***
В Древней Греции был отвратительный климат. Люди потом сами придумали, что там чуть ли не рай на Земле царил — всё это глупая, наглая ложь. Здесь было сухо и сыро одновременно, а солнце пекло даже зимой так, что от него и не спрячешься. Ангелы не ощущают жар или холод в полной мере, но ДеБланк всегда чувствовал себя здесь неуютно, словно в раскалённой печи. По лицу Фиора невозможно было сказать, что творится у него внутри, но погода точно его не беспокоила. На самом же деле, как он потом признался другу одной нежной восточной ночью, его страшно смущала их одежда, которая состояла лишь из свободной тоги и сандалий, и на фоне крепких, мускулистых олимпийцев его рёбра торчали угловато, словно у подростка, а кожа казалась бледнее, чем у самих скандинавов. ДеБланк походил на важного сенатора или по крайней мере на уважаемого гражданина, а Фиор смахивал на заморского раба, которого вдруг постигла несказанная удача, и хозяин освободил его от гнёта неволи. Уже и не вспомнить, что они делали в стране бесчисленных развратных богов, оливок и вина, но именно тогда Фиор впервые заговорил о смерти серьёзно, словно она выглядывала из-за двери и манила его длинным костлявым пальцем. Потом ДеБланк часто винил себя за то, что бездумно начал рассуждать о коротком сроке человеческом, и боялся, что именно он и натолкнул друга на тяжёлые мутные мысли о конце. Вскоре они перебрались в соседнюю Римскую Империю, решив обосноваться в богатой Македонии. По вечерам они сидели на кладбище в Салониках, которое больше походило на сад для прогулок, и пили разбавленное вино. Витиевато украшенные урны и огромные, утопающие в зелени саркофаги терялись в предзакатных тенях пышных деревьев, а из стоящего на пригорке дома доносился звонкий девичий смех. — Так странно, что совсем скоро здесь вместо изящных портиков будут вздыматься барабаны церквей, — задумчиво протянул ДеБланк, рассматривая статую очередного знаменитого атлета. — Почему же странно? — флегматично спросил Фиор. — Всему в этом мире приходит конец, одно сменяется другим. Однажды и наши храмы тоже будут забыты под бетонными фундаментами высоких небоскрёбов. — Но для людей это будет всё по-другому. Для нас это так, пшик, — ДеБланк щёлкнул пальцами и спугнул маленькую птицу в кустах, — а для людей это века, столетия, множество поколений. И не жалко им умирать? Неужели на смертном одре они, вспоминая свою жизнь, отходят в мир иной со спокойной душой? — Не от них же зависит отведённый им срок. — Но ведь именно они отказались от своей вечности! — возразил ему ангел. — А потом и от долголетия, осмеяв Моисея. И вот-вот они, лишь ступив на дорогу вековой жизни, снова падут и покатятся обратно в тёмную бездну тупой узколобости и невежества. И только посмотри — не тоскуют даже по вольной райской праздности! — Тебе что, жалко их? — слишком резко спросил Фиор. Тогда ДеБланк ещё плохо знал своего напарника, и ему показалось, что тот раздражён. Много лет спустя он догадался, что такой тон означал лишь живейшее участие в разговоре. — Мне их не жалко, — помотал он головой, — скорее, я даже немного завидую такому лёгкому отношению, хотя они так и бедны духовно. Никогда не понимал, откуда в них берётся столько радости. В вине находят? — скептически спросил он, взглянув на кувшин. — В вине они ищут истину — так, кажется, кто-то из них написал. Или только напишет, — важно кивнул ангел. — Из много каких вещей. Такой вот тихий вечер кажется им совершенным. Они возносят молитвы своим идолам, а те якобы их одаривают победами или же покоем — кому как больше хочется. Человек забыл своё прошлое, разве ты не знаешь об этом? — Знаю. И всё же они выглядят счастливыми. Просто мне всегда казалось странным, что они не хотят