Вехи

      Пыль и мусор, недостроенная веранда нового дома, бетон, опилки и гвозди под ногами, и всё это на фоне прощающегося августа. Лето стояло на пороге, уже возле калитки, махало рукой и грустно улыбалось — он всегда считал, что у августа именное такое, улыбчиво-грустное настроение. Ещё он запомнил запах прелой травы и свежеспиленного дерева, в то лето пахло именно так. Прохладный ветер шептал в уши. Его оттопыренные уши нельзя было так просто не заметить и облететь стороной. И ветер нашёптывал на своем ветрином языке. На самом деле, в этом углу за балкой, за досками и вроде рядом, но вдали ото всех, ему было очень хорошо. О чём-то шумно стрекотал сверчок. Он мысленно ему поддакивал. Кот пришёл молча, устроился возле щиколотки на нижней ступеньке и затарахтел. Его природную худобу не скрывала даже обильная рыжая шерсть. "Худой, как велосипед", говорила мамка.       Книжка была про любовь. Катька дура, обещала про приключения. А тут опять «её мысли вновь и вновь уносились прочь с палубы космического корабля, сквозь пространство и время, туда, к нему, к нему…»       А выбора особо не было. Электричества в доме нет. О телевизоре в этой глуши вроде что-то слышали, но горы надёжно скрывают далекую Тальменку от качественного сигнала. Антенна старалась, но все равно телевидение вещало только рябь.       Сланцы были совсем рваные и грязные, да и не в размер, с чужого плеча, отцовские. Книжка вообще неинтересная. Да и дождь засобирался. Какие-то птицы что-то кричали, наверное, тоже про дождь, август и вырубленные ради строительства усадьбы деревья.       Он просидел на краю крыльца до самой темноты, когда даже фонарь устал подглядывать через плечо к нему в книгу. Дочитал до конца. Абсолютно вздорная вещь, даже космической перестрелки ни одной не было. И все что её спасло — это финал, в котором Она Его дождалась. Чушь полная. Сцену с поцелуем перечитал два раза.       Это был август.       Кот чихал. Мать сказала, что пылью надышался. Но он точно знал, что кот простыл. Отец сказал, что греть машину ради кота и ехать в район в ветеринарку он не собирается, и глупости говорить не надо даже. «Положь, не трогай, оклемается». Тогда он позвонил деду, который на ферме коров лечил и роды принимал. Трубку положил на середине разговора, аккуратно опустил на рычажок, пусть и хотелось треснуть со всей силы. «Вынеси на улицу, помрёт за ночь, и выкинешь, шоб не мучился». Так он понял, что в дедовом детстве не было принято любить животных. А кот есть не хотел, ныкался в свой угол и неохотно водил ухом, когда его звали. У кота в целом такой характер был. Равнодушный. Он жил в доме по принципу «чтобы был». Номинально. Мышей в новом доме не завелось пока. Кот был молодой, но не красивый, обыкновенный. Не хитрый и не ласковый. Наверное, глупый. И никому до него дела-то не было прежде. Даже ему. А тут заболел. И понял он, что кот-то тоже живой. Дышит, сопит насморочно, чихает. Болит у него что-то, а он и молчит. Бабка говорила, что животинка сама в лес ходит лечиться, траву сама знает. Или умирать тоже сама ходит. За окном мела метель. Он решил, что ни за что не выпустит кота. Что не даст лечить его деду, это факт. Что у кота должно быть имя, помимо «эй ты». А тот, кто носит имя, имеет право жить.       До утра кот дотянул нормально, а в шесть сорок он взял старую братову шубейку, закутал кота, как младенца, и, снарядившись в валенки и трое носок, потопал на станцию. До города было два часа автобусом, а деньги, вытащенные у мамки, он вернет.       Коту тогда прописали какие-то ампулы в воде разводить, а ему отец прописал ремня от души. Зато кот выкарабкался, он каждый день точно по времени отмерял ему ложкой лекарство, и не обращал внимания на то, как отец закатывает глаза. А ещё теперь кот гордо носил имя Котька.       Это было в феврале, в самом начале.       Он пообещал себе, что сейчас он выйдет. Вот сейчас. На раз-два — поправит галстук, ещё раз посмотрит в зеркало и выйдет из туалета. Потому что свой выпускной он не так себе представлял. Он должен был тайком пить шампанское с ребятами в пустом классе на втором этаже, потом бегать курить на крыльце из спортзала, а потом возвращаться и танцевать с Кристиной, потому что именно ради Кристины это всё вообще затевалось, без неё он вообще не планировал идти в старшие классы после девятого.       А он стоял в дурно пахнущем туалете, смотрел в грязное зеркало на себя, на свои уши, на галстук, который ни в какой параллельной вселенной не сидел бы на нем красиво и ровно. И ещё больше сутулился.       