Девушка, собака и луна.

Садахару тихонько жалобно поскуливает. Еле слышно, чтобы никого не разбудить. Бока под грязной шерстью нестерпимо чешутся, но страшно поддаться этому дикому желанию. Грудь часто вздымается, уши прижаты. Грустно смотря через оставшиеся куски жалюзи на улицу, на яркое солнце, Садахару с замиранием сердца ждет заката. Звенящая тишина давит на мозг, и только иногда жужжащие мухи, нарушающие эту страшную беззвучную идиллию, подтверждают, что время не стоит на месте, а медленно тянется, все ближе и ближе приближаясь к вечеру. Вот жаркое солнце начинает клониться к горизонту, чуть прячась за облаками, сбавляет обороты, даря земле хоть чуточку свободы от этого адского пекла. Еще ниже. Яркие лучи прощальными плетями скользят по крышам домов, земле, чтобы последний раз блеснув, ненадолго заглянув в уже полутемную комнату, осветить грязную, уделанную кровью собаку, чтобы в следующий момент скрыться за горизонтом окончательно. Садахару задерживает дыхание, пытаясь хоть немного поддержать тишину. Может, это отложит прогулку хоть на чуть-чуть. Дверь шкафчика со стуком распахивается, являя псу растрепанную хозяйку. — Доброе утро, Садахару! — Повзрослевшая ято резко спрыгивает в комнату, заставляя пса испуганно сжаться, прижав уши к голове. — Ты уже завтракал? Пойдем гулять? Пёс молчит, затравленно наблюдая, как в давным-давно не мытую миску сыпятся перемешанные с нападавшей известкой высохшие кусочки корма. — Кушай. Садахару подходит к миске и, аккуратно наклоняясь, начинает отправлять в свой желудок эту странную еду. Известка противно скрипит на зубах, раздирает горло, но уставившиеся прямо на него голубые глаза не дают возможности прервать трапезу. — Гулять? — Кагура берет зонтик и через покосившиеся двери выходит на улицу, оглядываясь на плетущуюся следом прижавшую хвост собаку. — Садахару? Ты не заболел? Пес вздрагивает и начинает усиленно вилять хвостом, пытаясь изобразить радость в пышущем здоровьем теле. Ступеньки тихо поскрипывают под маленькими ножками и большими лапами. Эти единственные звуки в окутывающей землю тишине пугают. Редкие фонари, моргая и потрескивая, освещают пустынные улицы. Немного отойдя от Йородзуи, Садахару кривится, слушая, как гулкие шаги по асфальту сменяются противным чавкающим звуком. Кагура весело бежит вперед, по прямой, совершенно не заботясь о том, чтобы смотреть под ноги. Большая собака же грустно обходит разодранные тела, густо укрывшие мостовую. Мужчины и женщины, старики и дети — эта дорога, которой его ежедневно выводят на «прогулку» больше похоже на кладбище. Или, по сути, это и есть кладбище, с той лишь разницей, что тела и души под крестами в земле должны быть упокоены. Разбросанные же здесь, то тут, то там, периодически смачиваемые дождями или иссушаемые солнцем, уже изрядно подгнившие, они лишь пустыми взглядами смотрят в небо, либо беззвучно разинутыми ртами молят о помощи. Кого? Неизвестно. Тут же больше никого нет. Изо дня в день только юная девушка с большой собакой ходят этой дорогой, дыша запахом гнили и разложения. Только чувствует это лишь он. Чистые голубые глаза сейчас завороженно разглядывают созвездия в ночном небе. — Интересно, когда приедет бака-аники? Он же обещал нас навестить на этой неделе. Кагура спрыгивает с перил моста на деревянные, пропитанные кровью доски. — Может, навестим Гин-сана? Садахару склоняет голову, то ли выражая согласие, то ли просто готовясь к ежедневному ритуалу. Дорога, усыпанная трупами, ведет дальше, к холму, на котором расположилось уже нормальное кладбище. Кагура проходит по освещенной луной и звездами дорожке к стоящим рядком могилам. Рукой проводит по ним, одну за одной поглаживая и что-то тихо говоря себе под нос. Садахару грустно смотрит на то, как хозяйка останавливается около могилы с надписью «Саката Гинтоки». Вполголоса она что-то рассказывает ей. В ночной тишине тихий голос эхом отражается от могил, туманом расплываясь над кладбищем. Кажется, что стой ты сейчас у его края, и не было бы понятно, откуда он идет. — Шинпачи! Ты опять тут! — Голос повышается и Садахару грустно вздыхает, укладываясь на брусчатку и прижимая голову к лапам. Уши грустно опущены, а