Birthday

Переливчатые ноты классической музыки ласкают слух, сознание затмевают, унося тревожные мысли далеко, прочь отсюда. Незуми небрежно опирается руками о перила, что ограждали крышу Маджи-джо от всего остального мира, с нарочитой скукой наблюдает за многочисленными группками янки; те дислоцировались по территории школы то тут, то там. Сквозь наушники она отчасти может разобрать крики и отборнейшую брань, лавирующую по воздуху. При Маэде здесь было не так шумно? Маловероятно. Но смена власти, бесспорно, пошла Маджи-джо на пользу. Толпе всегда нужен лидер, который устранит беспорядки. Впрочем, янки есть янки, они в силу природы не могли не устраивать показательных стычек, выбивая друг из друга дурь. Интересно, по каким критериям местные, так называемые банды, отбирают себе людей? С такой высоты все они кажутся не только смазанными, движущимися пятнами, но еще и бессмысленными, поразительно ничтожными в своих тщетных попытках урвать хоть крупицы власти. Кажутся смешными, не стоящими внимания. Им невдомек, что они являются лишь маленькими шахматными фигурками — пешками — на огромном игровом поле. Где каждому положено исполнять отведенную ему роль. Все они здесь, на ее ладони — можно прихлопнуть в любой момент. Вот только избавившись от пешек, перед тобой встанет предсказуемая дилемма: кто займет их место потом? Нет, Незуми не собиралась заниматься подобным расточительством. Так или иначе, должность вице-президента являет собой некие устаявившиеся в Маджи-джо понятия, возлагает на твои плечи определенные обязанности. Не то чтобы Незуми стремилась к их образцовому исполнению, нет. Не стоит ожидать подобного от того, кто позиционировал себя не иначе как великий смутьян, интриган и стратег. И кто никогда не хотел примерять подобный статус. Просто нужно смотреть шире. Конец близок. И когда Маджи-джо падет, когда огонь разгорится достаточно сильно, именно Незуми останется наблюдать за пожаром — торжествуя. Тот, кто умеет ждать, достигнет многого. И наблюдать лучше всего с такого места, откуда открывается прекрасный вид. Эти глупые янки там, по-прежнему внизу, где им и положено быть. И как бы те ни грызлись между собой, им никогда не забраться выше. Пусть себе пытаются. Серое небо по-осеннему холодно и безучастно, сгустившиеся тучи едва ли пропускают тонкие солнечные лучи. По крыше гуляет ветер: гоняет рваные обрывки газет и прочего мусора, колышет прямые, длинные волосы, забирается под черную кофту и щекочет кожу, закупоривает легкие. Кажется, где-то позади скрипит дверь, из последних сил держащаяся на проржавевших от времени петлях, под натиском собственной тяжести отходит в сторону. И, может быть, слышатся тихие, далекие шаги. Незуми не поворачивается, вообще не реагирует, лишь поджимает в недовольстве губы, когда понимает или, скорее, предчувствует, что некто бестактно нарушил ее уединение. В руках у небезызвестной крысы Маджи-джо подрагивает надутый наскоро ярко-красный воздушный шарик, и только пальцы, прочно сковывающие основание, не дают ему с противным свистом обмякнуть, потерять свою форму. Центр оправляет светло-коричневый кардиган, уверенно ступает вперед, на устланную хламом крышу и не отрывает взгляда от одинокой фигуры. Кажется, подойди она еще хоть на шаг ближе, та тут же пойдет рябью, растает в воздухе, словно заманчивое, недостижимое видение. Центр усмехается собственным мыслям и с неким смирением признает, что страх от подобной перспективы вполне себе реальный, почти ощутимый, крепнет с каждым днем от самой первой встречи — с Незуми станется испариться так, будто ее и не было вовсе, оставив за собой лишь щемящую тоску и невысказанное сожаление. И что тогда делать Центр? Незуми мягким движением вынимает из уха надрывающийся наушник и, лениво скосив взгляд, с явным осуждением смотрит на ту, для которой нарушать дистанцию — вроде как уже укоренившаяся традиция. Подруга, еще недавно являвшаяся не более, чем