Три червонца

      Должно быть, письмоводитель Инспекторского отделения Андрей Васильевич Кратов чрезвычайно походил сейчас на записного пьянчугу, уже с самого утра успевшего хватить лишку и шагавшего теперь сквозь толпу как заводная кукла, траектория движения которой совершенно непредсказуема.       Но ему, впавшему в состояние тупого безразличия, накрывшего его с головою, точно толстая ватная подушка, не было дела ни до брезгливо-неприязненных взглядов встречных дам, ни до смешков и кривых ухмылок простой публики.       Несколько раз с грубыми окриками: «Куда прешь?!» — Кратова толкали так, что он едва не падал, но и этого не замечал, продолжая будто наяву слышать лишь такой незнакомый, такой вдруг язвительно-насмешливый Верочкин голос. « — Я уезжаю послезавтра. — Постойте, душа моя, так ведь будут погребать вашего батюшку... — Как похоронят — так сразу и уеду, что ж тут непонятного? — Когда же назад вас ждать, Верочка? — растерянно. — Ни к чему меня ждать, мхом обрастешь, поджидаючи, — зло усмехнулась Верочка, одарив полным пренебрежения взглядом, и Кратов, ослепленный, раздавленный этой невероятной катастрофической переменой, свершившейся только что, в каком-то болезненном оцепенении выслушал, что помолвка их с сегодняшнего дня разорвана, что ничто более их не связывает, что все решено бесповоротно и окончательно. — Господи... Но отчего же... Отчего вы лгали мне в чувствах, отчего беззастенчиво лицедействовали и играли со мной так жестоко?.. — вырвалось в отчаянии у Кратова.       Она чуть виновато пожала плечами. — Я не хотела огорчать отца. Отчего-то он так упорствовал в этой затее — выдать меня за вас в память о дружбе с вашим дражайшим папенькой. Я пыталась объяснить ему, что супруг из вас, Андрюшенька, выйдет посредственный, но его так расстраивали эти разговоры, что сердце прихватывало. А уж когда он совершенно слег!.. — Вот как... Что ж... — Кратов нервно прошелся туда-сюда, непроизвольно комкая в кармане сюртука платок. — Но позвольте!.. Отчего же посредственный, скажите начистоту, будьте хотя бы сейчас искренни?       Вера выразительно фыркнула, облокотясь о закрытый рояль и пристально оглядывая его всего, точно какое-то неприятное насекомое. — Да хотя бы потому, что я вдоволь насмотрелась на вас и давно поняла, что вы неудачник, который ничего добиться не в состоянии и до сих пор мальчик на побегушках! Вы первое повышение по службе получите дай-то Бог лет через десять! — Но я дворянин, у меня ведь есть именьице, пусть и небольшое, — зачем-то начал оправдываться Кратов, словно невыучивший урока гимназист, в глубине души отчетливо понимая, что любые его доводы будут отметены и высмеяны. — Ах, дворянин! Ах, именьице! — саркастически рассмеялась Верочка. — Как поэтично вы именуете ту дыру с полуразвалившимся заколоченным домом, болотом вместо пруда и облезлым флигельком, где обитает ваш пьянствующий целыми днями досточтимый батюшка и полоумная сестра с выводком детей! А вы им еще и половину жалованья отсылаете! Благодарю покорно, не нужно мне такого облезлого дворянства.       Кратов не нашелся с ответом и поспешно отвернулся, пряча зардевшееся лицо. Самым мучительным было то, что и возразить-то по существу оказалось нечего, — Вера изрекла сущую правду. И некогда бравый отставной штабс-капитан, а ныне совершенно спившийся и уже тронувшийся рассудком старик-отец, и несчастная сестра Нина, оставшаяся одна с четырьмя детьми, когда муж ее погиб под Порт-Артуром, обитали в Пестово, кое-как сводя концы с концами. Кратов действительно посылал им деньги, но крох этих хватало лишь на хлеб насущный, но никак не на содержание старой усадьбы, которая с каждым годом все больше ветшала. Да что уж там, сестре порою нечем было заплатить за починку прохудившейся крыши, и когда начинались осенние дожди, в спальнях на втором этаже тут и там расставляли тазы и ведра.       