Пора возвращаться

У Джона определённо странное чувство юмора. Мне это нравится и не нравится одновременно. Обычно это смешно и забавно, но иногда, как сейчас, он переходит границы дозволенного. — Пол, дорогой, ты ведь согласен на всё ради меня? Тогда принеси нам с парнями пива! — он уже изрядно навеселе, почти не стоящий на ногах, но при этом едва ли меньше самоуверенный чем обычно. Джордж, Стю и Риччи заливаются смехом. Пит куда-то съебал со своими новыми друзьями. Это было бы шуткой. Это могло бы быть обычной шуткой, если бы не тот факт, что он просто переиначил мои слова. Опошлил мое признание (хотя, что может быть ещё более пошлым, чем признание в любви к мужчине, если ты сам мужчина?). Если бы это был не Джон, а кто-то другой, я бы даже поверил, что это могло врываться случайно, но его грёбанная память — иногда он помнил слишком много, и сейчас определённо давил на больное, ведь он так ничего и не ответил мне тогда, — почти никогда его не подводила. Он не послал меня на хуй, не ударил, нет, Джон-мать-его-Леннон буквально продинамил меня, отморозившись самым бесстыдным образом. Джон даже не вспоминал об этом вплоть до этого вечера; не смотрел на меня искоса, не отказывался спать в одной кровати, если на соседней кто-то кувыркался с девчонкой. Я даже успел было подумать, что отделался малой кровью. Ну, подумаешь, втрескался в мужика. Ну, подумаешь он отшил тебя. Ну, подумаешь он твой лучший друг и соавтор — это еще не совсем конец света, наверное… не совсем. — По-ол, — горлопанил «шутник». — Не будь стервой, сгоняй за пивом. Ты самый трезвый из нас. Ещё одна ошибка. Я не трезвый. Я на таблетках. Иронично, но паинька Пол, как он иногда меня называл, первым попробовал наркотики в этом городе греха и разврата, и, в отличии от остальных, принимал их не только, чтобы снять усталость после двенадцатичасового выступления, — я словил кайф. Мне нравилось, что на стимуляторах я быстрее соображаю. В голове становилось ясно и кристально чисто, я легко писал новые песни, легко трахался (если быть точнее, у меня вставал буквально через пару минут после очередного перепихона), легко мог сосредоточиться. А ещё на стимуляторах я мог отвлечься от этого мерзкого чувства влюблённости. Это определённо была она, та самая любовь, о которой пишут в книгах и поют в песнях. Любовь, которую Шекспир прославлял в своих сонетах и из-за которой Уайльд угодил в тюрьму. Вот только моя любовь избрала объектом своего поклонения совсем не милую немецкую фройлян с полным четвёртым размером груди, как это положено по законам жанра, а в подражание всем этим несчастным — Джона… Я правда не помню, когда впервые испытал к нему это. Может быть, когда мы сидели у него дома, а он положил руку на мое колено, опираясь, чтобы лучше рассмотреть мои пальцы на грифе гитары своим близоруким взглядом, и по всему телу вдруг прошлась волна удовольствия? Через секунду она уже растворилась, и осталось только лёгкое статическое электричество на самой поверхности кожи. Словно предчувствие грозы в полуденном воздухе. — Макка, как ставить этот аккорд? — его лицо неимоверно близко, и я могу разглядеть каждый нюанс. Орлиный нос, каштановые волосы, тёмные глаза за массивной оправой и предательски сильный запах одеколона средней руки. Что-то между запахом мокрого дерева и спирта. — Вот так, — я аккуратно, почти нежно переставляю его пальцы своими, и его взгляд замирает на мне, но всего на секунду. Наверное, мне показалось. А, может, это произошло в тот вечер, когда мы бесцельно блуждали в ливерпульских доках, смеялись до потери пульса, допивая последнюю бутылку жутко горького пива на двоих, и я совершено внезапно для себя осознал, сквозь наполняющий кровь хмель, сквозь шум ночного города и гул в ушах после вечеринки у какой-то девчонки, которую я знать толком не знал, что Джон по-настоящему красивый. — Смотри, я канатоходец! — он запрыгивает на железные перила, и, пытаясь унять пьяную дрожь в ногах, медленно делает шаг за шагом, балансируя с бутылкой в руке. — Может, стоило стать циркачом? — на этих словах Джон заваливается вниз, на брусчатку, но совершенно не расстраивается, а только заливается смехом. Бутылка чудом остаётся целой. — Ты уже клоун, Джонни, карьера удалась! — язвлю я, но помогаю ему подняться. Я чётко помню, как подумал тогда, что он красивее самого Короля*. В тот вечер он много и глупо смеялся, взахлёб мне что-то рассказывал и совершено по-дурацки одергивал рубашку, которая всё равно сидела вкривь и вкось. А мне было весело, неудержимо весело, как никогда до этого, так, что от смеха болело в груди. А мир вокруг казался таким прекрасным и новым, и от сознания этого начинало щипать в глазах. Иногда Джон ловил перемены в моём настроении и мне срочно приходилось что-то выдумывать. — В чём дело, Пол? Ты сегодня слишком рассеянный, — замечает он на одной из репетиций, когда я второй раз за полчаса