вынужденной союзницей. И когда же все так изменилось? Дурацкий ветер неустанно треплет короткие волосы, распахнутый кардиган то и дело сползает с плеч, и президент Раппапа шипит сквозь зубы, без конца одергивая его обратно. Она копирует позу Незуми, облокачивается локтями о перила и принимается сосредоточенно смотреть вниз — туда, где на данный момент вот-вот грозила разгореться нехилая потасовка этих местных шутов — златобровых? — с какой-то сомнительной по силе парочкой первогодок. Типичные, школьные будни янки. Центр с умиротворением наблюдает за всем этим, в то же время трезво осознавая, что подобное затишье не продлится долго. Тишина почти нисколько не напрягает Незуми, которая проглатывает возмущения по поводу бесцеремонного вторжения, избавляется от наушников и глядит в аналогичном направлении без какого-либо выражения на лице. Впрочем, это же Центр. Ей хватает от силы минут десять. — Почему не сказала? — говорит спокойно, без упрека. Удерживается, на Незуми по-прежнему не смотрит. — О чем это ты? — безразлично хмыкает та, переводит взгляд на воздушный шарик, что все еще удерживался в плену ее тонких пальцев. Центр не отвечает, оборачивается медленно, как будто неуверенно. Незуми замечает крохотную улыбку, притаившуюся в уголках чуть обветренных губ, кровоточащую ссадину на скуле — совсем свежую; что ни говори, без хорошей драки для Центр и жизнь не та. Даже возглавив Маджи-джо, она продолжала оставаться собой. — Твой день рождения. — В глазах Центр, в этих темно-карих, по-щенячьему преданно распахнутых глазах, плещется что-то отдаленно напоминающее горечь. И только. — Сегодня. Незуми непроизвольно задерживает дыхание, но берет себя в руки почти сразу. Приподнимает бровь, молчит, и молчание это тяжелое, снисходительное. Центр успевает поймать мелькнувшее на какую-то секунду легкое замешательство. — Ах, вот оно что. — В голосе Незуми яд, знакомый скептицизм. — Ну, предполагаю, о таких вещах принято говорить: не жди ничего и не будешь разочарован. — Чуть подумав, она небрежно добавляет, склоняя голову набок: — Просто наблюдение. День рождения — как глупо. Для нее это означало лишь то, что сегодня она могла прийти к своему отцу и получить от него гораздо большую сумму. Все, что тот когда-либо давал ей — только деньги. — Ты действительно так считаешь? — Центр смотрит взглядом побитой собаки, и Незуми закатывает глаза: почему ее вообще должно это волновать? Она выдыхает с наигранной печалью, словно бы сетуя на скудный интеллект президента Раппапа, делает короткий шаг в сторону, отгораживаясь, определяя расстояние, и Центр ощущает, как в животе буквально что-то обрывается, она ненавидит себя за упущенный момент, давит желание вцепиться, схватить за руку, притянуть ближе — просто чтобы почувствовать тепло, просто чтобы рядом. — Это довольно забавно. День, когда все заискивают перед тобой и говорят то, чего на самом деле не думают, — безжалостно бросает Незуми; взгляд — потемневший, выворачивающий наизнанку. Центр стойко выдерживает его — не впервой — не опускает глаз, даже несмотря на тон. Резкий, насквозь пропитанный неприязнью и холодом, бьет, точно пощечины. — День, когда ты вынужден быть тем, кем не являешься. Все эти мерзкие вещи. Лицемерие и притворство. Меня тошнит от этого, — заканчивает тихо, отворачивается, возвращает внимание всему остальному миру, отбирая его у Центр. — В нем нет ничего особенного. Это всегда просто день. Даже мой отец не отличит его от многих других. Напряжение прорезает резкий хлопок. Ярко-красный шарик под давлением острых ноготков лопается с оглушительным звуком. Ошметки резины расползаются по воздуху, осыпаются вниз ворохом недосказанности. — Бам, — и вот Незуми уже улыбается, оборачиваясь лишь на миг. Центр почему-то не сомневается, внутри у нее что-то лопнуло вместе с этим дурацким шаром. Она продолжает вглядываться в спокойное, привычно безразличное ко всему лицо и как будто собирается с