enjoy your li(f)e.

Сергей выдохнул с облегчением, когда закончилась музыка. С ещё большим — когда Дима отстранился после внезапных объятий. Слова ведущих доходили до него сквозь толщу воды, и он с удивлением отметил, что умудряется улыбаться, отвечать и, кажется, даже смеяться. Привычка — страшная сила. Они спускались со сцены почти на автомате — дежурные улыбки вспыхивали, как яркие софиты, совершенно рефлекторно, когда на пути появлялись знакомые лица и что-то говорили об удачном выступлении, но все слова, словно отзвук ветра, проходили мимо них. Путь сквозь толпу — рядом, бок о бок, но абсолютно не вместе: Серёжа шёл совершенно машинально, твёрдым, уверенным шагом, чуть сносящим влево. Дима — мягкой неслышной поступью, аккуратно огибая окружающих. Но стоило только последним отблескам сцены и чужих лиц исчезнуть, как улыбки, словно кляксы, стекли им под ноги, обнажая истинные эмоции. Гримёрка встретила пылью, духотой и назойливым смешением цветочных запахов — так казалось Диме, когда он буквально ввалился в неё вслед за Сергеем. От былой эйфории не осталось и следа, только удушливое ощущение раздражения, от которого саднили веки, да в горле вставал плотный, тугой комок. Взгляды на мгновение пересеклись, и они тут же их отвели, стараясь смотреть куда угодно, но только не друг на друга. Совместная песня не только не помогла разобраться в неотчётливых дружеских отношениях, но и, кажется, только усугубила всё. Билан, раздражённо хмыкая, один за другим выбрасывал удушающе-смердящие цветы в мусорное ведро, отчаянно желая сейчас поджечь их. И сгореть следом. В царящих между ними духоте и вязком раздражении сладковатый запах лишь нокаутом бил в виски, а о спокойствии уже не шло никакой речи. Дима вдохнул, а затем выдохнул, медленно глотая спёртый воздух и пытаясь смолчать колкое раздражение. Но Серёжа, кажется, не выдержал первым. — Дима? — сидящий на маленьком диванчике мужчина поднял тяжёлый взгляд, и Лазарев очень остро ощутил, как мерзкий осадок снова зреет где-то внутри. Он всегда даёт о себе знать, когда в собственном горле все слова, которые стоит высказать, встают поперёк. Они встречаются взглядами: глухая, чёрная, тёмная вода и прогоркло-увядающая осень. Вопрос крепко переплетается с вопросом, но координаты расходятся, и плоскость остаётся пустой. В вопросительные интонации вложено много больше, чем одно-единственное имя. В одно-единственное имя вложено всё то, что говорить не имеет смысла. Но ответа не последовало. Слов как всегда не было? Или они просто больше не имели никакого значения? А во время этих недолгих раздумий Серёжу окликают, бесцеремонно открывая дверь в общую комнату. Билан смотрит на его губы, расплывшиеся в неискренней улыбке, и сам устало прикрывает веки, а когда вновь открывает, в маленькой гримёрке уже никого нет. Остаётся лишь разряженный телефон в руке, невнятное чувство смятения и полнейшее, буквально сжирающее одиночество. Премия пожаром прошлась изнутри и выжгла всё, оставляя после себя лишь неприятный осадок. Дышать через пепел собственных чувств всегда было особо тяжело. Особенно, когда тот, кто сработал вместо напалма, был так близок и одновременно совершенно недостижим. Дима включает телефон на зарядку, бездумно рассматривая пустое окошко сообщений. Как всегда глухо — ни пропущенных звонков, ни оставленных сообщений. Иногда отсутствие ответа — это тоже ответ. Билан резко поднимается, подходит к зеркалу, оправляет костюм и, мимолётно окидывая себя взглядом, выходит вслед за Сергеем — публичную жизнь ещё никто не отменял. Даже если сейчас её хочется выблевать вместе с собственным сердцем. Улыбка, словно сорокаваттная лампочка, включается на его лице, стоит только попасть в круговорот местных знаменитостей, вспышек камер и журналистов, а голос, вместо гнетущего раздражения, обволакивает радушие. План «выступить вместе» выполнен. Осталось выполнить план дожить до конца этого чёртового вечера и не сдохнуть.

