Потерянный

      На дворе глубокая ночь, но отчего-то церквушка открыта. Едва приметная, но всё же пахнущая уютом и теплом. Почти чем-то забытым, хоть и почти что незнакомым.       Хаттори не может не зайти в полумрак, едва освещаемый слабым пламенем свечей. Воск наполняет воздух ароматом, несравнимым ни с чем. Он бы сказал домом, если бы Англия действительно была им с самого детства, но чего не было, того не было.       Священник же молча стоит за алтарём, пока свечи тщетно пытаются осветить его лицо. Читает?.. Молится?..        — Доброй ночи, путник, — даже не поднимая головы, священник может сказать, что кто-то есть в здании. Всё та же дурацкая привычка, да? Никак не избавится ото всего прошлого, оно слишком вгрызлось в их дырявые и порванные шкуры.        — И тебе привет, Сагуру, — горько усмехается Хейджи, подмечая всё: и как вздрагивает священник, и как едва заметно тот улыбается в ответ, отвечая такой же горечью. Ею пропитан воздух, который кажется гуще, чем почти привычные туманы.        — Давно не виделись, — неохотно отступает от Библии мужчина, поднимая свои глаза на бывшего соратника. — Кажется... с дня Победы, да?..        — С него самого, — легко соглашается Хейджи, вздрагивая. Воспоминания роются в голове, вынуждая на доли секунды переживать их заново.       Как его притесняли соратники дивизии только потому, что он японец. Как он вместе с Сагуру дурачился в начале, соревнуясь кто лучше стреляет по мишеням. И как они встретили первую жертву — тоже.       Как молча сидели у костра на болоте, размышляя. Убивать не так легко, как кажется, особенно если твоя задача — попадать в цель всегда. Снимать главнокомандующих и иногда стихийных лидеров, не давая врагу перехватить инициативу. Нельзя, было бы только хуже.       Пламя свечей о многом напоминает. И о кострах по вечерам, и об увиденных пепелищах на месте деревень, от которых рвало душу и тело. И о проведённых ночах в обнимку тоже, когда хотелось хоть как-то утешиться, забыться, не помнить об ужасах войны, хотя бы на пару часов, пока слушаешь чужое сердцебиение, чувствуешь чужое тепло в руках и крепкие объятия такого же перепуганного подростка.        — Ты всё ещё там, в войне, — спокойно констатирует Сагуру, вырывая из хоровода воспоминаний. Впрочем, по лицу даже сейчас видно, что тот тоже всё прекрасно помнит.        — А ты... нет? — глупый вопрос на самом деле. Никто не может уйти от войны, когда был на ней. Когда убивал, добивал и видел смерти товарищей.        — И я там Волей Господа, — легко соглашается священник, смиренно складывая на груди руки в молитвенном жесте. Наверно, скульптура Иисуса гордится им. Хейджи не может этого сказать, он так и не смог уйти в религию.       Вера? В Бога? Который позволяет существовать войнам? Серьёзно? Будь проклят тот, кто выдумал "в окопах атеистов не бывает".        — Если он, конечно, существует, — продолжает Сагуру, явно понимая его мысли. — Всё так же отрицаешь его, да?        — А у меня есть причины не отрицать? — устало фыркает Хейджи, разводя руками. Раньше бы он горел лесным пожаром, доказывая отсутствие всяких сверхсущностей. Но сейчас, сейчас солдат лишь жалкое пламя почти затухшей огарка свечи, совсем как эти догорающие.       И Сагуру молчит, глядя на развалившегося на скамейке Хейджи. Это взгляд не сочувствия, но понимания. Возможно, священник сам не верит в то, что проповедует, лишь пытается найти своё место в этом мире. Или надеется научиться заново любить.       Англичане вообще странные, на взгляд Хейджи. Он так и не научился их понимать, хотя воевал с ними бок о бок против солдат Германии — не мог не воевать с ними, слишком был несогласен с политикой Японии. Но и против семьи совсем уж пойти не мог.       Отщепенец, предатель Родины и герой чужой страны, так и непринявшей его в свои холодные объятия.        — Слишком много думаешь не о том, — хмыкает священник, начиная тушить свечи по одной.       Хейджи лениво следит за ним, иногда чуть поворачиваясь и всё также горько улыбаясь.        — Я? Много думаю? — почти получается возмутиться как раньше у него, и Сагуру останавливается с улыбкой около последней свечки.        — Именно, — кивает тот и тушит последнюю, запирая заодно вход в церковь.       Тьма. Должна быть ею, поскольку даже Луна не хочет ничего освещать им. Дурацкая страна с вечными тучами.       