Bad trip

       — Ну не люблю я шоколадное! Клубничное, ванильное, да хоть бы даже малиново-абрикосовое с кокосовой стружкой — пожалуйста. Но шоколадное…!  — Угу…  — Он мне: «Берите шоколадное — самое вкусное». Другое не продавал.  — А ты…?  — А что я? Если этот тип несговорчивый такой — моя что ли проблема? Нет, проблема моя, разумеется, но решать ее другие обязаны. Вот и устроил им разборки в лучших традициях. Почему это я, спрашивается, в такую жару мороженое только шоколадного вкуса должен есть?  — Какую жару? Окстись, середина февраля на дворе, — как-то лениво отозвался Иван, не прекращая, впрочем, выстукивать пальцами «Собачий вальс» на лакированном подлокотнике кресла. Скрип ручки, с лихорадочной быстротой скользившей по листам плотной бумаги, затих. В зале повисла непроницаемая тишина.  — Июня, — Америка оторвался от документов и смерил Россию долгим, до костей пробирающим взглядом, — сейчас середина июня, детка.  — Да? А, впрочем, точно, так оно и есть…наверное. Альфред приподнял левую бровь, пожал плечами, но более ничего не сказал. Только шмыгнул носом и вернулся к бумагам с невиданным доселе рвением и вниманием. Июнь… Да пускай хоть октябрь — Ивану почему-то уже все равно. Если Джонс сказал июнь — значит июнь. А в отчего-то помутневший разум России тем временем прокралась непрошенная мысль — придумай Альфред новый, тринадцатый месяц, которого ну никак не могло существовать, да приди и сообщи это со своей извечной самоуверенной улыбкой — Иван бы и тогда поверил ему. «Жара»… А на деле — холод собачий. Брагинский прячет нос в шарфе и отчаянно кутается в старое пальто, которое перестал носить еще несколько лет назад, променяв его на теплые шубки. От мороза сводит конечности и отчаянно клонит в сон. Но Иван держится, держится изо всех сил, поминутно моргая, болтая ногами и ерзая в просторном кресле. Еще в незапамятные времена он уяснил: холодно — не спи. Двигайся. Движение — жизнь; покой — верная смерть. Найти бы только хоть что-нибудь для обогрева… Темные стены, ледяной каменный пол, высокий потолок. Большой письменный стол, пара кресел по разным его сторонам — вот и вся мебель. И два огромных зеркала, бог знает зачем повешенные ровнехонько друг против друга. Глядя на то и дело мигающие люминесцентные лампы, Иван с каждой минутой все больше и больше ощущает себя куском мяса, медленно застывающим в пустой морозильной камере. Встать и уйти? Он не мог — какие-либо двери элементарно отсутствовали. И снова это противное чувство — Россия знает, что выход появится только при условии, что Альфред этого захочет. С самого начала они играют только по его, Джонса, правилам. Джонс, Джонс, Джонс… Опять все, буквально вся Земля крутится вокруг этого Джонса! А что Джонс? Вот уж в ком энергия так и бьет ключом, мечтая поскорее вырваться наружу, ураганом пронестись по миру, громогласно возвещая всех и каждого о своем присутствии. Эй, вы слышали? Это же я! Я, Америка, Альфред-черт-возьми-Джонс! Смотрите, смотрите внимательнее, только посмейте пропустить хоть что-нибудь… А он все строчит и строчит — ну надо же, каков профессор нашелся. Аккуратно так, буковку за буковкой выводит, кажись и язык от напряжения высунул — ну совсем как прилежный ученик, сошедший с потрепанных страниц старенькой азбуки для дошколят. Ослабил галстук. Расстегнул пару верхних пуговиц. Черные кожаные перчатки и вовсе снял. Все тело его так и пышет жаром: коснешься — получишь ожог и сразу третьей степени. Но Брагинский настолько обезумел в холодном томлении, что не может не воображать о том, как берет эту горячую руку в свои задеревенелые пальцы, как всем телом жмется к Альфреду. Всего лишь воспользуется его теплом — ничего более. Но Джонс собой пользоваться не даст — это наверняка. Разве что услуга за услугу, бесплатно — никогда. И черт его знает, что же он может потребовать взамен на этот раз. Не прошло и пары минут, как Америка снова оторвался от писанины, размашисто поставив напоследок замысловатую закорючку в самом низу листа. Насвистывая какой-то легкий отвлеченный мотивчик, он принялся рыться в карманах. Ваня весь подобрался, напрягся — пистолет вытащит? Или что посерьезнее? Но нет, Альфред достал лишь небольшой перочинный нож и задумчиво покрутил его в пальцах.  — А зачем…?  — Небольшая формальность, — перебил Джонс, ободряюще Ване улыбаясь, — терпеть не могу формальности, но, увы, придуманы они не просто так. С этими словами он для удобства немного закатал левый рукав куртки и расстегнул манжет белоснежной рубашки. Взял нож. Снова покрутил его, закусывая губу. Секунда — и лезвие, точно живое, скользит по раскрытой ладони. Альфред фыркнул и с размаху шлепнул рукой по документу — так, чтобы кровь хорошенько впиталась в бумагу.  — Теперь ты. Давай сюда руку. Да не бойся, я аккуратно, честно, — вновь улыбается Америка. Ага. Клятва на крови, значит. Непреложный обет, нерушимое соглашение — как хотите называйте, суть от того нисколько не изменится. Подпишешь такое собственной кровью — хитрый демон в человеческом обличии заберет все: тело, душу, разум — а взамен оставит тебе лишь иллюзию счастья и спокойствия. День за днем будешь покорно глотать отраву, видя кристально чистую родниковую воду вместо уксуса и свежее ореховое печенье вместо цианистого калия, чувствуя приятный ветерок вместо снежной бури и уютное тепло вместо ревущего пламени костра. Плавали, знаем… Альфред ждет, ухмыляясь, но скоро, очень скоро его терпению придет конец.  — Сначала я хотел бы взглянуть на сам договор, — Брагинский старается говорить со всей возможной холодностью и безразличием, но голос предательски подрагивает. И Россия всем сердцем надеется, что подрагивает только от холода. Но сохранять видимую невозмутимость продолжает — нападать первым нельзя. Как бы этого ни хотелось — нельзя, не в его теперешнем положении.  — Как хочешь, детка, — хмыкает Альфред, нарочито выделяя последнее слово, отчего то звучит еще пошлее и неуместнее, и протягивает Ивану документ. Но что это? Буквы бегают и прыгают по странице, напрочь отказываясь становиться в слова. Они то расплываются, то снова становятся четкими, вот только вместо первой буквы алфавита уже стоит последняя, вместо последней — первая. Брагинский пробует трясти бумагу, вертит ее во все стороны, мнет и комкает — ничего не выходит. Буквы бегают и прыгают, продолжая истерически вопить и смеяться.  — Я не стану это подписывать, — каждое слово твердое и чеканное. Джонс не доволен. Нет, не так, Джонс в ярости — заводится почти мгновенно. Джонс хмурится, кривит губы в хищном оскале, презрительно щурит глазки-стеклышки. О, снова все не по его, Джонса, правилам, все не так. Но Джонс смеется:  — Конечно будешь, Россия, куда же ты денешься-то? Это для твоего же блага, поверь, — говорить старается мягко, но тут же диким зверем кидается на Ивана. Но и тот не лыком шит — молниеносно вскакивает, отбрасывая кресло куда-то в сторону. Под руку будто бы сама собой подворачивается труба, и мягкие пальцы доверчиво стискивают ледяной, подстать им самим, металл. Сколько же времени он не касался ее? Когда же он вообще в последний раз брал в руки хоть какое-то оружие? Лишь одно Ваня помнит точно — еще несколько лет назад он не мог позволить себе даже из дома выйти без верного «Скифа» за пазухой. А руки, еще держащие в то время «палочку-выручалочку», были теплыми и мозолистыми. Раз, два — шаг, взмах, удар — у Альфреда рассечена левая скула. Он с каким-то детским удивлением прикасается к ране, смотрит на капли крови, размазанные по пальцам. Оскал становится маниакальным. Иван дышит тяжело и быстро-быстро, ни на секунду не отводя взгляд от Америки. Уголки губ его сводятся судорогой и непроизвольно дергаются вверх — безумие подхватить еще проще, чем простуду по осени. Хотя, стоит признать, вирус засел в нем уже давно, прячась где-то в организме и поджидая, наконец, того самого раздражителя, который сможет дать ему свободу, вытянуть наружу. Альфред по иронии судьбы ну просто первоклассно справляется с этой ролью. Три, четыре — тяжелым кулаком по лицу, и вот уже кровь струйками хлещет из носа, мгновенно окрашивая и губы, и подбородок в неповторимый алый цвет, стекая по бледной шее прямо под шарф. Пять, шесть — Америка больше не в силах терпеть. Маска верного пса слетает окончательно, обнажая уродливую личину кровожадного Цербера — Альфред сдавливает чужие хрупкие запястья, удерживая жертву, и Ваня чувствует его теплый и шершавый, будто бы действительно собачий язык у себя на губах. Америка упоенно слизывает кровь с лица своего любимого врага, сминая его припухшие губы, спускается ниже и покусывает шею, сдирая шарф. Но Брагинский находит наконец в себе силы оттолкнуть его — там, где касался Джонс, начинает нещадно саднить и гореть. Семь, восемь — удар, еще удар, грудью на стол, руки туда же. Альфред прижимает его крепко, всем весом наваливается сверху — дышать удается только через раз.  — Сволочь… — шипит Россия сквозь зубы, не прекращая дергаться в руках мучителя. Девять, десять — взмах рукой, блеск стали, крик. Нож насквозь протыкает ладонь и входит в твердую поверхность столешницы. Некогда девственно-чистые страницы проклятого договора обагрились новой порцией крови. Брагинский уже не кричит. Он воет и стонет, поскуливает и снова дергается, расшибая лоб об стол. Нет, определенно по сравнению с тем, что ему пришлось пережить в прошлом, это — сущий пустяк. Не даром его тело украшают шрамы, самый уродливый из которых белесой змейкой обвился аккурат вокруг шеи, затянулся веревкой-удавкой, иной раз не давая продохнуть. Но сейчас… Сейчас всю его энергию, да что там — всю его сущность алчно пожирает некто, не оставляя ему ни сил, ни терпения, ни гордости. И Россия слишком хорошо знает этого «некто».  — Ну и? Чего ты этим добивался? Сейчас чего ломаешься? Ты безнадежен… — шипит ему на ухо Альфред. И он, черт возьми, прав, действительно прав — пока они продолжают игру исключительно по правилам Джонса, победа всегда будет за ним. Америка, конечно даже и не пытаясь быть осторожным, резко дергает нож на себя и отстраняется. Иван, потеряв опору, падает прямо ему под ноги и со стоном прижимает раненую руку к груди, пачкая пальто цветом спелой вишни. Пытается встать — не может, голова просто кругом идет, в глазах с каждой секундой темнее и темнее. Но с поразительной четкостью осознает лишь одну вещь — их считалочка еще не окончена. И снова Альфред подминает его под себя, и Россия более не в силах ему противиться. Ваня из последних своих сил хрипит и мечется, но малодушная мысль уже прочно заняла воспаленный разум — сопротивляться смысла нет. И если ему суждено принять поражение — примет он его достойно. Но о каком достоинстве можно говорить, когда кровавый договор уже подписан, когда пластом лежишь на твердом полу, давишься чужим языком и собственной кровью, когда теперь не имеешь права даже дернуться — не то что защищаться? Когда каждый поцелуй монстра приносит боль и жжение, и ты безжалостно раздираешь собственную шею, ведь в бреду тебе отчетливо видятся склизкие личинки, копошащиеся под кожей, грызущие вены. Когда все это похоже на дурной сон, плохой приход, всамделишный бэд трип — но все просто катастрофически реально. Когда… Теперь — разбитым носом в пол, обломанные кровавые ногти скребут каменную поверхность, спина прогибается под чужим давлением, одежда летит клочками — Джонсу вздумалось кусать широкую спину Брагинского, зализывать оставшиеся ранки, грубо целовать выступающий