Отец же в бесконечном хмельном дурмане бедственности их положения не только сознавал, но и еще более усугублял его, то и дело занимая самогон у мужиков из деревни, и Кратову потом, когда приезжал из города, неизбежно приходилось расплачиваться с ними. Оставшейся части жалованья Кратову хватало, чтоб взять в наем комнату на Сухаревке, в складчину с обитателями остальных четырех комнат квартиры платить кухарке за стряпню и уборку да изредка подновлять свой гардероб. Ну а раз в два месяца Кратов исхитрялся небольшую сумму откладывать на будущую свадьбу, полагая, что за год-два какой-никакой капитальчик, да накопится.       Возможности свои он оценивал трезво, иллюзий не питал и, по совести сказать, даже не помышлял бы о невесте с Верочкиным достатком и положением, кабы не ее покойный батюшка Николай Аркадьевич. Именно он-то и был главным, так сказать, воодушевителем Кратова, настойчивым радетелем за этот брак. Связанный давними узами дружбы с отцом Кратова еще по службе в уланском полку, хотел он, чтоб семьи их непременно породнились, и потому лишь покровительственно похлопал будущего зятя по плечу, когда Кратов в приватном разговоре откровенно обозначил свою крайнюю стесненность в средствах (не вдаваясь, впрочем, в подробности) и выразил сомнения в пригодности своей к роли Верочкиного супруга.       «Я, милый Женечка, уже старик, — Кратов помнил тот разговор до последнего слова, — у меня два удара было. Я, голубчик, всю жизнь о сыне мечтал. Василь Палычу-то как завидовал, что ты у него! Вот внучков бы ваших с Верочкой дал Бог понянчить... Золотых гор обещать не буду, нет их у меня, но уж будь уверен, на приданое не поскуплюсь. Да что приданое! Все вам с Верой пойдет» .       Верочка против матримониальных планов отца не возражала, была приветлива легка на подъем и постоянно дарила Кратова своей улыбкой, когда они кружились в зале под звуки «Амурских волн», а Николай Аркадьевич мерно покачивался в кресле-качалке, поглаживая упитанного рыжего кота, который вальяжно разлегся у него на коленях. Ничего лишнего, чересчур фривольного Верочка не позволяла, но и по-монашески строгой не была и порой охотно разрешала Кратову целовать себя, дразнила, негодница, и убегала, с лукавым смехом оправляя помятое платье, а несчастный жених мучился, краснел, бледнел и потом, запершись у себя, усмирял охваченное чувственным возбуждением тело единственным доступным способом — рукою (посещать дом терпимости Кратов со дня помолвки их с Верочкой прекратил).       Чаяниям Николая Аркадьевича сбыться не довелось — третьего удара он не пережил и скончался. И сразу же все встало с ног на голову, а Кратов словно бы повис в некоей пустоте, оглушенный переменами и медленно осознающий, что Верочкино расположение было фальшивым, как позолоченная медяшка, выдаваемая за червонец, а чувства — наигранными, как и весь ее образ, оказавшийся лишь нарядной декорацией. Осознание это было таким болезненным, рвущим по-живому, что Кратову стоило огромных усилий сдерживать себя, покуда он не раскланялся с Верой и не переступил в последний раз через порог дома, который привык считать таким гостеприимным.       А потом скрытые вожжи будто ослабли, и кипевшие внутри негодование и обида выплеснулись наружу — Кратов неожиданно для себя самого разрыдался.       Но слезы не принесли облегчения, и в раскалывающейся от боли голове снова закружились водоворотом все безжалостные Верочкины слова, все брошенные ею упреки и оскорбления, зазвучали насмешливым эхом, полностью заполняя мысли.       Ноги же продолжали шагать, куда и зачем — Бог знает, покуда Кратова вдруг не схватили за плечо, с недюжинной силой рванув назад. — Глаза-то разуй, господин хороший! Под железку захотел?! — голос был молодой, резкий.       Отчаянно трезвоня и едва не зацепив их, прогрохотал всего в паре вершков трамвай, — и это вырвало, наконец, Кратова из омута гибельного оцепенения.       Он потряс головою, словно бы прогоняя остатки наваждения и чувствуя на себе внимательный взгляд нежданного спасителя (тот все еще продолжал за рукав крепко придерживать Кратова, будто опасался, что тот в порыве безумия снова решит выскочить на рельсы).       Поношенный пыльный пиджачишка и затертые сапоги, заломленный картузик, на рубахе проступили пятна пота — несомненно, фабричный с какой-нибудь Трехгорки или Эйнема, каких тысячи снуют по улицам вечерами. Но отчего-то его простое, блестящее от пота, раскрасневшееся, почти еще юное лицо с негустой щетиной по подбородку и тонкими усиками над губою показалось Кратову несомненно знакомым. Но вот при каких обстоятельствах они могли встретиться, никак не вспоминалось. — Моя благодарность, — Кратов чуть склонился и вдруг, неожиданно для себя самого добавил: — Не Дмитрий ли ваше имя?       Его визави удивленно вскинул бровь и отозвался с усмешкой: — Оно самое, раб божий Митька, — он по-шутовски расшаркался перед Кратовым и качнулся на каблуках, снова окидывая цепким взглядом и, кажется, тоже пытаясь вспомнить.       И тут словно ярким электрическим фонарем отчетливо высветило в памяти: недели с три тому назад, завод Гужона. Кратова туда отправил заведующий канцелярией с поручением передать пакет главному инженеру и получить от него уже подписанные бумаги. Вышло так, что инженер тот как раз отлучился из кабинета в прокатный цех; пришлось Кратову идти искать его, а потом полчаса дожидаться в цеховом пекле, со скуки глазея по сторонам и поневоле слушая, как рядом в нескольких шагах мастер, похожий на лабазника благообразный бородач, бранит за нерадивость молодого рабочего, перекрикивая шум:       «...Полседмицы гулял! Хмельной через день являешься, на веселых ногах... И ладно, коли бы дело делал, так ведь давеча Федьку Егорова чуть болванкой не покалечил!»       «А он бы рот не разевал. Чай, не вч      ера родился,» — ухмыльнулся провинившийся, не выказав ни малейшего раскаяния.       «Ну вот что, Митрий, раз ты разговор хороший не разумеешь, стану с тобой по-другому говорить. Долгое у меня было терпение, да все вышло. За пьянство и за прогулы причитается с тебя штраф, — мастер вынул из-за пазухи тонкую книжицу, полистал. — Все тут выкрутасы твои записаны... Тридцать рублей, вот так-то».       «Да ты что, Павел Никитич! — названный Дмитрием разом переменился в лице, вся нахальная уверенность его разом испарилась, и проступила растерянность. — Три червонца!.. Без гроша ведь останусь...»       «Зато другой раз думать наперед станешь, — обронил мастер, пряча книжицу. — А вот ногу б зашиб Егорову — так и вовсе всю жизнь бы ему отступные платил, паря. Отвечать учись за дела свои».       «Павел Никитич... Да как же я, а своим-то что пошлю?.. У матери пятеро младших по лавкам, а баба второго на Масленой родила».       «У меня, Митрий, своих забот полон рот, чтоб еще о твоих бабах думать».       И отчего-то так жаль стало Кратову понурившегося Дмитрия, будто толкнуло что-то: вытянув из кармана три ассигнации по десять рублей (как раз в тот день утром дали в кассе жалованье), он торопливо сунул их цеховому мастеру — примите, мол, в счет погашения штрафа.       Тот глянул с недоумением, удивленно хмыкнув в бороду, но деньги взял.       «Брехать он мастак, ваше благородие... Мать, баба... Прогуляет!..— пробормотал в полголоса. — Что стоишь столбом, дурная башка, другой ручки бы целовал!..»       Но Дмитрий кланяться не спешил, смотрел на Кратова с издевкой, изучающе.       «Ну спасибочки, господин хороший, удружил!» — губы его скривились в усмешке. Он изобразил карикатурный реверанс и, весело посвистывая, танцующей походкой ушел к прокатному стану.       «Язва! Шут гороховый!» — сплюнул в сердцах цеховой мастер, а Кратов сам не зная зачем долго смотрел Дмитрию вслед. — Так это ты за меня тридцатник выложил! — узнавание, похоже, было взаимным. — Выходит, что я, — пришлось признаться. — Что, денежки жали? Величать-то как тебя? — Да нет, зачем же... Не знаю... — отчего-то этот внимательный острый взгляд, эта усмешка смущали Кратова, заставляя отводить глаза и запинаться. — Кратов, Андрей Васильевич. — Ну и зачем ты нынче под трамвай полез, Андрей Василич? — спросил Дмитрий и демонстративно повел носом, принюхиваясь. — Хмельным от тебя не тянет вроде.       