мыслями. Непроизвольно сжимает кулаки, но разжимает сразу же — обессиленно, в каком-то смирении. Как и ожидалось от нелюдимой крысы Маджи-джо. Один на один — часть эстетики Центр. И в поединке Центр-Незуми, последняя неизменно брала верх. Или нет, она вовсе не вела никакое сражение, когда как Центр тратила все силы, так отчаянно боролась, истязая себя, боролась в тщетных надеждах направить искаженные понятия немного в иное русло — более компромиссное. Или хотя бы заставить взглянуть под другим углом, дать понять этой мышке, что не все настолько изуродовано, изломано, как оно кажется. Впрочем, почему-то именно Незуми в итоге являлась той, кто тыкал Центр носом в суровые реалии жизни — точно неразумное дитя. Но энтузиазма однако не убавлялось — напротив, огонь противоречия, желания биться насмерть, до последней крови в попытках отвоевать хоть толику доверия, ответного теплого взгляда, разгорался с новой силой, переплетаясь с бунтарским духом янки, и даже не думал затухать. — Да, но, отвергая все это, ты лишаешь своих друзей возможности порадоваться за тебя. — Центр робко смотрит на неподвижный профиль. Темные, длинные волосы, укрытые капюшоном, мягко подрагивают на ветру. — Вместе с тобой. — До чего легкомысленно, — коротко бросает Незуми, почти отчитывает. И не смотрит в ответ. — Просто забей. Центр закусывает губу, не в состоянии признать это мерзкое, так ненавистное ей чувство поражения, что скребется в горле, жжет изнутри, разъедая стенки желудка. Центр боец, ее не страшат серьезные увечья. Но слова. Слова Незуми бьют прицельно и куда больней — как и тогда. «Для борьбы всегда должна быть причина». Центр нашла свою причину. И она бы хотела, чтобы Незуми услышала, как громко колотится ее сердце, чтобы узнала: это только из-за нее, для нее. Потому так ранит — яростно стремиться навстречу, отчаянно желать чего-то большего, жертвовать всем без остатка, но не получать никакой отдачи. Она делает один шаг вперед, когда как Незуми — десять назад. Центр лишь усмехается: а будь по-другому, разве стояла бы она сейчас здесь? Разве сражалась бы так исступленно за внимание к себе Незуми, смотрела бы на нее так, как смотрит сейчас? В любом случае, все это по-своему закаляло, напоминало о том, что ничто не дается легко — не с Незуми. Игра в «кошки-мышки» еще не окончена и вряд ли когда-нибудь будет. Занятно, но Центр вовсе не хотела радикальных перемен, Незуми была нужна ей такой, какая она есть. Потому что все это — выстраивание стен, отвержение привязанности, собственные внутренние демоны — это именно то, что составляло личность Незуми — яркую, неординарную личность, которая так влекла, так сильно очаровывала. Да, Центр очарована ей — кажется, с самой первой встречи. И именно Центр почему-то нарекла себя той, кто вдоволь наваляет всем ее демонам, разгонит их по углам. По крайней мере, попытается. А если нет, если не получится, и те окажутся не из трусливых, что ж. На такой случай президент Раппапа решится подойти ближе, попробует приласкать. Так уж повелось: Незуми убегает, Центр догоняет. И спешка ни к чему. Она не хочет спугнуть дикого грызуна, что только-только начал привыкать к рукам. В конце концов, противостояние прервется. Она не против подождать. Иногда все, что нужно — быть там, где твое сердце велит тебе быть. Просто так, не требуя чего-то взамен, разве Центр могла? Ничего такого ей и не было нужно, лишь бы знать наверняка, что Незуми здесь, не собирается никуда исчезать из ее жизни. Ведь даже когда та прямо перед глазами, одновременно ее как будто и нет. Далека от Центр и мыслями, и телом. Маскирует эмоции, прячется в собственном мире, не подпускает близко. Центр понимала, той приходилось в тысячу раз тяжелее. Незуми, которая только-только сбросила с себя личину крысы, чтобы попробовать понять каково это — стать человеком. Однако при любом неосторожном шаге шугалась, набрасывала обратно. Центр хотела верить, что двигается в правильном