изменить свою скотскую жизнь. — Но в любой момент могут, конечно же. Только сделают они её ещё несчастнее, — заметил Фиор и грустно посмотрел на видневшееся сквозь просветы меж деревьев солнце. — Все они говорят, что сейчас, мол, упадок, а раньше времена были лучше. Тогда боги с Олимпа, — на этом слове он презрительно скривил рот, — спускались и жили среди смертных. — Через лет так тысячу-полторы они будут тосковать по своим разрушенным империям, — важно заключил Фиор. Как только на город опустятся глубокие сумерки, дышать станет легче, и из домов лениво прошествуют мужчины, чтобы пойти на какую-нибудь вакханалию, посетить шумный пир или же светлоокую гетеру. А пока на улицах было довольно пустынно, и на кладбище совсем тихо и безлюдно. Римляне не любили кладбища так, как греки; они всё же боялись смерти, а не пытались отыскать в ней смысл или обрести в её лице друга, как бы они не пытались заставить себя относиться к ней легко. Фиор положил руку на всё ещё слегка нагретый солнцем мраморный бок урны. Осторожно погладив серовато-жемчужный камень, он тихо спросил: — Что же будет с нами, когда умрём мы? Сколько же нам положено отжить? С удивлением ДеБланк отставил стакан и уставился на друга. — Мы регенерируем. А с оставшимся телом сделаем всё, что захотим. А умереть как люди мы не можем — мы бессмертны. — Ты сам знаешь, что нет, — оборвал он его и нахмурился. ДеБланк повёл плечами, и тогда ангел продолжил: — Когда-нибудь, — с нажимом выделил он, — мы всё-таки не сможем вернуться в отведённое нам тело. И тогда как? В Рай? В Ад? В преисподнюю с таким багажом святости нас никто не пустит, в Раю мы сейчас живём. Как же тогда? — Неизвестно. Нам много о чём говорят, но некоторые вещи остаются тайной даже для нас, — задумчиво ответил ДеБланк, и Фиор замолчал, уйдя в себя. Он опустил руку и сцепил длинные пальцы на коленях, сверля взглядом свои сандалии. О смерти ДеБланк не думал, да и не хотелось; он размышлял об их задании и о своём напарнике. Они работали с Фиором лишь пару десятков раз, но казалось, что теперь их всегда будут отправлять вместе. Ангел был чуть постарше него, но не корчил из себя бывалого профессионала, просто характер у него был немного надменный и высокомерный. Обращался с незнакомцами он прохладно и сдержанно, но вот уже после пары сотен лет знакомства рассуждал о смерти. Фиор ему нравился: с ним работа шла легко и чётко, все неприятности устранялись быстро, да и оставалось время побродить среди обыкновенных людей. Сверху наблюдать за их копошением было вовсе не так интересно, как рядом с ними, в центре всего. Зная будущее мира, ДеБланк представлял себе то время, как человечество густо заселит всю Землю и будет мечтать о новых планетах, о неизведанных просторах для новой, совершенно иной жизни. Как же шумно будет тогда в городах, и не посидишь уже вот так на кладбище, потягивая в тени деревьев вино и вспоминая предков. Солнце село, и сад окутала свежесть. После душного дня прохлада дарила силы, словно ледяная вода из кадки, и ДеБланк блаженно вздохнул. — Благодать! — протянул он, поднимаясь со скамьи. Фиор тоже встал, поднял кувшин и пустые стаканы и, не говоря ни слова, пошёл в сторону форума. Вглядываясь в его высокую, нескладную фигуру, ангел почему-то хмыкнул и улыбнулся.***