Но даже так священник не потерян из виду. Тот лишь медленно идёт к Хейджи, наверняка всё продолжая улыбаться. Но теперь каменный Иисус не видит их, и это нравится солдату.       Так лучше. Глупо, но лучше.        — Как думаешь, если Бог есть... Он простит нас? — хмыкает Хейджи, когда Сагуру совсем близко. Пусть черты толком не разглядеть, но очертания фигуры заметны. И этого почему-то достаточно.        — Нет, конечно, — фыркает священник, а голос так и полон горькой иронии, плещущей через невидимый край.       Поцелуй, такой знакомый и приятный, что Хейджи даже не пытается отстраниться. Напротив, он притягивает за рясу ближе, с упоением вспоминая вкус чужих губ и прерывистое дыхание соратника от лёгких покусываний.       Нежности нет, её никогда и не было в их отношениях. Только дикая страсть Хейджи, кружащая ему голову, только безумный холод пальцев Сагуру, начавшего их отношения в таком духе. Кажется, даже поцеловал первым тот, пытаясь найти хоть что-то тёплое на фронте.       Сейчас от бывшего соратника пахнет совсем не дымом, но это даже лучше. Церковный воск пахнет миром и спокойствием, а это всегда лучше любой войны.       Руки как-то сами избавляют Сагуру от рясы, после чего вспоминают каждый шрам на чужом теле. Вот это от осколка гранаты, это от пули вражеского снайпера, а вот это случайно полученная от напуганного советского солдата. Иван? Василий? Неважно, всё равно тот долго таскал свои угощения, что-то виновато лопоча на родном языке и ломая язык в попытках использовать английский.        — Действительно. Богу не за что нас прощать, — горько смеётся Хейджи, а после резко опрокидывает на лавку, губами касаясь шеи Сагуру, напоминая себе солоноватый привкус.       Должно быть, больновато от падения. Но вместо недовольства любовник лишь стягивает одежду с Хейджи, иногда задевая выученные наизусть чувствительные точки.       Вновь, как тогда, упоительное ощущение жизни. Редкое ощущение, когда под ладонями бьётся чужое сердце, которое не надо ни добивать, ни спасать. Оно просто есть, просто стучит, просто напоминает о конце.       И почти родные ладони, помнящие его. Наполненные странной магией, отгоняющей всё плохое на время близости.        — Помнишь, как мы часто делили один мешок, ибо мой порвался? А больше не было, часто не хватало всего, — тихо шепчет Хейджи, довольно проходясь указательным пальцем по длинному шраму вдоль пресса и наслаждаясь лёгкой дрожью под ним — Сагуру всегда чувствителен к таким ласкам.        — Помню. Ты же редкостный идиот, порвал его на пустом месте, — ворчит тот, ласково поглаживая плечи и спину Хейджи, разминая их немного.        — Сам идиот, — недовольно бурчит он, слегка бодаясь. — Едва не утопил наш запас еды в болоте!        — Нечего на меня сваливать свои проступки, — лёгкое фырканье под ухом. — Ещё и боеприпасы чудом тогда спасли...        — Да уж, повезло... — согласно хмыкает Хейджи, целуя шрам от ветки на груди. Тогда уже они позволяли себе такие ночи, потому в ту ночь он чувствовал себя вампиром, осторожно зализывая немного глубоковатую царапину и наслаждаясь тем, как в него цепляются чуть ли не ногтями.        — Отстань ты уже от этого шрама... Подумаешь, не очень удачно упал на землю... — тихо выдыхает Сагуру, не делая ни малейшей попытки остановить его. Напротив, гладит и сам по телу Хейджи, с невероятной ловкостью проходясь по любимым точкам своими прохладными пальцами и обжигая контрастом.        — Никогда. Один раз уже отстал, натерпелся, — фыркает под ухо Хейджи, оставляя в конце линии засос. — Тебе придётся меня прогонять мётлами и вилами прихожан!       В ответ раздаётся лишь громкий и удивительно живой смех, который сменяется резким укусом за ухо — слабое место уже Хейджи.        — Тогда ты уже никуда не уйдёшь, Высотник*, — отзывается Сагуру, переворачивая их и случайно роняя с узкой лавки на холодный пол. Почти: они падают прямо на скинутую рясу, на которой бывший японец выгибается, чтобы прижаться больше к более жаркому телу.       В Англии всё холодное: полы, люди, климат, но не Сагуру, которого можно разжечь и довести до чего угодно, после чего жадно кусать за губы и обхватывать ногами и руками.        — Слишком медлишь, Сахарок**, — смеётся Хейджи, чувствуя себя уже не таким разбитым, как когда входил в церковь. И чуть шипит, ощущая новый крышесносный укус на себе. — Лучш-ш-ше...       