~*~*~*~

Сергей залпом выпивает кофе, сминая бумажный стаканчик в руке и морщась от горечи, сгустившейся на дне. Перед глазами мелькают цветные круги, когда он обессилено зевает, потирая глаза и поворачивая на очередной развязке. Он безумно, безумно устал. Последние две недели выжали из него всё, что только можно было — силы, желания, улыбку, собственное спокойствие, и кажется, и его самого тоже. Ему всё больше стало казаться, что скоро он сойдет с ума. В каждом интервью, в каждом разговоре, в каждом грёбаном месте, куда бы он ни пошёл и какую бы радиоволну не включил, Лазарев так или иначе натыкался на упоминание их дуэта и медленно начинал жалеть, что он вообще состоялся. Да, между ними всегда царила некая недосказанность, но сейчас она достигла своего апогея. Все чувствовали это, и о них говорили с новыми оттенками, но что-то оставалось неизменным: люди всегда считали, что Дима — открытый человек, что все его чувства как на ладони, но Лазарев знает, что всё это — наглая ложь. Потому что он смотрит и правда пытается понять, но всегда натыкается лишь на глухую стену, будто тот специально воздвигает её каждый раз, стоит им оказаться рядом. «Наверное, здорово лепить кирпичики из собственных дурацких принципов, облицовывая всё это эгоизмом, правда, Дима?» А ещё он знает, что Билан — не только что-то сильное снаружи, — это видели будто бы все, — но и нечто ранимое внутри. Люди никогда не желали копать глубже, находя свою правду на поверхности. А Сергей копнул. И его почти заживо погребло под этой правдой. Очередная репетиция проходит без малейших запинок и мыслей. Он выключает все свои эмоции, говоря им ласковое, но такое обманчивое «спите», и когда Серёжа, усталый и проделавший огромную работу за сегодняшний день, возвращается домой, все они возвращаются с удвоенной, утроенной силой. Это ли не расплата? Не в силах обрести покоя, он буквально мечется по квартире, но никак не может найти выход из сложившейся ситуации, и тогда Лазарев готов переворачивать вещи, готов бить стекла, готов кричать, готов сделать что угодно — лишь бы стало хоть немного легче. Пламя отвращения к Диме, к самому себе, к тому, что происходит между ними и не происходит в равной степени, сжигает его изнутри. Однако в какой-то момент решение просто приходит само собой. Ему не хватает лишь выпить немного смелости. Бутылка виски призывно манит блестящим янтарным боком, и Сергей плещет в широкий низкий бокал, заполняя почти до краев, и выпивает залпом, но после третьего уже начинает пить с горла, чувствуя, как алкоголь, словно бензин, распаляет и без того бушующие, копившиеся долгими годами тёмные эмоции. И тогда терпеть становится просто невозможно. — Можно такси на ближайшее время? — голос скребёт глотку, а пальцы едва подрагивают в каком-то непонятном предвкушении, но Лазарев уверен, что поступает правильно, когда диктует адрес, который выбит, кажется, на внутренней изнанке век. Каждая минута промедления и даже незначительная остановка в пробках вызывает дикое раздражение, но он лишь хмурится и вместо хоть какой-то внешней реакции пишет пост в Инстаграм, даже не заботясь о возможных ошибках. Нужно показать людям, что у него всё хорошо. Даже если это совсем не так, он должен. Внешний лоск, блеск и иллюзия абсолютного счастья таковыми должны оставаться, если за этим фасадом всё рассыпается на куски. Это — первое правило шоу-бизнеса. И его он выучил слишком хорошо. Мужчина почти вываливается из машины, едва ли не теряя собственные очки, и, чуть покачиваясь, поднимается до знакомой двери, что есть силы нажимая на кнопку звонка. Вопреки его ожиданиям, дверь открывается после первого стука, и виски одного взгляда схлёстывается в упор с тёплым коньяком в другом. Серёжа чувствует, что ещё миг, и он захлебнётся в их общей горечи. Но Дима, смерив его пьяным взглядом, устало-знакомо хмыкает, уходя в комнату, и Лазарев, захлопнув дверь, следует за ним, падает на диван — аккурат напротив кресла, где расположился Билан, и щедро плещет себе коньяка, не обращая внимания, что жидкость выплёскивается за края. Так же молча оказывается заполнен и второй опустевший бокал. Они выпивают почти синхронно, залпом, не сводя друг с друга глаз. Изучающих, злых, колких. Дима поджимает губы, слизывает с них последние капли, и потом — не говорит, не выдыхает, не роняет — высмешливает колючее: — Что? Бокал в руке Лазарева исходится тонкими трещинками и буквально рассыпается мелким звоном к ногам. Мужчина стряхивает ладонь, вытирая о собственные штаны и растирая горький алкогольный запах. Кончики пальцев, испещрённые мелкими порезами, неприятно саднит, но эта боль остаётся едва ли замеченной. Серёжа стискивает зубы. Серёжа сжимает кулаки, стараясь отвлечься на первые капли крови, но боль слишком фантомно-фоновая, чтобы отрезвить хоть как-то. Серёжа взывает к остаткам благоразумия, припорошенного алкогольной крошкой. И хотя что-то внутри яро пытается остановить