Султан выглядел величественно, но утомлённо: кажется, бесконечные переезды по собственной стране и однообразные встречи со своими восхищённо-трепетными подданными ему порядком надоели. ДеБланк с интересом вставал на носки и силился разглядеть правителя за спинами ликующих горожан. Фиор чуть ли не в открытую зевал, но его скучающее выражение лица ничуть не раздражало второго ангела. Его друга одурманивало странное ощущение свободы и обыкновенности: за примерную службу их на несколько недель отпустили отдохнуть в любой точке Вселенной, и ДеБланк, не задумываясь, выбрал Османскую империю на Земле, которая как раз расцветала пышным цветом восточного сада. Со своим коллегой он, конечно же, посоветоваться забыл, но Фиор, наворчавшись вдоволь за первые пары дней, теперь смирился со своим положением и выражал свой протест лишь откровенным пренебрежением ко всему происходящему вокруг. Но даже его кислый вид не мог испортить ДеБланку этот неожиданный отпуск. Он мечтал попасть куда-нибудь на Восток ещё со времён тёмной истории в Вифлееме с сынком Бога, который вдруг ударился в человеколюбие и бросился спасать людей от неизвестно чего. Конечно, шоу получилось неплохое, особенно, когда люди принялись сочинять про это книги, да ещё и одну из них неожиданно объявили для христианства самой что ни на есть главной. Но тогда ДеБланк с Фиором пробыли в Иудеи всего-то дня два, не больше, потому что, конечно, нашлись другие ангелы, с характером посуровее и крыльями повнушительнее, которые взялись устроить для блудного сына аттракцион со всеми прелестями великомученической жизни и потом притащить немного ошалевшего от испытаний юношу обратно на небо. И хотя в этом спектакле ДеБланку роли не досталось, суета восточного рынка и наполненная запахом специй и пыльцы прохлада короткой ночи пленили его душу. И вот, веков двенадцать спустя, он стоял на главной площади, задыхаясь от толпы и дрожащего счастья, и мог ни о чём не думать. Только разве о сладостях, до которых он был большой охотник. Грешно ангелу обращаться мыслями к таким непотребным вещам вроде рахат-лукума и халвы, но у всех есть слабости, даже у небесных созданий. Обречённо похлопав себя по выпирающему животу, ДеБланк развернулся к Фиору и, перекрывая возгласы уже затихавший в своём экстазе толпы, предложил: — Пойдём в чайную! Ангел картинно закатил глаза и повёл плечами. «Ну, а чем тут ещё заняться!» Проталкиваясь к узкому переулку, ДеБланк думал, почему же его друг так недоволен этой передышкой. Складывалось впечатление, будто Фиор не любит отдыхать. А может, просто не умеет. Такое ведь тоже бывает, когда не можешь заполнить ничем путным свободное от работы время и злишься на себя и других за то, что будто бы тупеешь или теряешь впустую драгоценные часы. ДеБланку очень хотелось видеть своего друга уж если не довольным, то хотя бы расслабленным, и он увлечённо планировал осуществление своего замысла. Не прямо сейчас, конечно, потому что времени не хватало совершенно: надо было успеть поглазеть на дворец, потом на парадное шествие, послоняться по рынку, заворожённо повертеть в руках разные медные побрякушки, придирчиво выбрать ковёр — совсем не для покупки, а просто так, для удовольствия, — в конце концов до хрипоты наторговаться с лавочником и всё-таки приобрести огромный ало-золотой ковёр с гипнотизирующими узорами и с трудом вдвоём донести его до малюсенькой комнаты, которую ангелы снимали на окраине города, понять, что ковёр не расстелить на полу, потому что он слишком большой для их скромного обиталища и, сложив это настоящее произведение искусства в три раза, подложить его под матрас, служивший им кроватью. А ведь впереди дел не меньше, и так хочется сделать то, попробовать это, съездить туда, походить там. До неприличия мелочно и по-человечески ДеБланк строил планы на отдых, корил свою святотатственную душонку и давал себе обещания с лихвой замолить свои грехи благочестивыми делами, но всё потом, потом!.. А пока они в полумраке искали себе место, чтобы обессилено упасть на мягкие подушки и выпить чай вприкуску с комками сахара и каких-нибудь сладостей. За узкой колонной они отыскали себе низкий столик и попросили