post-industrial revolution

Великолепной четвёрке в сумме двадцать восемь лет, но они ровесники. Пламенные кудри на голове еврея торчат упрямыми рогами, когда он хватает толстого приятеля за грудки и вбивает в стену: — Ещё раз скажешь что-нибудь про мой народ, жирный кусок нацистского дерьма, и я отрежу тебе яйца секатором! Ты понял?! Эрик Теодор Картман безуспешно пытается спрятаться между своих подбородков, бледнеет и торопливо кивает. Кайл Брофловски отпускает его и уходит с друзьями в класс, противно хрустя костяшками тонких пальцев с аккуратными ногтями. Эрику остаётся только пустой коридор и тяжёлая металлическая обречённость. Великолепной четвёрке в сумме сорок, но на брата выходит только нелепая десятка, которая не даёт купить даже безалкогольного пойла. Ядовито-салатовая ушанка оглушает своим вопиющим постмодернизмом и перекрывает этот ломающийся еврейский голосок: — А я понял, Картман. Я понял, почему ты такой долбаный психопат! Твоя мать заставляла тебя ублажать потных волосатых мужиков, ведь её тело уже не огонь, да?! Друзья безликой стеной зовут, переговариваются вполголоса и гудят, как океан шмелей, накрывающий с головой. И Кайл Брофловски напоследок с удовольствием толкает Эрика в грудь, глядя в потное розовое рыло. Великолепной четвёрке в сумме лет десять как перевалило за полтинник, и каждый знает, что не такая уж она и великолепная. Вечно объёбанный дешёвой синтетикой Кенни, воняющий блевотиной. Я-не-такой-как-все-типичный-подросток Марш с сопливыми видеозвонками своей подружке. Сегодня-я-многое-понял-я-ваш-мессия Брофловски. И съехавший социопат с вечной битой в рюкзаке Эрик Теодор Картман. Привет, мы — стражи Галактики. — Какого хуя, Картман? Какого хуя ты таскаешься за мной второй год, мать твою? Это, по-твоему, смешно, неабортированный ты высер своей мамашки-поблядушки, а?! Эрик Картман думает, что за эти ключицы напротив можно держаться и подтягиваться — так сильно они выпирают. Ещё он думает, как долго придётся держать Брофловски в своём подвале и насильно откармливать его самой некошерной едой, чтобы нарастить хоть немного мяса на эту живую иллюстрацию страданий евреев в Освенциме. Он даже думает, что Кайл это специально. Специально не ест, чтобы выглядеть жертвой всю свою жизнь и заодно быть антипривлекательным для всяких там жирных пидорасов. И если первое у него прекрасно получается, то со вторым — не-а, нет, тотальное, мать его, фиаско. — Ты слышишь меня вообще, кусок бесполезного мяса?! — Брофловски гневно дышит прямо в лицо и едва не скрипит зубами от злости. — Такое чувство, что ты просто помешался на мне, жирный кретин! А он боится, отмечает Эрик. Он действительно боится этого, ведь инфернальная ненависть, обильно приправленная острым вожделением с привкусом крови — это то, что в конечном итоге не может не склеить их намертво. Возможно, ценой чьей-то жизни. Возможно, не одной, раз дело касается Эрика Картмана. У Картмана подкашиваются колени от дикого пьянящего чувства вседозволенности и какого-то почти метафизического расщепления на атомы. Он расправляет плечи и резко хватает еврея за макушку, с силой и азартом прикладывает лицом о кирпичную стену и наблюдает, как окрашиваются надбровные дуги, кончик носа, губы и подбородок в насыщенный красный. Смерть и разложение — это пепел. Жизнь и агония — это кровь. — Тебе понадобилось столько времени… чтобы, — Эрик задыхается от власти и бесконечной свободы, сжавшейся до микроскопической точки в каждой клетке его тела, — твой жидовский мозг наконец-то выдал верную комбинацию... Будешь ещё задвигать про несостоятельность расовой теории… или уже отсосёшь мои яйца? Кайл шарит уставшими глазами вокруг и не видит ни Мистериона, ни Инструмента. Кенни и Стэна тоже нет. Кайл переводит взгляд на удаляющуюся массивную фигуру и высасывает кровь из собственной разбитой губы. Он фокусируется на круглых ягодицах, обтянутых джинсами, и почти кончает себе в трусы. И рядом совсем никого, чтобы подать ему салфетку в случае чего. Только зловещая и вечная пустота.