Поддержка

      Отец Джеймса любил рассказывать о годах проведенных в Хогвартсе. Он всегда начинал свой рассказ одинаково: «Когда я был молод и глуп…» говорил он, с широкой, лучезарной улыбкой, а потом рассказывал Джеймсу о том, как он чуть не утонул в Черном озере, пытаясь увидеть гигантского кальмара или о том, как он посылал валентинку его маме, и делал все чтобы никто не догадался, что это от него.       Джеймс думал, что если он будет рассказывать своему сыну о своих приключения в Хогвартсе, то он начнет так: «Когда я был высокомерным придурком…» и начнет рассказывать о том, как в шестнадцать лет по их вине чуть не убили человека.       Он хотел измениться. Он хотел перестать быть эгоистичным придурком. Он хотел быть кем-то, кто будет совершать правильные поступки все время, а не только когда стоит вопрос жизни или смерти, таким человеком, который не пошел бы за другими, только потому что ему было скучно и думал, что это может быть весело. Но он не мог помочь людям увидеть, что он изменился… если никто не видел, как он мог быть уверен, что изменения были реальны? Затем его родители умерли.       Они были в неправильном месте в неправильное время, в магазине, принадлежащему магглорожденному волшебнику, который имел смелость встать против рейда Пожирателей смерти. Его мать плохо видела, несмотря на свои очки и неоднократные поездки в больницу Святого Мунго, в любом случае она была достойна лучшего. Его отец всегда старался увидеть обе стороны вопроса и ненавидел воевать; он хорошо обращался с заклинаниями. «Пример для всех нас», — гласил заголовок в «Ежедневном Пророке» на следующий день. «Настоящие Гриффиндорцы, » сказала профессор МакГонагалл, когда она позвала Джеймса к себе в кабинет перед ужином, чтобы сообщить ему печальные новости. «Большая потеря», — провозгласил Дамблдор за ужином. Джеймс кивал и принимал соболезнования от всех кому было не лень подойти к нему, и удивлялся, почему больше ничего не было реальным. Он был опустошен, ничего, кроме кожи, натянутой на кости, словно барабан, что казалось тронь его кто-то и он тут же рассыпется на части. Но никто его не трогал.       Он был освобожден от занятий, чтобы поехать на похороны. Там было множество людей, большинство из которых он никогда не видел в своей жизни, но и кого он знал, не заботились о его родителях, пока они были живы. Джеймс выслушал хвалебную речь и пошел вперед, чтобы возложить венок из лилий между могил. Он не говорил прощальных слов. Он не доверял себе.       Возвращаться в Хогвартс было нереально. Он вернулся обратно на уроки, как если бы он ничего не пропускал, как если бы никогда не было родителей, или жизни за стенами замка. Но это была лишь пелена над чем-то ломкими и темными, как у него не было ничего, кроме пыли и воздуха под кожей.       Он не мог ни с кем поговорить. Сириус не поймет, Сириус любил родителей Джеймса, но он был настолько искажен своей собственной семьей, что все, что он говорил Джеймсу выходило угрюмым и печальным. Джеймс ненавидел спихивать свои проблемы на Рема и просить его о помощи, поскольку Ремус имел достаточно и собственных неприятностей. А Питер… Для Питера Джеймс был героем и не хотел сломаться в его глазах, чтобы Питер увидел, какой он внутри.       