его, Лазарев всё равно позволяет себе сказать всё то, что отчаянно ломилось наружу так долго. Счёт времени давно потерялся. И вместе с ним понимание своего «я» утонуло в собственной боли, раздражении, злости, непонимании и ненависти, копившихся так непозволительно долго. Нервы наматываются в большой, плотный клубок. Натягиваются. И. Рвутся. Сергей не заметил, как с желчного шёпота, перешедшего в крик, под конец устало сорвался на чёткую, размеренную речь, буквально по буквам выдавив отчаянное: — Заебал. Груз, тянущий их обоих ко дну, стало слишком тяжело нести в одиночку, и последнее слово, кажется, ещё долго эхом отзванивало от светлых стен им в головы, вкручиваясь в виски, кислотой проникая в мысли. Дима сощурился, поджимая губы в тонкую полоску, ноздри раздулись от гнева сами собой, а взгляд, словно коршун, метался по телу напротив, стараясь выцепить малейшее слабое место, по которому можно было бы ударить. — Может, тогда пойдешь к Кузнецову? Для него же у тебя всегда вакантно место в постели? Душу выворачивают чужие слова, попавшие так метко в самую суть, хотя Дима даже не пытался особо целился, а в груди внезапно стало пусто, словно всё выгорело, и остались лишь неконтролируемые, первородные эмоции. Лишь животное. Дикий зверь, что требовал выяснить всё здесь и сейчас. Немедленно. — Что ты, блять, сказал? — То, что ты слышал, — слетает с искажённых в кривой усмешке губ. И Лазарев пропускает тот момент, когда в пьяной голове отчётливой остаётся только одна мысль: разбить чёртовой сволочи лицо. Вбить колкие слова обратно в этот рот и желательно вместе с зубами. Больше ничего не хочется объяснять, и первый же кулак врезается в солнечное сплетение. Дима сгибается, судорожно глотая воздух и едва не пропуская второй удар, но успевает увернуться, и кулак еле-еле мажет по скуле, но Билан тут же подбирается, хватает волосы на загривке и тянет назад, ударяя в челюсть, тут же добавляя еще один, рассекая бровь. Сергея ведёт в строну — от хлёсткого удара, с каким клацнули зубы, звенит в ушах, а от боли на мгновение темнеет в глазах, один из которых быстро заливает кровью, но он, наученный горьким опытом, только сильнее сжимает кулаки, ударяя почти наугад, и когда Дима его перехватывает — со всей дури бьёт в пах, смаргивая последние остатки темноты перед внутренним взором. Билан сплёвывает обидное ругательство себе под нос, которое Сережа всё же не слышит — в ушах до сих пор предательски звенит, и он, так и не разогнувшись, нападает на него всем корпусом, вбивая спиной в стену, цепкими пальцами целясь прямиком в горло. Лазарев сдавленно хмыкает, уворачиваясь от очередного удара в челюсть и бьёт коленом аккурат в лицо — его больше не заботит, что завтра им, возможно, выходить на сцену, в прямой эфир, да хоть на ту же чёртову улицу. Ведь разум словно облачён красной пеленой ярости. Хочется мстить, хочется разорвать, хочется крови, и Дима с каким-то глухим рычанием делает очередной рывок вперёд, ударяя в живот и тут же слыша характерный хруст в собственном запястье. Серёжа сплёвывает кровь с губ Диме под ноги, готовый снова бить. Но они оба, тяжело дыша, лишь смотрят друг на друга, оценивая и изучая — лепестки синяков на скулах, разбитые губы, рассечённые брови, потёки крови, порванная одежда — они достаточно оставили следов собственного гнева, однако этого всё ещё мало. Хочется и з н и ч т о ж и т ь до основания. Дима сорвано выдыхает, смотря на подтянутое тело напротив, и пара стекающих капель крови, оставляющих за собой яркий след, гипнотизирует его. Зверь внутри призывно урчит. Только эта ярость иного сорта. Что-то заставляет вдруг остановиться и замереть, смотря пустым, ярко выраженным взглядом прямо на него, но всё равно сквозь. Внимание притупляется, и Билан думает, что ему вот-вот прилетит очередной удар, но Серёжа так же застыл напротив. Дышит тяжело, медленно, а грудь вздымается часто, грузно, опасливо. Выжидающе. Шаг вперёд, ещё один. Крепко схватить за плечо и заставить посмотреть себе в глаза. И сейчас, когда всё внутри сосредоточено, рука медленно и недвусмысленно скользит вниз, по крепким мышцам бедра, затем чуть выше, и оглаживает так мягко, что будто бы даже ласково. Осторожно, словно позволяя прочувствовать это неожиданное прикосновение. Лазарев замирает в неудобном положении и почему-то не может пошевелиться. Он боится отодвинуться, боится посмотреть Диме в глаза. Смотрит. — Перестань, — Билан выдыхает лёгкую усмешку куда-то в шею, опаляя кожу горячим воздухом, и Серёжа как-то инстинктивно прикрывает глаза. Перестать что? Чувствовать этот непонятный жар в груди? Перестать отчего-то дрожать? Рефлекторно закатывать глаза из-за этих новых, непонятных ощущений на грани реальности? Перестать сопротивляться. — Ты веришь мне? — вторая рука плавно скользит по животу, собирая капельки крови, и останавливается на ремне. Пальцы легонько поглаживают кожу на линии одежды, но не спешат приступать