разносчика принести для начала что-нибудь попрохладнее: день выдался удушливый, и даже ангелы чувствовали давящую тяжесть плотного воздуха. В чайной было многолюдно, и под потолком гулял дым от кальянов, которые раскуривали бородатые мужчины, видимо, купцы, быстро, но тихо тараторившие что-то на смеси арабского и греческого. Запах пряностей и курительных смесей кружил голову, и ДеБланк, шумно втянув воздух, зажмурился и замотал головой. — Ух, как же хорошо! А мы пока что ничего холодного и не пробовали, кстати говоря! Как думаешь, что нам принесут? — Очередное пойло, видимо, — фыркнул Фиор, который благоволил лишь крепкому кофе из турки, и считал, что любая сладость оскорбляет, если и не всех живых существ, то по крайней мере его лично. — Вечно всё удовольствие портишь, — с рвущейся наружу улыбкой упрекнул его товарищ и, покряхтев, устроился поудобнее. — Всё-таки на полу, пусть и на ковре, и с разными подушками, сидеть жестковато. — Есть надо меньше, — лаконично наставил его на путь истинный тонкий, как жердь, ангел, в тайне мечтавший расстаться с этой угловатостью и хотя бы немного поправиться. Знавший об этом заветном желании ДеБланк хотел как-нибудь тоже уколоть его, но подбежавший к ним разносчик отвлёк его внимание. Проворно расставив на столе чашки, бокалы с лимонадом и холодными, пенящимися от сока и свежести напитки, блюдца с выпечкой, с дрожащим мармеладом и засахаренными фруктами, мужчина улыбнулся и скрылся. — Они всегда так кровожадно и злобно лыбятся, аж мурашки бегут, — заметил ДеБланк, жадно рассматривая яства. — Это у них дружелюбие такое, агрессивное, — уверил его Фиор и с удовлетворением взял крохотную чашку с кофе, которую ему предупредительно принесли несмотря на просьбу ДеБланка «всего самого-самого ледяного и сладкого и побольше». Кончиками пальцем удерживая изогнутую кружку за ободок, ангел наконец-то смотрел на жизнь более-менее благосклонно. От свободы выбора кружилась голова, а в груди разгоралось восхищённое предвкушение, но спешить ДеБланк не хотел. Ему не терпелось попробовать всё, но посмаковать было куда приятнее. Аккуратно подняв бокал с багрово-прозрачной жидкостью, он сделал глоток и замычал от удовольствия. — Упаси от греха, Господь, — привычно вырвалось у него, — но как же это волшебно! Словно в сказке! Фиор хмыкнул и осуждающе покачал головой. Кофе, правда, он тоже обожал до безумия, но хотя бы не так явно и громко. — Что это за жидкая сладость такая? ДеБланк отыскал глазами подавальщика и подозвал его, задав вопрос. Коротко ответив, тот поинтересовался, не хотят ли они чего-нибудь ещё, кинул острый взгляд на опустевшую чашку с кофе и, выслушав обширный список ангела, поспешил его выполнить. — Ше-е-ер-бе-е-ет, — протянул ДеБланк. — Мне нравится. Шербет — очень по-восточному звучит. — А где мы, по-твоему, сейчас находимся? — едко спросил Фиор, за что друг шутливо пихнул его пяткой в колено. — Эу! — Я просто говорю, что красиво, — раздраженно бросил он в ответ, но тут же его лицо приобрело мечтательное выражение, и он продолжил уже мягче. — Кажется, я обрёл свой рай на Земле! Официально заявляю, что это самое прекрасное изобретение за всю историю человечества! — Не обольщайся, впереди ещё Франция, её Новое время, рококо, там-то сладостей тоже будет завались, — напомнил ему по неясной причине развеселившийся ангел, — да и ты не богохульничай — рай, понимаете ли, обрёл он! — Я отметил, что именно на этой планете, — вскинул мясистый палец ДеБланк и отставил свой пустой стакан, поглядывая на порцию друга. Тот закивал, и ангел с довольным пыхтением взял ещё шербета. Подбежавший разносчик поставил на стол ещё сладостей, шербета и новую порцию кофе, и ДеБланк принялся расспрашивать его о волшебном