И Кратова словно прорвало — торопливо и сбивчиво, будто боясь, что Дмитрий сейчас развернется и уйдет, он принялся рассказывать о Вере этому незнакомому, в сущности, человеку, грубоватому и недалекому. — Ты вот что, Андрей Василич, — перебил Дмитрий, и рука его увесисто легла Кратову на плечо. — Чего посередь дороги стоять, раз такое дело. Пойдем, есть тут, значит, одно заведение недалече.       Скоро они уже сидели в полуподвальной чайной, грязной, темной и шумной, и под пьяные вопли компании извозщиков, что-то отмечавших за соседним столом, Кратов, пригубляя водку из чайного стакана, в клубах едкого махорочного дыма продолжал свою исповедь.       Было это все до того фантасмагорическим, что внутренний голос то и дело подхихикивал: смотри, мол, до чего ты докатился.       Дмитрий же, похоже, был в этом месте завсегдатаем. Пока Кратов рассказывал, он успел выпить пару стаканов водки, причем по виду его не было заметно, что он сильно пьян — только глаза ярче блестели да щеки раскраснелись, как с мороза, и в разговоре начал он чуть заметно растягивать слова.       Кратову же напиться как раз-таки хотелось, но от водки быстро начало мутить, впридачу разболелась голова.       И тут из омута неповоротливых вялых мыслей всплыла одна разумная. — Митя, друг мой, у меня дома... Понимаете ли... Да, дома... завалялась пара бутылок «Вдовы Клико». Я вас прошу быть моим, э-э-э, так сказать, дорогим гостем, — выговорил Кратов, неуклюже поднявшись и чуть не уронив лавку. — А пошли, — Дмитрий приобнял его за плечи, помогая вылезти из-за стола. — Где живешь-то? — У Сухаревской башни, — отвечал Кратов, по-пьяному размашисто бросая на стол деньги.       Пока шли по Сухаревке и пустынному в этот поздний час тихому Колокольникову переулку, Кратов успел несколько протрезветь на свежем воздухе. По крайней мере, его больше не вело в сторону, ноги ступали уверенно, а в замочную скважину удалось попасть с первого раза.       Зато когда была распита «Вдовушка» (эти две бутылки в недрах буфета дожидались своего часа с тех пор, как в прошлом году поднес их на день ангела сослуживец), Кратов уже с полбутылки почувствовал себя так, как хотел — легко и беззаботно. Ему нравилось пить с Митей, нравилось слушать веселые и незатейливые его истории, нравилось смотреть, как его сильные крепкие пальцы подносят ко рту бокал с вином, как в тусклом свете «летучей мыши» шало блестят глаза и затягиваются крепкой папиросой губы.       Все это отчего-то вызывало у Кратова необъяснимое томительное волнение, точно сжималась внутри скрытая пружина, не давай вдохнуть полной грудью, заставляя сердце биться часто и гулко.       Внезапно вспомнилось Кратову, как два года назад вот также сидели они с Верочкой в день помолвки, смакуя вино, и граммофон роскошным голосом Вяльцевой надрывно выводил «Тройку».       Воспоминание это оказалось таким болезненным, что Кратов неожиданно разрыдался. — Вера... Верочка... Да что же это... — слезы рвались неудержимо. — Ну, будет тебе о бляди плакать... — ладонь Мити накрыла его судорожно подрагивающие пальцы, сжала, погладила, и Кратов, слепо подчиняясь нахлынувшей вдруг неудержимой горячей волне, принялся исступленно целовать Митину руку.       От хмельного ли проснулось это темное чувственное желание или еще отчего-то, но было оно таким сильным, таким всеобъемлющим, что, как сметающая с ног лавина, молниеносно растеклось по телу и горячим пульсирующим комком собралось внизу живота.       