Жадность Сагуру сносит голову даже сильнее, чем раньше. Укусы, поцелуи, лёгкие хватания за бока и ягодицы — всё выражает невероятное нетерпение обычно хладнокровного любовника.        — Смотрю, скучал... — выдыхает жадно Хейджи, балдея от ласк живота. Понятно, что Сагуру откровенно подлизывается и входить будет без подготовки, но всё равно плевать. Важнее вот это родное ощущение языка в пупке — Хейджи никогда не понимал страсть любовника к этому месту, но всё же искренне поскуливает, когда кончик входит до конца. Вот эти жадные, хватающие до синих и едва приметных на тёмной коже синяков руки. Вот это нахальное колено, вновь с трудом прижимающееся к паху и ягодицам.       Родное, знакомое и чертовски приятное.       Потому Хейджи плевать на боль. Конечно, досадная, но болеть будет меньше, чем переломанные ребра, на которых он тащил тушку Сагуру. Он шипит, выгибается, слегка мстительно царапает до крови плечи любовника, напоминая и тому, что всё хорошо, как бы странно это не звучало.        — Дурак ты. Всегда дурак, уж это в тебе не меняется, — отзывается Сагуру, касаясь лбом лба и смеясь.        — От зануды слышу! Не медли, чёрт тебя подери! — шипит Хейджи вновь и распускает руки, нахально обхватывая ягодицы и заставляя того хоть немного двинуться.        — А я говорю, что ты дурак. У меня несколько лет никого не было! — огрызается Сагуру и роняет лоб на плечо. — Ты представляешь, что с твоей задницей будет?       Однако всё же выполняет страстное желание Хейджи, вызывая отражающийся ото всех стенок стон.       Он и забыл, что в церквях неплохая такая акустика на случай хоров и проповедей... Бедный Иисус, он только услышит, а не увидит!       Дурацкая мысль забавляет. Откровенно кощунственная, никак иначе.       Зато хорошо. Совершенно по-глупому хорошо, несмотря на ноющую боль и совершенно неудобные холодные полы, на которых стоят отвратительно твёрдые скамьи тесными рядами, отчего Хейджи неловко ударяется об одну рукой. Тоже неприятно.       Вновь поцелуй, но уже в шею, а за ним следует совершенно внезапный засос. И ещё один.        — Скучал. Скучал, чёрт тебя подери, где же тебя столько носило? — несильно кусается Сагуру перед тем, как сделать второе движение. Всё действие отдаёт мазохизмом, но вся жизнь уже давно им переполнена.       Собственник. Сейчас отчётливо это чувствуется, не так, когда Сагуру сажал его на корабль и почти робко обнял на прощание, пряча эмоции. Не так, когда тот шипел, пытаясь как-то зашить края раны и отбить из самых лап Смерти. И тогда это было заметно, но сейчас кажется, что над ним плетут сеть из крючков, лишь бы никуда не ушёл и остался здесь.       Но сил на слова в духе "сам дурак, не уйду" нет, выбиты каждым резким толчком, знающим, куда и под каким углом бить любовником. И даже с какой силой, чтобы Хейджи выбросил из головы всякую чепуху и обратил внимание на любовника.       Чёртов контраст бесит и возбуждает больше, особенно когда Сагуру наклоняется и жар тела опаляет слегка продрогшего Хейджи. А ещё эхо, всё равно усиливающее обычно тихие стоны Сагуру, пусть они немного не в том месте находятся.       Точно, они же в церкви. Трахаются в церкви, которая переполнена традициями и явно была ещё до принятия англиканства. И это при обычном уважении англичанина к традициям?.. Да ещё и по своей воле?..       Хейджи фыркает, обвивая всеми конечностями — предварительно долбанувшись уже коленом о скамью и закидывая на неё стопу второй ноги, и прижимает к себе, выгибаясь немного больше. Так лучше чувствуется рваное дыхание, потрясающий пульс, который отдаётся в венке в стволе и всему телу парня, а так же кажется, что все переживания на лице без масок.       Я скучал. Не покидай меня больше.       Хейджи фыркает и резко сжимает внутри себя член явно позабывшего о таких подлянках Сагуру, вынуждая того кончить. И даже в жидкости чувствуется некая несдержанность, нетерпеливость.        — Да ну тебя, дурак, — вздыхает Хейджи, переворачивая их более осторожно, чем до этого священник, вроде бы знавший про все недостатки основного места работы. — Говорю же, не уйду больше.       Ладонь касается груди напротив сердца, мягко нажимая и чувствуя бешеное сердцебиение от чужого волнения.        — В конце концов, мой дом может быть только рядом с тобой. А потому можешь начинать свои презанудливейшие проповеди про грехи обжорства, похоти... и что ты там ещё говорил? Ах да, гнев. Но начнём, пожалуй, с похоти.