Через несколько дней после похорон он ускользнул из шумной гостиной и бродил по коридорам замка, пока не очутился в пустом классе Заклинаний, он водил пальцами вдоль надписей разных людей, высеченных на партах многими поколениями учеников. «Лунатик, Сохатый, Бродяга и Хвост, » провел он дрожащей рукой по подписи на одной из парт, и Джеймс захотел, чтобы он мог вернуться в то время, когда он был счастлив, даже если это означало снова стать самодовольным ослом и не замечать, что происходит вокруг. Может быть, он действительно не заботился ни о ком, кроме себя. Может быть, он всегда был пустым. Может быть, он не мог измениться. — Поттер? Джеймс вскинул голову и встретился с зелеными глазами Лили Эванс. — Эванс, — пробормотал он и отвернулся. Он хотел видеть ее такой, а не Эванс, которая была хорошим человеком, как и его родители… и кто всегда видел его гнилые места, ему не нравилось притворяться. — С тобой все в порядке? — спросила она, и Джеймс поднял глаза от удивления, потому что ему показалось, что она действительно хотела знать, что с ним, что она на самом деле беспокоилась о нем. — Я в порядке, — пытался он сказать, но не вышло. Его горло распухло, его голос дрогнул, и безо всякого предупреждения, он заплакал. Больше не было пустоты; он был набит, и все хотело выйти из него разом. Он прижал руки к парте, пытаясь остановить слезы, пытаясь не сломаться перед Эванс. Она промолчала — вероятно, — но он не хотел, чтобы она видела его таким, видела, как он потерял себя.       Теплые пальцы коснулись его ладони, так делала его мама, когда Джеймс просыпался от ночных кошмаров и не мог заснуть, а она сидела рядом с ним.       Он не был уверен, в какой момент его руки обвили талию Эванс, и он сжимал ее, как будто тонул, и только она могла вытащить его обратно на поверхность, вытащить его обратно туда, где мир имел смысл. Рыжие волосы щекотали его пальцы, и очки сбились набекрень, когда он положил свою голову на ее плечо, все еще плача. — Прости, — сказал он. — Прости, прости, прости… — и он не мог перестать говорить, не мог перестать извиняться до тех пор, пока слова не переросли в бессмысленный шум. Одной рукой Лили начала нежно гладить его по спине, Джеймс поперхнулся воздухом. — Прости, — свободной рукой он провел по лицу, вытирая слезы и сопли, он не хотел чтобы они попали на ее волосы. — Ты не должна… — Все в порядке, — сказала она тихо. — Это не проблема. Джеймс отстранился и попытался улыбнуться; он чувствовал, что слезы еще катились из глаз, и он не думал, что очень хорошо справляется. — Мне жаль, — сказал он, и стал искать носовой платок по карманам мантии. Он услышал щелчок пальцев, взглянув на Лили, Джеймс увидел, что она протягивает ему свой платок. Он взял его и попытался высморкаться, как цивилизованный человек. Вместо этого получилось, будто рядом пролетела стая гусей.       Лили хихикнула. Джеймс посмотрел на ее светлое лицо, а затем оно потемнело, она вспомнила, что это было не лучшее время, чтобы смеяться над ним. И он понял, что он не просто хотел ее, чтобы хвастаться перед своими друзьями, или потому, что она была красавицей. Он хотел ее, потому что она могла видеть сквозь него и ей было не все равно, как ни крути, а если Лили Эванс могла заботиться о нем, даже если он был бы более эгоистичным, самодовольным ослом. Он хотел провести остаток своей жизни, пытаясь быть достойным ее. Она смотрела на него, и он выдавил из себя слабый смешок в ответ. — Держи платок, — сказала она, — Вернешь, когда постираешь.       Джеймс засунул тряпицу в карман и посмотрел в след Лили, которая выходила из комнаты. Он провел по вырезанным имена на столе рукой в последний раз, а потом наклонился, чтобы вырезать на нижней стороне, где никто не мог увидеть «ЛЭ + ДжП», он нацарапал на мягкой древесине, в углу, где верхняя часть примыкала к боковой. Никто не заметит, но он знал, он был там, и он подумал, что, может быть, это было все, что действительно имело значение.       Когда на следующий день Джеймс вернул платок обратно Лили, он подмигнул ей. Затем он наклонился и сделал вид, что поцеловал ее руку. Все замерли в ожидании ее язвительного ответа, но вместо того, чтобы дразнить его, Эванс просто улыбнулась. Джеймс снова чувствовал свое сердце.