Становящийся все более глубоким, требующим потерять рассудок и запнуться. Но Татара не отставал, даже смог ответить на него, раскрывая рот и танцуя языком в ритме вальса, крепче сжимая ладони. А когда танец был закончен, поцелуй почему-то продолжился, только теперь руки Киёхару вели, рыскали по всему телу партнёра, прижимая к себе. Так тот вечер и закончился, потому что Татара позволил себе сбежать, увидев, каким чарующим было лицо Хёдо, чуть раскрасневшегося и смущённого своей откровенностью, его поблескивающие губы, его смущенный взгляд. Глупый-глупый ученик убежал, проклиная реакцию своего тела и свою трусость, но вернулся, конечно, на следующий день, обо всем рассудительно подумав. Многое поменялось за этот короткий срок, и сейчас, перед кубком Тенпея, вновь оказавшийся в студии Фудзита осознал наконец, почему он здесь и почему ему чуть ли не физически необходима эта поддержка. Ведь он танцевал с партнёршей Хёдо, а сейчас танцует с Мако, но если кто-то вдруг присмотрится повнимательней: когда Татара танцует один, в его руках оживает очертание Киёхару, а на губах звучит его имя. И он знает — так он ни за что не проиграет и никогда не отпустит.