к более решительным действиям. — Нет, — голос срывается на одном-единственном слове и позорно уходит вверх, однако он даже не сомневается в своём ответе. Серёжа отталкивает его от себя, пихая локтем под рёбра, но Билан легко перехватывает чужое запястье и заламывает за спину, свободной ладонью скидывая лёгкую рубашку с плеч и оставляя висеть на сгибе руки. Они оба понимают, что этот удар был совершён не для причинения боли. И даже не для того, чтобы на самом деле оттолкнуть. — Я знаю, — подобие улыбки дёргает губы, но он тут же берёт контроль над своими эмоциями и медленно заставляет развернуться к себе. Ремень поддаётся легко, и широкая ладонь мгновенно скользит под тонкую ткань белья. Никакого сопротивления. Только полный контроль и какой-то едва заметный щенячий испуг в искристых, вдруг потемневших глазах. «Страшно тебе?» — Не бойся, — короткий обрывок связи отнюдь не вызывает недосказанности. Рука обхватывает горячий, налившийся кровью член и медленно ведёт вверх-вниз, заставляя мышцы пресса вдруг напрячься. Он не подаст вида. Он выдержит это. Толком не зная, зачем, но выдержит. Тем более, что внизу живота разливалось приятное тепло, заставляющее жмуриться от удовольствия и стараться сдержать любые звуки. И, всё-таки… — Я не боюсь, — он буквально выплёвывает эти слова, мгновенно сдавая себя, но Дима не станет его поддевать, лишь сдержанно кивнёт и крепко схватит за плечо, продолжая проворно водить рукой по крепкому стояку. Собственное возбуждение пока совсем не волновало, и всё внимание было сконцентрировано лишь на нём. — Конечно, — он наклоняется к его губам, желая прикоснуться, но Серёжа дёргается, мгновенно отталкивая от себя и кривясь. Ещё раз. Более напористо, притесняя к стене. Лазарев легко уворачивается от поцелуя, и Дима решает уступить. Он будет прилежно чтить эту зыбкую невидимую границу. Принципиальность замирает фантомом в разреженном воздухе, и тогда губы опускаются ниже, легко касаются шеи, будто привычно, и никакой осторожности в этом движении нет. Темп ускоряется, и Лазарев, сам того не замечая, начинает толкаться в плотно сжатый кулак. Язык мягко проходится по коже, собирая капли крови. Серёжа, движимый непонятными чувствами, запрокидывает голову назад, открывая доступ к шее. Верит. И зря. Мужчина хватает Лазарева за горло, чувствуя влажную кожу под пальцами, с глухим рыком толкая его в стену и наслаждаясь выражением его глаз, когда тот врезается затылком в зеркало. В отчётливо замершей тишине комнаты зеркальный звон кажется настолько ирреально громким, что сквозь него Дима слышит, как стекают капли крови с губ, как расширяются и сужаются зрачки в тёмных, не то от возбуждения, не от то злости, глазах Сергея, слышит сорванный выдох, больше похожий на сдавленный всхлип. И это заводит. Осколки хрустят под их ногами, когда Лазарев пытается сделать бесполезный шаг назад, стараясь уйти от сжимающихся на горле пальцев, и в ладони врезаются острые края, от чего запах крови становится лишь отчётливее, снося всякие границы нормальности. Тьма в глазах и ощущение ухода земли из-под ног вызывает тихий хрип. Рука на члене ускоряется, но вторая только сильнее сдавливает уязвимую жилку на шее. Едва ли не до потери сознания, заставляя балансировать на тонкой грани. Он хватает Билана за предплечье, силясь вдохнуть хотя бы раз, но ничего не выходит. — Терпи, — он вгрызается зубами в плечо, и они легко проходят сквозь кожу, но он не останавливается, душит ещё сильнее, периодически вбивая затылком в разбитое зеркало, и грубо додрачивет резкими и рваными движениями. Вся злость скапливается в один огромный комок и выплёскивается через эти ненормальные прикосновения. — Дыши. Давай. Всё хорошо. Из-за яркого оргазма, алкоголя в крови и нехватки кислорода Серёжа медленно осел на пол, сползая по стене. Он дышал глубоко, часто, но воздуха всё равно было слишком мало. Пальцы запоздало скреблись о пол, размазывая кровь, пока очертание фигуры Билана плясало перед глазами. Голова гудит. Всё тело напряжено, несмотря на разрядку, и удовольствие, всё ещё едва ощутимыми волнами расходившееся по телу, мешается с желанием сдохнуть. — Ублюдок. Ненавижу, — внутри намешиваются все невозможно-возможные эмоции, и он медленно выходит из этого предобморочного состояния. — Надо было сказать это прежде, чем ты кончил мне в ладонь, — получается не то насмешливо, не то устало, но он чувствует, как взбешённый взгляд Лазарева пробивает дыру в груди. Сергей больше не собирается играться — злобно щурясь, он сбивает его с ног и садится сверху, обнажёнными бедрами вжимаясь в болезненно-налитый член сквозь ткань брюк. Лазарев вряд ли думает об этом, готовый превратить лицо Димы в кашу, но тот, усмехнувшись, касается ягодиц, посылая предательские мурашки вверх по позвоночнику. В этот раз Сергей проиграл — они оба понимают это, и Лазарев только сильнее сжимает зубы на насмешливое, но совершенно беззлобное Димино: — Продолжим?