направлении, отныне. Так или иначе, ведь они вдвоем, бок о бок стоят там, куда стремились с самого начала. Но. Быть может, приоритеты были расставлены неверно? Сейчас Центр думает, что без каких-либо сожалений отказалась бы и от Вершины, и от полномочий президента Клуба Духовых Инструментов, если бы это означало удержать Незуми рядом с собой. Одинокие люди должны оставаться вместе. Проходит без малого целая вечность, когда она наконец стряхивает с себя липкое оцепенение. И слышит ровный голос Ватанабе. — Вот. — Рука в перчатке с обрезанными пальцами небрежно протягивает маленькую коробочку из тонкого картона. — Возьми. — Что это? Центр не без удивления узнает в ней нераспечатанную пачку аптечных пластырей. Странное, щемящее чувство сдавливает грудь, когда вытряхнув на ладонь пару штук, она цепляет взглядом кислотно-желтый цвет, изображение карикатурных и совершенно очаровательных крысиных мордочек, выстроившихся в ровные ряды: идентичные друг другу, с двумя парами усов, аккуратными ушками-полумесяцами и глазками-точками на вытянутой морде — у каждой по кусочку сыра в пасти. Незуми, наверное, очень долго призывала всю свою выдержку, чтобы с таким убийственным равнодушием вручить ей детские пластыри. — Твое лицо, — безучастно сообщает та, искоса посматривая на сияющую подругу. — Позаботься об этом до того, как занесешь инфекцию. Будет не очень приятно. Центр моргает и выглядит сбитой с толку, поочередно ощупывает щеки, оставляя на подушечках пальцев багровые капли. Надо же, она и думать забыла об этом. Не сдерживается, издает короткий смешок. — Ты ведь знаешь, что в день рождения принято получать, а не дарить подарки? — Нарываешься? — мимолетно и по-дерзки ухмыляется Незуми, но быстро возвращает себе привычную апатичность. — Мне нравится, — улыбается Центр, старается управиться собственными силами, однако с позором терпит поражение. Кривит лицо и по-детски тянет: — О-у, больно. Незуми показательно закатывает глаза (снова), до смешного сильно становясь похожей на родителя, чье непоседливое чадо доставляет слишком много хлопот. — Почему бы тебе не прекратить быть таким ребенком? Качает головой в неодобрении и без лишних слов отбирает пластырь. Со знанием дела, быстрыми движениями избавляется от остатков защитной пленки и, захваченная процессом, кажется, упускает из виду, что подходит ближе — невыносимо близко. Центр буквально застывает, не в состоянии пошевелиться, даже моргнуть не решается — опасаясь спугнуть — и полностью отдается в умелые руки Незуми. Которая тем временем, сосредоточенно сдвинув брови к переносице, тянется к ней, чтобы аккуратно, почти невесомо укрыть ссадину липким прямоугольником с красовавшимися на нем двумя крысиными мордочками. Биение сердца отдается в горле, и все вокруг горит. Центр ощущает теплое дыхание у себя на щеке, оно мешается с нотками мятной жвачки — дыхание по-летнему теплого ветерка — она могла бы навсегда остаться жить в этом моменте. Но потом взгляд Незуми стекленеет. Она замирает, точно зверек в свете автомобильных фар, осознает вдруг, что прямо сейчас преступила самолично выстроенные границы. Происходит короткая пауза, затишье. Центр поникает неуловимо, пытается заглянуть в потерянные глаза — в них бушует буря — явственно видит внутренний конфликт, отразившийся на родном лице и поэтому не препятствует — не хочет давить — когда мышка резко отстраняется, разрывая эту близость — всего пара метров, но момент до того хрупок, идет трещинами, разрушается в ту же секунду. А Центр продолжает стоять, дышать и ждать непонятно чего. Изматывает от желания прикоснуться в ответ, слышит свой пульс, отдающийся в ушах. Земля дрожит у нее под ногами. И все вокруг по-прежнему в огне. Незуми выглядит подавленной и потрясенной — Центр почти может видеть, как шестеренки медленно вращаются у нее в голове. Но затем все исчезает. Незуми созывает по крупицам самообладание, возвращает себе привычную невозмутимость