По контуру ладони

Римус на самом деле боится неконтролируемости Сириуса, ведь с тех пор, как они узнали о родственности душ, границы личного пространства полетели псу под хвост. Они — кучка детишек, смотрящих в неизвестность, в свое будущее, смотрящих с ужасом и восторгом на профессора МакГоногалл и чудаковатый предмет в ее жилистых руках. Шляпа открывает рот. От ее решения для присутствующих здесь зависит все — уважение, надежды, беззаботность школьных лет. Для большинства. Шляпа говорит «Гриффиндор», и как громом пораженный Блэк падает за теперь уже свой факультетский стол под гвалт голосов. В растерянности многие знакомые и незнакомые, в первую очередь — он сам. Не верится, что у него хватило наглости прервать семейную ветвь, пойти наперекор фамилии. У него хватило сил. Теперь его точно сожрет живьем мать, теперь можно совсем ничего не бояться. Каким-то образом он оказался сегодня без перчаток, нарушая все правила этикета магического мира, просуществовавшие последний десяток столетий. Каким-то образом он случайно касается ладони Люпина. И все. Летит. К. Черту. Найти «того самого» в первый день приезда, в Хогвартсе, в своем однокласснике — шутка? Судьба либо сказочно расщедрилась, либо окончательно сбрендила. Лунатику, глядя на почему-то всегда довольного всем вокруг Сириуса, хочется совсем по-волчьи взвыть. Отец говорил, что все это вздор, глупые сказочки для романтичных девчонок в розовых платьицах, спящих в обнимку с плюшевыми медвежатами. Мама отводила взгляд в сторону и ничего не произносила вслух, Римусу оставалось кусать губы и смотреть в ее полные тоски глаза. Их выражение не менялось с его пяти лет (с возрастом мальчик поймет, что за грустью скрывалось чувство вины, но на это уйдет время). Скорее всего, она тоже не верила в Избранных. Такой шанс один на пятьсот влюбленных пар, но оставшиеся живут не менее счастливо. Просто от первого прикосновения родственной души на теле навсегда останется ярко-алый след. Как и от всех последующих. Это доставляет неудобства. Это неловко, это смущает. Римус Люпин всегда этого хотел в глубине души, но целеустремленность Бродяги заставляет пересмотреть свои взгляды. Сириусу хочется выводить узоры на его руках прямо посреди занятий, мазнуть кончиками пальцев по шее в столовой, пока Римус пьет тыквенный сок. Линии, точки, круги — все начинается с геометрических контуров, как если бы Блэк поначалу испытывал возможности своего нового холста. После тело начали украшать цветы, а, в конце концов, предплечье украсил вполне годно вышедший герб факультета. Он вынужден постоянно ходить во всех этих отметинах-отпечатках, забавляя других учеников, в первую очередь Мародеров, в первую очередь Джеймса. Тот хлопает по плечу, когда их заучка в очередной раз тяжело вздыхает и прикрывается книгой, и снова заверяет: поверь, несносный парень, оставивший на твоей ладони расплывчатое пятно, который стал вдобавок для всех них лучшим другом и душой компании, вовсе не самое худшее, что могло случиться. Самому Поттеру, например, придется всю жизнь проходить с четким контуром изящной Эванской ладони на левой щеке. Лили, кажется, никогда не предаст своего Северуса, тут судьба откровенно облажалась. И Сохатого совершенно точно жаль. Но и себя Люпину жаль тоже. С каждым днем он все сильнее прогибается под гнетом собственных тайн, одной самой страшной тайны и всех из нее вытекающих заморочек, о которых не имеет права рассказывать даже самым близким и проверенным друзьям. Его тянет к Сириусу и без всяких родственных душ, но он не имеет права ответить согласием на бесчисленное «ну давай», пока пропадает каждый месяц на несколько дней и врет о каждом новом шраме. Он не имеет права встречаться с кем-либо, обманывая. Бродяга такого «кота-в-мешке» не