~*~*~*~

Пробуждение наступает внезапно — головной болью, выбивающей дробь изнутри черепной коробки, и Лазарев открывает слипшиеся от крови глаза. За окном постепенно светает — вот-вот наступит утро, — а он морщится от острой мигрени и почему-то тяжело дышит, чувствуя, как сухость надсадно раздирает глотку. Но вода, как и заботливо припрятанная в рюкзаке таблетка обезболивающего, подождёт, потому что когда он переводит мутный взгляд на безмятежно посапывающего Диму всего лишь в метре от себя, его буквально передёргивает от отвращения, но кровавые подтёки на чужом лице пробуждают в груди какое-то извращённое удовлетворение, несмотря на ломоту во всем теле. И события вчерашнего вечера — мутные, нечёткие, размытые — встают перед глазами, вызывая очередной болезненный приступ. Бесшумно выругавшись себе под нос, Сергей сползает с кровати и, минуя ванную, скалящуюся ему побитым отражением, быстро натягивает одежду и уходит прочь из квартиры. Тёмные очки, так удачно забытые во внутреннем кармане куртки, оказываются как нельзя кстати. Дверь закрывается с лёгким щелчком, который и будит Билана. Он жмурится, сквозь зубы матерясь из-за гудящей головы, и медленно садится на кровати, сонным взглядом окидывая комнату. Солнечные зайчики, отражённые от разбросанных по всему полу кровавых осколков, мириадами разбежались по светлым стенам. Дима щурится, морщится, скалится, вспоминая прошлый вечер, и в мыслях отчётливо маячит желание вскрыть вот таким солнечным зайчиком вены. И если не себе, то этому грёбаному пьяному придурку. Он раскидывает босыми ногами осколки в стороны, добирается до ванны, разглядывая своё отражение в зеркале — синяки под губой и правым глазом за ночь налились ярчайшим густым цветом аметиста, и, сплюнув остатки крови вместе с зубной пастой, Дима набирает телефон Яны, отменяя все встречи на ближайшие четыре дня, мотивируя это просто и банально — болезнью. Ему даже не приходится притворяться — голос выходит изломанным, хриплым, как карканье ворона, и Рудковская, посетовав и пожелав скорейшего выздоровления, отключается. А дни, не взирая на произошедшее, пошли своим чередом, сменяясь один за другим. Казалось бы, типичный концерт, не отличающийся абсолютно ничем, но нет — вот он сидит совершенно один в пустой гримёрке, окружённый бессчётным количеством цветов, а лицо закрыто ладонями. Отчаяние накатывает с новой силой, мешаясь с каким-то терпким чувством полнейшего одиночества. И когда только всё стало так сложно? Когда он пришёл в такое состояние, что никакого желания бороться уже просто не осталось? Бутылка рома оказывается неплохим собеседником и, после выпитых добрых пол-литра, нашёптывает ему неверное решение всех его проблем. И Сергей вновь оказывается на пороге чужой квартиры. Проиграл ли он эту битву с самим с собой первым или просто устал? Устал метаться и стараться сохранить в себе эти эфемерные остатки гордости? Он делает шаг вперёд-назад, не решаясь уйти, сомневаясь остаться, но ром слишком крепкий, чтобы оставить за собой хоть какие-то лишние, мешающие мысли. Рука замирает у кнопки звонка, но дверь распахивается прежде, чем Сергей успевает решить, стоит ли оно того. — Заебал, — раздаётся знакомое вместо привычного приветствия, и Дима втягивает его — и в квартиру, и в пьяные, на грани грубости, объятия. — Прошлого раза было мало? — А ты хочешь сказать, что ты его достаточно помнишь? — чуть хрипло и насмешливо, сбрасывая обувь и чужие объятия, Сергей проходит в комнату, многозначительно ставя бутылку рома на стол. И пока Билан уходит за вторым бокалом, Лазарев падает прямо на пол, удобно растекаясь по мягкому ковру. — Ну, может расскажешь, — горло обжигает не то алкоголь, не то злые слова, — как тебе это чувство, а? Вот это самое, перед тем, как тебя поимеют, — слова путаются, речь давно пьяная, и гулкий, словно извлекаемый из плохо настроенного инструмента, смех разносится по комнате, заставляя ярость внутри клокотать и тут же топиться в очередной рюмке. Вместо ответа — горькая усмешка. Серёжа, сидя визави прямо на полу, носком касается чужого колена и ведёт ступнёй вверх по бедру, останавливаясь на пахе и ощутимо надавливая пяткой прямо на выпирающую ширинку. И внутри зреет какое-то невозможное и пьянящее не хуже того самого рома удовольствие, когда он видит, как зрачки напротив невольно расширяются, с потрохами выдавая чужую реакцию. — А что, хочешь узнать? На губах расцветает улыбка, который быть не должно, и он подаётся вперёд, опираясь на чужие колени отчего-то вспотевшими ладонями. Игра началась.