позвоночник. А мнимые личинки уже бегают по всему телу, не останавливаясь ни на секунду. Форменные брюки, пожалуй, слишком легко рвутся по шву вслед за остальной одеждой. Америка на тщательную подготовку не расщедривается — Ваня дергается, чувствуя в себе чужие пальцы. Да и они всего лишь одна из тех самых формальностей, которые так ненавидит сам Джонс. Россию отчаянно тошнит — организм еще не смирился, организму хочется избавиться от гнили любой ценой, и готов он пожертвовать даже внутренними органами — хуже, кажется, уже все равно не будет. Альфред толкается резко и грубо. Теперь он рука об руку ходит с насилием — доказательством собственного превосходства, собственной власти. А Иван терпит. Сжимает зубы крепко-крепко, но терпит. Для него подобное не впервые — а от того на душе еще гаже. В левом зеркале чудится какое-то движение. Ваня с трудом поворачивает голову и встречается взглядом со своим же отражением. Только отражение даже и не думает принадлежать ему, оно стоит и прижимается всем телом к стеклу, оно живет своей собственной жизнью. И оно с нескрываемым наслаждением наблюдает. Но, постойте, отражение и не его вовсе — у двойника волосы почти до плеч, губы розовые и сочные, а глаза уже совсем не похожи на цветущие фиалки — два блестящих агата взирают холодно и колко.  — Ты просто не осознаешь собственного счастья, дорогой, — в голосе, проникающим, кажется, сразу в мысли, Брагинский с отвращением узнает свой собственный — только теперь приторно-сладкий, будто огромный марципановый торт, — ты даже не представляешь, как я тебе сейчас завидую… Двойник так и льнет к зеркалу, возбужденно покусывая губы, а у России новый приступ тошноты — он смотрит, смотрит и видит ошейник на тонкой шее отражения. Ошейник не стальной, он сделан из чистого серебра и украшен большими аметистами — но ошейник есть ошейник. Мерзко. Джонс мнет и царапает бедра, ни на секунду не останавливаясь, но эта боль кажется теперь эфемерной по сравнению с той, чьи бутоны сейчас распускаются прямо в голове Ивана. Личинки добрались и до мозга. И правое зеркало оживает. Сверху вниз спокойно смотрит худой юноша в белоснежной парадной форме. Нос еще усыпан веснушками, а глаза — настоящие кристаллы, отражающие морскую синеву. Сколько же веков назад Иван был таким? Парень не говорит, просто смотрит и улыбается своей приклеенной улыбкой. Той самой улыбкой, которая всегда была секретом для многих — враги ее боялись, друзья и родные любили. Но к своему ужасу Иван осознал, что и сам перестал понимать ее. Друг он себе? Или враг? Отражение напевает что-то давно забытое и медленно, будто не решившись еще, отходит. Последний взгляд синих глаз и…  — Пожалуйста… Иван и сам не знает, чего именно он хочет попросить. Просто чувствует — уйдет этот мальчик из прошлого — будущего не будет. Во всяком случае для него. Ваня из последних сил тянется здоровой рукой к зеркалу… …и белый свет становится ему наградой…

***

Капля пота медленно стекает со лба вниз и срывается с кончика носа. Сердце пташкой бьется в грудной клетке, глаза щурятся в непроглядной темноте, силясь разглядеть хоть что-нибудь. Рядом что-то шевелится.  — Сейчас же только шесть утра, — спросонья хрипит Альфред, но, заметив что-то неладное, мгновенно вскакивает, — опять сны?  — Все в порядке, — врет Иван, который уже успел более-менее прийти в себя.  — Ну ладно, — ободряюще улыбается Джонс, натягивая на себя футболку, — ты лежи, лежи, мне по делу тут съездить надо. Ты только не уходи никуда — дверь я закрою, но с тебя станется и в окно выскочить, — весело тараторил американец, прямо на ходу запрыгивая в джинсы, — вернусь — и я весь твой! У меня на вечер столик в таком крутом месте забронирован — закачаешься! Только перед этим заскочим кое-куда на минутку, подпишем пару бумажек, окей? - …ну разумеется…