и отступает на шаг — собранная и незаинтересованная — удовлетворенно оглядывая проделанную работу. — Обнаживший клыки хищник должен быть готов зализывать раны, — назидательно изрекает. В глаза так и не смотрит. — Спасибо. Теперь и не больно, — сдавленно выдыхает Центр. Кожа горит от непривычно-ласковых касаний прохладных пальцев, но она не разрешает себе заострять на этом внимания, отталкивает мысли прочь. — Эти мышки. Кажутся милыми. Напоминают кое-кого. — Она вскидывает руку с зажатой в ней пачкой пластырей. — Оставлю себе. Типа талисмана на удачу. С ними будет заживать, как на собаке. Незуми хмыкает, придирчиво оглядывая Центр с ног до головы, на секунду задерживается на живом, по-добродушному открытом лице с криво прилепленным детским пластырем. Будто пытаясь отыскать подвох. Но как всегда это просто Центр, типичная Центр — открытая книга, тошнотворно правдивая в собственной искренности, напористости. Незуми чуть ли не кожей ощущает исходящие от нее волны дружелюбия. Как же бесит. — Чрезмерная наивность часто граничит с глупостью, — после небольшого молчания сухо комментирует она. — Потому не слишком-то полагайся на подобную чепуху, если не хочешь лишиться лидерства. Твоя удача — это ты сама. — Верно, — вопреки ожиданиям, Центр расцветает, смотрит с нежностью, сжимает коробочку в каком-то непреднамеренно отчаянном жесте. — Думаю, мне не стоит волноваться. Пока ты со мной. Она чувствует шквал самых разных эмоций, чувствует неожиданное тепло — оно расползается от кончиков пальцев по всему телу, просачивается в поры, бежит по венам вместе с кровью — это легко может вскружить голову. Незуми купила для нее пластыри. Потому что знает привычку Центр ввязываться в случайные драки. Потому что беспокоится. О Центр. Просто так. Проявляет участие, видя раны на ее лице, ее боль. Она заботится. Такое не кажется чем-то значительным, и все же. Это мелкие детали, крохотные шажки вверх — по лестнице взаимоотношений. Постепенно Незуми начинает впускать Центр, возможно даже того не сознавая. — У меня тоже кое-что есть для тебя. Незуми удерживается от язвительного комментария с особым трудом, скашивает взгляд на Центр, которая с искрами нерешительности в глазах извлекает из кармана своего кардигана обыкновенный бумажный самолетик. Небольшого размера, материалом, по-видимому, послужил листок, вырванный из тетрадки — на крыльях узнаются неразборчивые иероглифы. Хайку? Незуми моргает. Чуть кривоватый, сооруженный, казалось бы, на скорую руку. Вот только перед внутренним взором почему-то на миг вырастает Центр: с упрямо нахмуренными бровями она старательно соединяет углы, расправляет загнувшиеся края; переживает, хочет, чтобы он вышел идеальным; одно неосторожное движение — и на пальце уже виднеется неглубокий порез. Вряд ли у нее было время, чтобы придумать нечто получше. Но в этом натура Центр — самоотдача во всем, за что бы ни взялась. — Хороший подарок, — ядовито усмехается Незуми, тон ее голоса подозрительно ласковый, взгляд режет насквозь. Она берет самолетик — дыхание отчего-то перехватывает — и секунду-другую задумчиво рассматривает на вытянутой руке, прежде чем замахнувшись, без колебаний отправить его в долгий, зигзагообразный полет с крыши. — Ему не нужна причина быть выброшенным, — заключает с какой-то мимолетной грустью, а когда оборачивается вновь, лицо ее приобретает наигранно-виноватое выражение, усмешка превращается в кривой оскал: — Упс. Она восхитительна. Смотреть на Незуми — все равно что находиться под действием сильнейших чар, и Центр не устоять: все это время она завороженно наблюдает за ней со стороны; часто это было тем единственным, что она вообще могла себе позволить. Но потом словно бы вдруг просыпается, моргает и оборачивается, успевая заметить, как бумажный самолетик лавирует по воздуху прямиком к земле. Сколько ни старайся, но полет в итоге прервется. — Не нужна. — Затихает, опускает голову, прячет глаза за