~*~*~*~

Это сплошное безумие не покидает Лазарева ни на секунду: ночь посылает в истощённое сознание какие-то дикие картины прошлого, приправленные окончательно запутавшимся настоящим и бесперспективным будущим. Сергей ворочается и что-то невнятно бормочет сквозь крепко стиснутые губы. Слов не разобрать, и Билан, прижавшись к спинке кровати и обхватив собственные колени руками, смотрит с каким-то смятением, будто очнувшись после долгого сна и впервые увидев в своей постели чужого. Того, кто так много лет значил слишком многое, а сейчас вызывал слишком непонятные чувства. Дима осторожно касается пальцами его разгорячённого лба, качает головой, а затем ложится не на самый край кровати, как раньше, а совсем близко, едва ли не вплотную. — Серый… — он шепчет беззвучно, но с губ не срывается ни единого звука, и лишь после, измученно прикрыв веки и едва касаясь лбом чужого плеча, удаётся забыться неспокойным сном. Ночь обнажает все эмоции. Но для них запутывает всё лишь сильнее. И Лазарев мало что помнит утром, но зато с какой-то брезгливостью ощущает ровное дыхание в шею, и, борясь с желанием немедленно вскочить, бесшумно встаёт, чувствуя дикую боль по всему телу. Это превращается в замкнутый порочный круг. Они — как обезумевшие уроборосы, пожирающие сами себя. Предательский раз за предательским разом. Безумная ночь за безумной ночью. Ненаступившее совместное утро за ненаступившим. Хватает одной малейшей искры, чтобы всё повторялось вновь и вновь, чтобы осточертевшие до оскомины грабли вновь вонзались в затылок. Диме, как и Серёже, приходилось вновь бороться с самим собой. Ускоренный и такой невыносимый стук сердца раздражал нервные клетки. Всё внутри бесновалось — сливались воедино старые и новые принципы. Но в неприятно опустевшей голове осталось только неутомимое желание, подпитываемое клокочущей ненавистью, которая, кажется, не знала ни границ, ни дна. Сколько времени прошло? События пролетали с бешеной скоростью одно за другим, царапины и укусы на коже быстро сходили, но на их месте снова и снова появлялось новые, и когда Дима, стоя перед новым зеркалом в пол, смотрит на своё отражение, его чуть ли не выворачивает от рвотного позыва. Синяки — причудливые узоры фракталов от свежих фиолетово-ярких до выгорающих желтизной — по всему телу. Начиная от самых ключиц, и ниже, ниже… Шея была не молочно-бледной — загорелой после нескольких дней в Португалии, но всё такой же чистой. — Ты должен остаться настолько чистым снаружи, насколько ты грязный внутри, — Дима скользит губами по лопатке и вдруг кусает резко, сильно, без предупреждения одним толчком врываясь на всю длину. — Мне больно. Хватит! Он готов кричать, но вынужден едва ли повышать голос из-за страха выдать их; он пытается вырваться, но тщетно — несмотря на то, что Лазарев сильнее, сейчас он не мог выпутаться из этих крепких рук, что стальной хваткой, словно тиски, сжимали поперёк тела, заставляя глотать невыступившие слёзы. — Придурок. — Билан останавливается буквально на несколько мгновений, чтобы оскалиться хриплой и пьяной усмешкой: — Тебе же нравится. Пустая чистая тарелка неосторожно выскальзывает из мокрых рук, прерывая неконтролируемый поток воспоминаний. Такое, говорят, к большому счастью? Сергей лишь вновь тихо матерится себе под нос. Проще злиться на себя за самую маленькую глупость, чем обращать внимание на большую. Или — ещё хуже — попытаться исправить. Буквально вчера он позорно сбежал из Португалии, попросту не выдержав давления, а уже сегодня Лазарев снова будет исполнять их общую песню, и внимание всех зрителей будет приковано лишь к нему одному. Вот только кому от этого легче? — Вы, кстати, можете очень громко петь, так, чтобы… чтобы Дима нас услышал, — рука заведена за голову, и сам он до боли впивается пальцами в собственный затылок, буквально силой заставляя себя улыбаться. «Давай же. Ты ведь актёр. Соберись». — Херовый из тебя актёр, Серый. А