напитке. Фиор задумчиво смотрел на уставленный стол и думал о Небе. Когда его напарник, наконец, разузнал всё, что нужно, и отпустил мужчину, он задумчиво то ли спросил, то ли принялся рассуждать: — Вот мы с тобой знаем, как выглядит настоящий рай. А что же люди? Они уже не помнят безгрешной жизни своих прародителей, а значит, им не ведомо, что есть истинное наслаждение. Неужели вот этот шербет и есть для них высшее блаженство? Уставившись на Фиора, ДеБланк поджал губы и закатил глаза. — Вот всегда так: сидим, отдыхаем, так нет же, надо обязательно поговорить на высококультурные темы. Мой ответ такой: я считаю, что вот этот шербет нам бы в нашем приевшимся до тошноты саду не помешал бы, а наоборот, хоть чуть-чуть разбавил бы атмосферу застоя и отупения. И я думаю, что людям крупно повезло, что они не знают о рае до своей смерти, потому что в таком случае они стали бы усиленно искать другие места для своего вечного отдыха. Даже в аду повеселее будет. — Хорошо, что мы сейчас в отпуске, и тебя никто не слышит, а то бы нас мигом изгнали в обожаемую тобой преисподнюю, — со вздохом осуждающе заключил Фиор. — Может, я туда и попаду за все свои грехи после смерти. После настоящей смерти, — поправился он и ухмыльнулся. — Не знаю я, что ангелов ожидает после кончины, — помнишь, тебя в Македонии вдруг захлестнула волна хандры и апатии, и ты забеспокоился о своём мнимом бессмертии? — так вот, что по ту сторону нам, как и людям, знать не дано, но вот только я надеюсь, что там будет хотя бы немного этого шербета, — решительно заключил он и залпом жадно выпил очередной бокал.***
В следующий раз Фиор заговорил о смерти тогда, когда Господь на них прогневался. Но в тот момент даже ДеБланк жаждал провалиться в Ад, только бы спрятаться от наказания, так что разговор оказался как никогда злободневным. Обычно люди пишут перед смертью завещания, и ДеБланка тянуло тоже что-нибудь кому-нибудь оставить в наследство. Если, конечно, это что-нибудь останется. Фиор выглядел как никогда встревоженным. Он редко волновался, но сейчас случай выдался настолько исключительный, что его пальцы постоянно теребили подол грубо сотканной рубахи, и рот кривился оттого, что он нервно кусал щёку. В общем-то, больше никак его чувства себя и не проявляли, но ДеБланк уже успех хорошо его изучить, чтобы замечать малейшие изменения в его настроении. В Лондоне должна была разразиться ещё одна чума, но ангелам стало по-настоящему жалко людей. Чёрная смерть только-только покинула истощённых жуткой болезнью и бесконечными похоронами жителей Англии, город буквально вымер, превратился в заброшенное поселение, в котором, казалось, не осталось ни одной живой души. Через лет десять ещё одна волна мора должна была с не меньшим рвением захлестнуть государство. Ангелы могли вмешиваться в судьбу. Редко и несущественно, но могли. И эта волна чумы обещала быть лёгкой, переходной, так что, посовещавшись, ДеБланк и Фиор решили дать городу время отдохнуть. Дать кому-то шанс выжить, уберечь кого-то от страшной смерти. Может, это было и не сострадание, а лишь всесильное снисхождение, но Богу такая инициатива всё равно не понравилась. Им казалось, что поступок мелковат, а получилось, что не очень. Теперь им оставалось только сидеть и ждать другого вестника. Средневековье действовало ДеБланку на нервы. Он ненавидел эту эпоху, не выносил ужасного запаха помоев на улицах, презирал крикливых церковников, которые превратили церковь в распутную девку, втоптали религию в придорожную грязь, а сами вырядились, словно бродячие артисты, и стали жечь на кострах всех подряд. Даже язычники так себя не вели, с отвращением думал ДеБланк и угрюмо разглядывал улицу через маленькое мутное окошко. Он не мог