свисающими прядями волос. — Я надеялась на это. Однажды у моих ног приземлился один такой. Помнишь? Тот день. Усмешка медленно сползает с лица Незуми, когда она видит, что Центр улыбается. Этой своей знакомой, всепонимающей улыбкой — от которой у крысы Маджи-джо зубы сводит. И улыбка эта всегда только для нее, больше Центр никого не удостаивала подобной чести. Она будто несла в себе сокрытое знание, притаившееся в изогнутых уголках губ — недоступное для Ватанабе. «Думала, что улетит дальше… он ведь такой легкий». Забавно. Кажется, на каждый сомнительный поступок Незуми у Центр заранее заготовлен оправдательный приговор. Между ними пролегает тишина. Центр еще долго глядит на Незуми, когда как та с головой погружается в собственную реальность; застывшие глаза смотрят в одну невидимую точку, окутанные тьмой. И на короткий миг все блекнет, весь остальной мир, что простирался за пределами крыши и дальше, теряет очертания и краски, растекаясь акварелью по небесному холсту. На мгновение. Незуми и возразить-то не успевает, когда Центр неожиданно делает это снова. Эту нервирующую вещь. Не раздумывает, не считает нужным тратить на это усилия, просто отдается порыву: шагает вперед, чтобы утянуть подругу в крепкие объятия. Молча обхватывает дрожащую от холода фигурку, прижимает ближе, почти вплотную; все, чего Центр хочет сейчас — и всегда — держать ее, теплую, живую, запомнить, какого это — чувствовать Незуми в своих руках. — Центр. — Крыса не обнимает в ответ, только пальцами впивается в чужие плечи, скребет ногтями в попытке оттолкнуть, обозначить чертово личное пространство. — Нет, — голос Центр дрожит, она почти умоляет. Усиливает хватку и не хочет отпускать. Не может. — Всего секунду. Постоим так всего секунду, хорошо? Незуми хмурится, сжимает челюсти, словно бы запечатывая грубые замечания, уже было сорвавшиеся с языка. Зачастую она ощущала себя дурацкой плюшевой игрушкой, которую Центр хватает и обнимает при всяком удобном случае, разве что в кровать с собой не тащит. Как это на нее похоже. Для Незуми такое открытое проявление чувств, обнажение собственных эмоций являлось исключительно показателем слабости, все это было чуждо такой крысе, как она. Вот только задиристая Центр — сосредоточение верности и самоотверженности, но уж точно не слабости, Незуми бы никогда не применила к ней подобное определение. Тот, кто останется жалким, проиграет. Незуми кажется, она давным-давно проиграла. Мимо лениво тащатся секунды. В конце концов, она в раздражении прикрывает глаза и опускает руки по швам, приходя к выводу, что, возможно, это не такая плохая идея — она просто постоит вот так, на какое-то время укроется от промозглого ветра в чужих объятиях. Раз уж Центр приспичило. Но про себя продолжает проклинать ее вместе с этой, несомненно, выводящей из себя тягой к любому мало-мальски физическому контакту. Тучи в небе двигаются нехотно, впуская на землю немного солнечного света, который вовсе не греет, а только забавляется, устраивая на стенах причудливый театр теней, расчерчивая бетон яркими всполохами. Фантики и пожелтевшие листья ленивым потоком проплывают под ногами, лижут носки ботинок, поднимаются ввысь, закручиваясь в каком-то диком танце, уносятся в неизвестность. — Ты не права, — спустя время тихо говорит Центр, на грани шепота. Капюшон — как будто неотделимая часть самой Незуми, и она борется с назойливым порывом сдернуть его, но только щекой прижимается к мягкой ткани. Втягивает носом воздух, что мешается с запахом Незуми: от нее веяло одиночеством, горьким ореолом предательства и чем-то еще, что никогда не было достижимо для Центр. — Сегодня особенный день. Это день, когда ты родилась, когда пришла в этот мир. И я хочу сказать тебе, спасибо. — Центр… — снова пытается Незуми, но обрывает сама себя, едва та продолжает: — За то, что пришла в этот мир. — Центр улыбается, и солнце ловит ямочку на ее щеке. Она прикрывает глаза и слегка