Билан, кажется, действительно услышал, потому что сейчас он, уже немного подвыпивший, стоит на пороге открытой двери в чужую квартиру и держит в одной руке бутылку ликёра, что отливала нежным кремовым, и джин — в другой. Иллюзия выбора. Вот только чего? Очередных привязанностей? Дело вовсе не в алкоголе, дело в другом человеке. И даже сейчас Лазарев покорно принимает расцветающий отвратительными синяками космос на чувствительной коже. Он со смирением цепляется пальцами за чёрную простынь, и на этом контрасте отчётливо видно, как белеют его костяшки, когда он чувствует Диму в себе. Боль оглушительная, и каждый атом в теле навзрыд, но Серёжа — мальчик послушный. И он знает, что скоро будет хорошо. Он знает, что это необходимая боль, и когда Билан, опаляя подбородок алкогольным дыханием, наклоняется к нему, Лазарев привычно отворачивается, уходя от поцелуя. Дима рычит — тихо, зло, но согласно, лишь яростнее вбивается в него, прижимая бёдра к простыням, не давая двинуться. И уже с утра он надрывно кашляет, норовя вот-вот разодрать сухое горло. Сейчас бы умыться ледяной водой, а лучше бы выблевать из себя все скребущие изнутри слова, что так и не будут сказаны, но Билан лишь наскоро собирается и позорно сбегает за пятнадцать минут до рассвета. Нужно успеть до того, как взгляды прямо скажут, насколько же им тошно друг от друга. Случайно задеть друг друга плечом на вечеринке. Сесть не на своё место. В общей гримёрке ненароком помять чужой костюм. Выйти на сцену раньше. Казалось, они искали малейшего проступка, чтобы сорваться друг на друге. Обоюдная зависимость. И дышать через раз, но всё равно в унисон от оглушающих эмоций уже становится привычкой. Блядская необходимость в обжигающих поцелуев на коже, неправильных, но таких желанных прикосновений и взаимных поливаний друг друга грязью. Грязь. Она впечатывалась в подкорку сознания и заставляла раз за разом стучать кулаком по двери, зная, что исход у всего этого был только один. Мужчина сильно сжимает ткань тонкой толстовки, надеясь, что уже завтра на боках проявятся синяки-отпечатки. Месть за быстрый, молниеносный, но такой болезненный укус в шею на грани видимости. Ещё бы на пару сантиметров выше, и он бы точно не смог бы носить хоть что-то помимо свитеров с высоким горлом. Однако сейчас было более чем всё равно.

~*~*~*~

— Развяжи мне галстук. — Голос командный, настаивающий и требующий. Таким бы произносить пафосные речи, но нет, они стоят посреди кухни, давно напившись в хлам после какого-то очередного мероприятия, что теперь кажется совсем неважным. Дима вообще не хотел идти, но в последний момент случайно узнал, что там будет Лазарев, и не смог усидеть дома в единственный выходной. Или это были два бокала виски? — Ещё чего, — он фыркает показательно смело, и дерзкая усмешка кривит губы, но Билан никогда не вёлся на подобное. Он, несмотря на сильное влияние алкоголя, всё понимает. Всё видит. Всё чувствует. Лёгкий румянец покрывает щёки, и это заводит, раззадоривает, заставляя прижимать остриё ножа к груди чуть сильнее, уже вплотную. Одно неловкое движение, один неосторожный вздох, и кончик легко войдёт внутрь. Грудь тяжело вздымается, и Серёжа медленно поднимает руки вперёд, касаясь чужого воротника белой рубашки. Так хочется придушить, сжать эту шею в ладонях столь крепко, но вместо этого он лишь ослабляет чёрную петлю шёлка, удавкой обвившуюся вокруг горла. Билан вздрагивает от прикосновений горячих пальцев к собственной шее, и рукоять ножа случайно поворачивается на несколько градусов. Единственная капля крови выступает почти мгновенно, а затем мучительно медленно катится вниз, оставляя на коже красный след. Серёже кажется, что если бы он сейчас резко подался вперёд и не отступил в последний момент, то нож вполне мог бы вспороть ему грудную клетку. Пьяный разум ненавязчиво твердит: «а за ней черви». Такие же, как эта блеклая пелена перед взором. Белые падальщики всегда чуяли гниль.