заслуживает. «Попробовать» Римус не решается еще полтора года. Вот только Сириус думает иначе. Его не напрягает, что Люпин вообще-то парень, и подобные отношения будут неприняты преобладающим количеством людей что в мире колдуний и волшебников, что в маггловском, что они накладывают определенный след на всю дальнейшую жизнь. Некоторые будут ненавидеть их сильнее за такие привязанности, чем если бы они практиковали темные искусства. Так сложилось. Так сложилось, что Сириусу Блэку уже в одиннадцатилетнем возрасте плевать на чье бы то ни было мнение. Они начинают догадываться. Это слишком логично, со временем вылазки можно было сопоставить между собой и найти закономерность. Это осознание страшнее во сто крат всех пережитых полнолуний, в том числе самого первого, потому что тогда Римус рисковал только своей жизнью, только настоящим. И знал, чего ожидать. Сейчас под угрозой будущее, и вовсе не из-за угрозы вылететь из Хогвартса, на этот счет как раз беспокоиться бессмысленно: друзья не предадут. Возможно, пофыркают, что Люпина угораздило устроить целый спектакль, что тот не рассказал им о хитрости Гремучей Ивы, о таинственной хижине и о способности перекидываться в гигантского волка. Но не отвернутся. Разве что Сириус еще раз подумает, прежде чем пытаться сломать себе жизнь с прежним запалом энтузиазма. Вот этого Римус боится больше всего на свете. И тут все совершено верно, — Блэк отстраняется, почти неделю избегает расстояния ближе десяти сантиметров, начинает носить перчатки, и последнее буквально удар под дых. Тело ноет и мерзнет без новых следов, все предыдущие успевают исчезнуть, кроме того самого, оттяпавшего большую часть пространства на тыльной стороне ладони. Лихорадит ли его из-за отсутствия родственной души рядом или это все психосоматика? Люпин не знает. Он захлебывается от счастья, когда посреди ночи просыпается от знакомой тяжести, приютившейся на его ногах. В Бродяге будто от рождения мертво всякое смущение, практически каждую ночь он вот так забирался в чужую кровать, чтобы проболтать до самого рассвета и едва не проспать первый урок. И, кажется, начнет это делать снова, хотя Римусу совсем не верится, что происходящее не сон. И, наверное, поэтому он без особой опаски прижимается рукой к щеке, касается большим пальцем подбородка и ухмыляющихся, — о Мерлин! — губ. Завтра-послезавтра Хогвартс, заслугами сонного Лунатика, будет свято верить в умопомрачение Сириуса, раздобывшего где-то помаду. — Я… вы ведь не обязаны… я соврал вам, — шепчет Римус, закрываясь одеялом до кончика носа, пока то не сдергивают, едва ли не сбрасывая на пол. — Вообще мы друзья, если ты не в курсе, и из-за такого пустяка… ну, никуда не денемся точно, — его щелкают по носу. Шуток на завтрашнее утро стоит ожидать в два раза больше, чем обычно, потому что он теперь похож на долбанного рождественского оленя. — Но я оборотень! — А я Блэк, и поверь, иногда мне кажется, что это ничуть не лучше. И с оборотнем мы тоже подружимся… главное, чтобы ты перестал скрытничать. И себя калечить. Хорошо? — Римус ничего не может обещать, уж точно не в тех вопросах, где он ничего не контролирует, где нет его самого как такового. Но Бродяга уверен, что они справятся. Почему-то. И как будто смотрит в воду, как какой-то врожденный талант к предсказаниям, в которые Люпин никогда не верил. И не верит сейчас, что его можно усмирить, что его можно не бояться, не попытаться от него сбежать, когда он готов сделать это сам. Только вот от самого себя не отвернешься… Потому он смотрит в глаза Сириуса, которых на деле и невидно-то в полумраке комнаты, но Римус вполне в силах представить, каким азартом они блестят. Неизлечимое проклятие в пять лет. Первый поцелуй в двенадцать. Почему с ними двумя все всегда не по плану? И разве это плохо?