Заикаться он начал в пять. Долго лечили, потом вроде к двенадцати годам прошло. Но от волнения всплывало снова.       Надо было вернуться и отвоевать свою женщину. Жозеф Рони-старший, которым он в своё время зачитывался, не простил бы ему такой слабости. Он и сам себя не простил за момент трусости. Не глянув в зеркало, не поправив в восемнадцатый раз галстук, он дёрнул тугую дверь и вышел в коридор — туда, где гулко басила музыка. Его женщина, сколь восхитительной она бы ни была, сколь недостойным её ни был бы он, — сегодня его женщина танцует с ним. Пусть ей и двадцать четыре. Пусть и ему шестнадцать. Свою женщину он не упустит, даже если она два года как закончила пед, а он школу — сегодня.       Это был конец июня, почти июль.       Мамка плакала. А ей лишь бы дай повод пореветь, всю комнату слезами зальёт. Он раздражался. Отец смотрел сурово, но гордо. Уже немного хмельной был. А ему кусок в горло не лез — не от волнения, не от досады. А просто. Тосты за будущего защитника, разговоры про мирное небо и тишину на границах, рассказы служивших, женские вздохи. Кто-то петь уже начинал, раз или два затягивали. Собственные проводы на службу его не радовали. Не то чтобы он хотел после колледжа сразу на работу. В ВУЗ тоже желания не было, да и денег, никуда теперь без денег. Он и сам не знал, чего хотел от жизни. Неужели есть те, кто в девятнадцать это твердо знает. Юлька не пришла на проводы. Встречались они, всё серьезно и официально, два месяца встречались, вся Тальменка знала об этом. А тут — здрассти, не пришла, к телефону не подходит и из дому не выходит вечером.       А в армию не страшно. Хоть не надо переживать, чем заняться в ближайшие два года, а вот если выслужить да героем вернуться, чтоб весь в орденах и со шрамом во всю щёку — то вот бы она губы кусала. А он бы на неё и не взглянул. Или ещё лучше, на побывку через год, ну с орденами уже, конечно, и тут она его увидит, а он, естественно, и не взглянет, а потом уедет, а она письмами его ну просто завалит! Вот тогда да, он ни на одно не ответит, а будет писать из вредности, ну например… да хоть Верке соседской, мелкая ещё, но через два-то года и жениться можно будет.       Он так размечтался, что и не заметил, что к составленным буквой Г в их дворике столам подошёл ещё кто-то. Только когда мама сказала: «Здравствуйте, Кристина Сергеевна! Не забываете своих учеников, ну надо же…» И захлопотали женщины — стул, прибор, рюмку поставить. А она улыбалась ему, астры и ноготки в букете держа. Эти цветы для него всегда пахли школой. И первой любовью.       На следующий день в автобусе он думал о том, что мамка будет шпынять кота и кормить нерегулярно. И не дай бог тот заболеет, лечить никто не будет. А когда закемарил, прислонив голову к холодному дребезжащему стеклу, ему снился запах календулы. Он еще не знал, сколько страха, злости и разговоров на кулаках ему предстоит пережить в эти два года.       Сентябрь.       Кот шумно зевнул. С возрастом люди начинают храпеть, чавкать, бурчать и ворчать, а ещё кряхтеть и капризничать по поводу еды и погоды. Коты мало чем отличаются. Котька уже давно стал заслуженным Котофеем Олеговичем. Он долго пристраивался, тяжко вздыхая и явно сетуя на грозу за окном, на которую у него ломит суставы. Наконец, пристроился клубком, ещё раз зевнул, показав старенькие зубы и розовый язык, и захрапел. Точь-в-точь как дед. Деда нет уже год как.       Он потрепал кота, услышал в ответ возмущённо-ворчливый мурк и посмотрел на часы. Волновался, хотя не хотел этого показывать. Даже коту об этом знать не полагалось. Правда, кот всё равно знал. Подглядывал одним глазом из-под седых пушистых бровей, когда думал, что он не видит. И всё знал. Кот, в отличие от него, не волновался.       О том, что Кристина в роддоме, он узнал от соседки. Приехал с работы, вошёл в калитку, а из соседнего палисадника ему тёть Шура и крикнула, чтоб в краевую ехал, увезли жену на скорой. Он тогда от паники вообще голову потерял. И вроде второй раз, а страшно, как первый. Влетел домой, позвонил матери, чтоб со старшим посидела. Ванька-то хоть и дюже самостоятельный в свои три с половиной, но брать его с собой резона не было.       А в больнице его развернули и домой отправили, не пустили, она почему-то в реанимации, почему-то операцию делали, но уже всё хорошо. Дочка. Такая же лопоухая, наверное, как он и как Ванька.       Он курил тихонько в форточку. Кот — старый, некрасивый и глупый кот — умудрённо хмыкал про себя, а август тихо улыбался им обоим, стоя у калитки. 27.08.2017.