~*~*~*~

Полупустая бутыль бренди стоит на небольшом столике, пока Дима задумчиво рассматривает книжный шкаф, который видит чуть ли не каждый день, у противоположной стены. Почему-то сейчас он не чувствовал никакого опьянения, а потому приходилось вновь тянуться вперёд, чтобы помочь себе ещё немного расслабиться. — Португальское. Хранил для случая, — оповещает он, но никакой ответной реакции просто не следует. — Прекрати пялиться в телефон. «Опять натворишь всякой херни». Билан наклоняется влево, гораздо ближе, и накрывает рукой экран, загораживая дисплей. Губы скользят от скулы к челюсти, и Лазарев может почувствовать — чувствует — его дыхание на своей щеке. — Ты меня… — Заебал, — Дима перебивает, не давая закончить короткую фразу. От горькой усмешки на его губах Лазареву почему-то впервые становится не по себе. — Я знаю. Билан тянет к себе, прижимая к собственному горячему телу крепко-крепко, сильно-сильно, так, что Серёжа наконец успокаивается и легко поддаётся. Он дышит ему куда-то в шею, ещё сильнее опьяняющим дыханием пробираясь под рубашку, и отчаянно мнёт пальцами ткань на спине. Проходит минута или две. Объятия длятся непозволительно долго. Так, наверное, быть не должно? Но в голове всё равно не было ничего, кроме одного вопроса, терзающего уже давно. — И что теперь? — Волнение проскальзывает очевидной ноткой, но Лазарев уже не беспокоится об этом. Он не хочет себя контролировать. Не с этим человеком. А возможно, он просто не может, но Сергей в этом себе признаваться явно не собирается. Однако ответа не следует. И теперь пьяно-атрофированное сознание тонет в этих прикосновениях, внутренний голос упрямо твердит, что всё хорошо, постепенно теряясь в алкоголе и жгучих ощущениях чужих рук на собственной спине. Тела переплетаются, будто становясь единым целым, и Лазарев уже не понимает, где и как его касаются, просто растворяясь в своём сдавленном дыхании и чужом жарком шёпоте. Всё было словно в тумане. И это казалось правильным.

~*~*~*~

Пробуждение наступает внезапно — головной болью, выбивающей дробь изнутри черепной коробки, и Лазарев открывает слипшиеся от слёз глаза. За окном постепенно светает — вот-вот наступит утро, — а он морщится от острой мигрени и почему-то тяжело дышит, чувствуя, как сухость надсадно раздирает глотку. И события вчерашнего вечера — мутные, нечёткие, размытые — встают перед глазами, вызывая очередной болезненный приступ. Это утро слишком похоже на все подобные остальные, и сценарий его всегда неизменен. Если где-то там есть Бог, то у него весьма отвратное чувство юмора. Серёжа садится на кровати, зарываясь пальцами в спутанные волосы, вполне осознанно желая прикрыться, но получается лишь отодвинуться на край широкой кровати и неловко обнять себя руками, прижимая ладонь туда, где у нормальных людей должно быть горячо бьющееся сердце. А у него остались лишь воображаемые, но очень болезненные трещины в рёбрах, галактики гематом и приклеенное к нёбу привычное «ненавижу», потерявшее уже былые краски. Лазарев касается ступнями отчего-то холодного пола, и сейчас это отрезвляет не хуже ледяного душа. Он замирает и, выпрямив спину, неловко поворачивается, чувствуя прямо промеж лопаток чёткий, осознанный взгляд. Дима смотрит на него внимательно, не моргая и не отводя глаз. Сердце почему-то отвратительно трепыхается, и кажется, будто его судорожные удары сейчас оторвут все тромбы. Серёжа думает, что если Билан сейчас усмехнётся, то он ударит кулаком прямо в его нос. И на этот раз не промахнётся. Но Дима не тянет губы в жалкую пародию на ухмылку. Он молчаливо кричит так же громко, как и глаза напротив. Молчание удавкой — одной на двоих — затягивается вокруг их шей, но они просто смотрят друг на друга, не решаясь сделать хоть что-нибудь. А разве они без этого не слишком много наделали? Может, они просто боятся совершить больше, чем уже успели необдуманными поступками? Серёжа облизывает губы, вздрагивая, когда Билан слишком громко выдыхает, нарушая застоявшуюся, как болото без возможности выплыть, тишину. И впервые в его глазах он видит кристально-трезвую уверенность. — Кофе?