покачивает мышку в собственных руках, укрывает и защищает. Она здесь. Она здесь и никуда не уйдет. — Спасибо. Незуми почти не реагирует, смотрит отсутствующе прямо перед собой, краем глаза замечая пару голубей, что расправили крылья где-то высоко под небосводом, постепенно растворившись во времени и пространстве. И не хочет давать какое-либо определение тянущему чувству под ребрами, там, где бешено стучит сердце. Руки чешутся оттолкнуть Центр, намеренно грубо, ударить побольней, и просто убраться от нее подальше — в нору, в безопасность. Вот только норы давно уже нет, разворочена недругами, и прятаться негде. Центр. Она повсюду, куда взгляд ни кинь; забралась внутрь. Почему рядом с ней все так неправильно? Так нелогично. — Слишком сентиментально, Центр, — поддевает Незуми, с трудом, но ей удается вернуть на лицо кривую усмешку. — Ты заставляешь меня быть сентиментальной. — Вот как, — отчужденно откликаются в ответ. — И почему же я не чувствую вины? — Это бесчеловечно, — тихо смеется Центр и склоняется ниже; Незуми чуть ли не потряхивает, когда горячее дыхание на мгновение опаляет ухо. — Я люблю тебя, ладно? Незуми молчит, закрывает глаза, невольно прислушивается к собственным ощущениям. Что-то в груди сжималось, когда Центр говорила эти слова — как будто спрашивая разрешения, но в то же время твердо, точно обозначая нерушимую позицию на невидимом игровом поле, с какой-то скрытой надеждой. Незуми понятия не имеет, какое сама занимает место на этом поле. Она так ничего и не говорит, знает, что Центр того и не ждет. Бесстрашная, всепрощающая Центр. Незуми позволяет ей слишком многое. — Не закрывайся. И не справляйся со всем одна. Я буду рядом с тобой, что бы ни случилось. Куда бы ты ни пошла. Осмелившись, Центр легким, почти ласковым движением наконец сбрасывает капюшон — ненужную преграду — и зарывает лицо в мягкие, растрепанные волосы. — Как это раздражает, — в конце концов, совладав с собой, крыса цедит излишне безразлично. Но, кажется, позволяет себе сдаться, ненадолго: расслабляется, сбрасывает напряжение, утыкает нос в мягкое, крепкое плечо, чтобы ощутить, как вязаный кардиган незамедлительно начинает колоться. В глазах удивительное спокойствие. А еще спустя долгие-долгие минуты тишины спрашивает с налетом иронии, словно бы обращаясь к самой себе: — Что же мне с тобой делать? Действительно, что? Центр лишь крепче прижимает к себе поразительно теплую Незуми, цепляется судорожно, как утопающий за спасательный круг. И будь в море многие другие, она бы все равно предпочла рваться к тому единственному, безмолвно умоляя не уходить; она как будто и дышать-то может, только когда Незуми здесь, рядом. Центр не хватает ее ежесекундно, и в то же время она ею переполнена. Наверное, это странно, ненормально — так сильно зависеть лишь от одного человека. Любовь убивает, думает Центр с отвлеченной улыбкой на тонких губах. Выкручивает наизнанку, высасывает силы. Но она же и воскрешает. Центр умирает всякий раз, когда Незуми отдаляется хоть на шаг, когда отгораживается, не смотрит в ответ. Всякий раз, когда испытывает непреодолимое чувство ненужности, вспоминая те ужасные слова, по сей день хранящиеся за дверьми пустого спортивного зала. Но Центр, в общем-то, не против умирать, если мышка будет поблизости, на расстоянии вытянутой руки — чтобы всегда была возможность дотянуться, реанимировать израненное сердце. Она так сильно очарована. Незуми шевелится в ее объятиях, но не отстраняется, не морщится в недовольстве, лишь выдыхает поистине устало, как будто на грани эмоционального истощения: теплый воздух щекочет шею, гонит предательскую дрожь по телу. Несмело приподнимает одну руку, почти невесомо ведет ладонью по спине, задерживаясь между лопаток. Тучи наконец рассеиваются. И в душу Центр вливается солнце. Она улыбается, опирается лбом о лоб Незуми, смотря той в глаза прямым, обнаженным взглядом. Она возрождается прямо сейчас. — С днем рождения.