Он не сдержался и застонал в голос, когда Митя скользнул туда, к паху, рукою, сквозь одежду поглаживая и сжимая, пока они целовались как безумные, сплетались языками, прикусывали губы. — Еще... Прошу тебя... — вырвалось у Кратова       Задыхаясь от нахлынувшего жара, он рванул на груди рубашку. Вжаться в худое, но жилистое Митино тело с жесткой курчавой поросолью на груди и впалом животе, вдохнуть его резкий мускусный запах, почувствовать под ветхим исподним мужскую плоть и несмело коснуться ее, ощущая, как она напряженно вздрагивает в ответ, а сам Митя судорожно вздыхает, — незамутненным краешком рассудка понимал Кратов, что это, несомненно, какое-то умопомешательство, но не только не пытался противиться охватившей его внезапной страсти, но и, напротив, позволил ей уносить себя все дальше и дальше, к той незримой черте, за которой уже невозможно было повернуть назад. — Митя... Митя... Митя... — губы пересохли, голос охрип.       Широкая твердая ладонь двигалась неспеша, скользя сверху вниз и обратно, и все нарастало, все нестерпимее становилось возбуждение, заставляя Кратова выгибаться и пристанывать, пока его собственные пальцы неумело ласкали Митин пенис. — Выеби меня, а, — выдохнул Митя. — Что?.. — Выеби, говорю, — Митя приподнялся на локте, облизнул губы, перехватывая растерянный взгляд Кратова. — Чего ждещь-то, паря... — Так я ведь... Я... Так сказать... Ни разу такого не было... — еле выдавил тот, залившись краской. — Дурное дело нехитрое, — возбужденно рассмеялся Митя, вставая на четвереньки. — Обожди-ка, ща...       С пылающими щеками смотрел Кратов, как Митя облизывает два пальца, потом, пристроив между ягодиц, одним плавным движением погружает внутрь своего тела и скользит туда-сюда, дыша часто-часто. — Теперь, чай, не промахнешься... — Митя глянул через плечо, и от шального затуманенного желанием призывного его взгляда Кратов растерял остатки самообладания.       Треснул и разлетелся осколками весь привычный спокойный мирок, и не осталось более ничего, кроме их нагих извивающихся взмокших тел, слившихся в одно целое; ничего, кроме мучительной истомы, нарастающей, как снежный ком, с каждым лихорадочным движением; ничего, кроме протяжных бесстыдных стонов да гортанного Митиного вскрика, когда он забился на влажных простынях, выплескивая семя и увлекая за собою в омут Кратова.       Утром его разбудили веселые выкрики и смех за стеною — кажется, кто-то из неугомонных соседей-студеозусов принимал гостей.       Едва разлепив глаза, Кратов, во-первых, с ужасом осознал, что безнадежно опоздал на службу — стрелки старомодных напольных часов уже перескочили за полдень, во-вторых, в мельчайших деталях вспомнил вчерашнее и, наконец, в-третьих пришла в голову паническая мысль, что в соседней комнате могли все слышать.       Взгляд его заметался по комнате, но Дмитрия нигде не было, что не могло не радовать — Кратову менее всего хотелось бы увидеть сейчас поблизости соучастника давешнего грехопадения.       Жадно напившись воды прямо из графина, он подобрал с полу исподнее и, пока неловкими со сна пальцами возился с пуговками подштанников, вспомнил, что сегодня надо обязательно отправить деньги в Пестово — сестра писала, что почти ничего уже не осталось и нечем даже заплатить сапожнику за починку детских ботинок.       Кратов не мог вспомнить, сколько пропил вчера с Митей в чайной, но полагал, что никак не больше десяти рублей. Какого же было его недоумение, когда в портмоне обнаружился лишь жалкий гривенник, а больше не было ни копейки!       Он растерянно оглянулся, скользнул взглядом по сторонам, ища, не завалились ли куда деньги, и только теперь заметил, что створки старинного резного буфета распахнуты настежь. Эмалевая расписная шкатулочка, в которой Кратов хранил все свои сбережения, валялась на полке, зияя пустотой, а рядом издевательски лежал папиросный окурок.       Кратов бессильно опустился на пол, сжимая руками раскалывающуюся голову.       Сквозь пыльные выцветшие занавески пробивались в комнату яркие солнечные лучи и продолжали шуметь за стеною веселые голоса.