безучастный взгляд снова направлен на такую уже привычную печальную картину. — Шинпачи! Пойдем домой, ты же замерзнешь здесь. Гин-чана не вернуть, но мы с тобой должны продолжать жить дальше! Помнишь? Он же говорил! Кагура кричит, уже заливаясь горючими слезами. Пес жалобно скулит, ближе подползая к могиле Гинтоки и утыкаясь в нее носом. Как будто прося о помощи, совете. Он не знает, что делать. Он же просто большая собака, совершенно не подготовленная к такому. День за днем, неделя за неделей, месяц за месяцем… Вот уже несколько лет эти странные дни и ночи тянутся, сменяя одни другие, в звенящей тишине мягким лунным светом провожая бредущую по дороге собаку и весело размахивающую фиолетовым зонтом девушку. Сейчас Кагура накричится и успокоится. Девушка замолкает, всхлипывая. — Шинпачи. Приходи домой… Мы с Садахару будем ждать тебя. Ято встает, направляясь домой, совершенно забыв в очередной раз рассказать Гинтоки про то красивое платье, что пол года назад видела за стеклом одного из магазинов. — Садахару? Ты идешь? — голос спокойный, пустой. Кажется, она уже и не помнит о том, что произошло только что. Пёс догоняет хозяйку, утыкаясь холодным носом в ее руку, нежно. — Что с тобой? — Кагура весело смеется, зарываясь рукою в свалявшуюся в крови и грязи шерсть собаки. — Все хорошо, Садахару. Скоро Шинпачи вернется домой, и мы сможем все это пережить. Вместе. Ему просто нужно время. Круглая луна освещает направляющуюся домой парочку. Кагура идет, приобняв пса, и думает о том, как придя домой, включит телек и будет смотреть повторы передачи с Отсу-чан. Кажется, последнее время, этот выпуск показывают слишком часто. Она уже, наверное, наизусть выучила все ответы поп-дивы на задаваемые ей вопросы. А потом вернётся Шинпачи, громко истеря на тему того, что опять опоздал на начало программы. Он будет просить рассказать, что было в начале, а Кагура будет упрямиться, пуская в ход кулаки. Садахару будет лениво лежать под котацу, в пол глаза наблюдая за творящимся вокруг безобразием. А потом придет Гин-чан, снова жалуясь на похмелье и … Хотя нет. Кагура отчаянно трясет головой. Опять эти глупости. Она же знает, что Гин-чана больше нет. Не надо поддаваться этому странному сумасшествию. Нужно быть сильной. Нужно жить реальностью. Садахару снова тихо скулит, ложась рядом и укладывая большую голову хозяйке на колени, под тихое шипение уже давно не работающего телевизора. Кагура запускает в длинную шерсть пальцы, с удивлением отмечая, что она какая-то свалявшаяся и липкая. Проводит рукой, глядя прямо в уставшие собачьи глаза и пытается по этому взгляду что-то понять. Вынимая руку из шерсти, Кагура смотрит, как серая масса в этом бесцветном мире, окружающем ее, резко превращается в застывшую кровь, неприятно обволакивающую пальцы. Девушка дергается, пытаясь стереть мерзкую субстанцию, но только больше пачкается о пса. Уже привычно, Садахару встает, забиваясь в шкаф, под полку, где обычно спит Кагура, грустно наблюдая за тем, как очередной приступ сумасшествия накрывает девушку. Вот она вскакивает, тряся рукой, пытаясь убежать от этого накатывающего странного чувства, раскатывающегося внутри, застилающего глаза. Запах крови и гнили проникает внутрь, резко бьет в голову. Цвета вокруг из серых превращаются в красные, когда шипящий телевизор освещает забрызганную кровью комнату. Вот испуг во взгляде сменяется чем-то другим. Пинком отшвыривая попавшийся по пути к выходу полу-раздолбанный стул, Кагура выбегает на улицу, надрывно крича в темноту. Полная луна все так же освещает девушку, теперь одиноко бегающую по усыпанным трупами улицам, ища того, на ком можно будет сорвать свою злость. Кому можно будет отомстить за Гин-чана. Другая Кагура, внутри, принимающая правду, завтра снова пойдет на кладбище разговаривать с безмолвными могилами. Возможно, снова встретит Шинпачи и будет умолять его вернуться домой. Для того чтобы вырвать ее из этого замкнутого круга. А Садахару снова будет лежать рядом, уткнувшись носом в могилу Гинтоки и грустными глазами смотреть на то, как другая, не менее сумасшедшая Кагура разговаривает с потрескавшимися заляпанными засохшей кровью очками на соседней, безымянной могиле.