роняю стойку микрофона и цепляюсь о тарелки Пита, а по всему залу разносится металлический звон. Взгляд его лукавых глаз упирается мне в загривок. — Болит голова, наверное. Я вчера слишком много выпил, и третья бутылка вина была лишней, — я натянуто улыбаюсь, — Фон Маккартни не справился с ней. Мне кажется, что он никогда не верил во всё это примитивное враньё. Джон определённо всегда знал, и это делало мне ещё больнее. Не могло не делать. Хотелось думать, что это пройдёт само по себе, что это такое подростковое наваждение, одержимость своим кумиром, и не более. Но всё становилось только хуже. Когда на горизонте появился Стю, я уже терпеть не мог всех девушек, которые крутились вокруг Джона. — Как думаешь, я могла бы ему понравиться? — одна из девчонок на противоположной стороне дивана, хихикая, перешёптывается с подругами. Другая из них, самая высокая, почти моего роста и несколько в теле, поправив кофту кокетливым жестом, отвечает: — Только после меня, дорогуша! — Ты вообще не в его вкусе, — не могу сдержать колкость. — Может быть, в следующей жизни тебе что-то и светит, но в этой – едва ли, — девушки поднимают оскорблённый галдёж, и я ловлю на себе насмешливый взгляд Джона из противоположного угла комнаты, который всё это время за мной наблюдает. Потом я увидел, что этот говнюк не так прост, как мне казалось. Он начал проявлять интерес к грёбанному Сатклиффу, да он почти в открытую с ним флиртовал! То ли Стюарт был чересчур туповат, чтобы понять намеки Джона, то ли мой воспалённый ревность мозг видел в их общении какой-то потайной смысл, то ли, о чём я думать совершенно не хотел, Стюарт таки уступил его напору. Но факт остаётся фактом, я вынужден был или наблюдать, как Джон ужом увивается вокруг распрекрасного Сатклиффа, либо, в его отсутствие, выслушивать пламенные речи о том, какой Стюарт глубокий и талантливый человек, едва ли не выдающаяся личность… Художник, непризнанный гений и тонкая натура, не то, что Пол Маккартни — простачок и деревенщина. — Эти тупицы ничего не понимают в искусстве, Стю, они должны были заплатить тебе больше! — воскликнет он, когда мы сидим в баре. — Думаю, мою работу неплохо оценили, я ведь только начинаю — Стюарт криво, самодовольно ухмыляется уголками губ — скромности Сатклиффу не занимать. Про себя я замечаю, что шестьдесят пять фунтов за эту мазню – и так слишком большие деньги, но вслух ничего не говорю и тянусь к бокалу с пивом. Мне нужно сглотнуть это жгучее желание выплюнуть какую-нибудь колкость в адрес этого недоделанного Сальвадора Дали. Иногда я сам удивляюсь, какие злые и завистливые слова приходят в мою голову. В один из дней меня всё так доконало: и эта недосказанность, повисшая между нами словно грязная половая тряпка на бельевых верёвках в саду, и постоянные ссоры в группе по поводу и без, потому что ни я, ни Джон не хотели уступать, и я ему признался. Мы возвращались в нашу лачугу с попойки, куда нас пригласили особо щедрые в этот вечер завсегдатаи. Я затащил Джона за угол какого-то дешёвого паба, прижал к мокрой после недавнего ливня кирпичной стене, и, шипя от злости, выдавил из себя признание. Я даже не помню точно, что я наговорил в тот вечер, в памяти осталась всего одна единственная фраза: — Я готов был ради тебя на всё, — сердце бешено колотится. Я говорил и говорил, говорил и говорил, а когда наконец замолчал, мне потребовалось время, чтобы прийти в себя. На несколько секунд всё померкло перед глазами, звуки исчезли, а затем я вынырнул из своего оцепенения и сначала снова услышал и редкие автомобили, проезжающие за углом, и грозные выкрики на немецком из соседнего паба, и даже лёгкий шелест деревьев в парке через дорогу, а затем встретился глазами с Джоном. В его взгляде читалась совсем не юношеская усталость, как будто он враз потерял ко всему происходящему интерес; на глаза опустилась поволока глубокой тоски. Волнение выказывало только быстрое поверхностное дыхание под кожаной курткой. Он отпрянул от меня, отвёл взгляд в сторону, внимательно вглядываясь во что-то такое, что видел только он один, и безжизненно бросил: — Пойдём, Макка, уже поздно. Нам пора возвращаться, — на секунду мне кажется, что в его голосе скользит сожаление, но я в этом не уверен. Говорить что-то ещё и унижаться перед ним ещё больше мне не хотелось. На сегодня унижений в моей жизни было уже достаточно. Я вытащил из заднего кармана изрядно помятую пачку дешёвых папирос и прикурил. Джон, которого я видел теперь лишь мельком — на большее мне не хватало смелости, последовал моему примеру. Прошло неизвестно сколько времени; по моим внутренним часам – изрядно, но сегодня они сбоили, и надеяться на них не стоило. Над гамбургскими улицами подняли завесу темноты, на грязные переулки и заплёванные тупики опустился серый, бесцветный рассвет. Исчезли из виду последние пьяницы и попрошайки. Домой мы возвращались в полном молчании.