дождаться, когда же, наконец, наступит расцвет Возрождения. Он робко мечтал, что тогда их отправят в Италию, но после подобной выходки, обернувшейся катастрофой, надежда таяла с каждой минутой. Фиор сидел рядом и читал при дневном свете книгу. В рукописном фолианте было много рисунков, с топорно прорисованными человеческими фигурами и фантастическими чудовищами, порождениями воспалённой фантазии художника. Даже простая книжка разжигала клокочущее внутри чувство ярости, и ДеБланк, дёрнув головой, громко фыркнул. Ангел поднял на него взгляд и, опустив тяжёлый том на колени, обречённо спросил: — Ну что? — Да то! — зло бросил ДеБланк и тут же сдулся, ссутулился и забился в холодный угол. — Мы сидим и ждём тут уже почти неделю, и до сих пор не знаем, что грядёт. — Судя по тому посланию, — невесело усмехнулся Фиор, — нас собираются стереть в мельчайший порошок и развеять над Адом, чтобы хотя бы наши частички там страдали. — Сам же мне когда-то говорил, в Ад нас после смерти не пустят, — напомнил ему ДеБланк, хмурясь и кривясь, пытаясь заставить себя не воспринимать слова Фиора серьёзно. — Верно, когда-то говорил, — согласился ангел, — только вот ничего мы с тобой так и не решили, а смерть, как видишь, дышит в спину. Думаешь, мы сможем после такого регенерировать? — Да нет, конечно, — глухо ответил ДеБланк. Ему вдруг стало смешно от серьёзности их разговора. Они рассуждали о своём проступке, словно о конце света, и уже готовились проститься не только с чином, но и со своими телесными оболочками. А ведь и за бóльшее наказывали меньшим. Словно угадав мысли друга, Фиор сдавленно хмыкнул. — Для нас сделают специальное отделение. Ад-то уже занят, и мы вдвоём будем заведовать ещё каким-нибудь очень важным для смертных местом. — И кто к нам пойдёт? — Какие-нибудь революционеры. Их скоро много будет. Всех тех, кого на кострах сожгли, будем к нам переманивать, — начал перечислять Фиор, словно и правда планировал масштабную реорганизацию, — потом всех философов, которые идут против системы. В конце концов мы составим Аду такую конкуренцию, что он не выдержит, и мы создадим монополию. — До монополий этим людям лет, — ДеБланк прикинул в уме, — лет пятьсот, ну никак не меньше. — Как раз у нас будет время для разбега. — Да-а-а… Повисла неловкая, тяжёлая пауза, и глупые, ненужные слова застревали где-то в горле. Было страшно и жутко, и почему-то в то же время смешно и нетерпеливо, как детям, которые забрались в заброшенный дом и, закатывая глаза и подвизгивая от щекочущего мандража, по очереди осторожно заглядывают в тёмные, захламлённые комнаты. — А знаешь, — неожиданно сипло сказал Фиор, водя пальцем по рисунку в книге, — шербета в Англии ещё века три не найти. ДеБланк заморгал, с сомнением смотря на друга, и его брови медленно поползли наверх. — Ты помнишь? — недоверчиво спросил он, и Фиор замялся, как будто чем-то провинился. — Ну конечно, тебе же понравилось, — забормотал он. И, приосанившись, очень точно сымитировал голос друга: — «Лучшая сладость за всю историю человечества!» Ангел прыснул и запустил руку в короткостриженые волосы, пытаясь спрятать в тени комнаты вспыхнувший румянец на щеках. — Хорошо тогда было, да? В Османской империи. Легко и просто. Иногда вот вспоминаешь о том времени… — …и завидуешь людям и их беспечности, — резко затараторил Фиор, спеша закончить за другом фразу. Тот с нарастающем изумлением закивал, приоткрыв рот. В глазах его напарника зажглась странная, непривычная искорка, словно его душа на секунду разгорелась ярче и решила показать всю себя, вывернуться наизнанку и крикнуть: «Смотрите! любуйтесь! Вот я вся!» Но тут же уже привычная серьёзность дёрнула Фиора за губы и волной поглотила всё его лицо, превратив то в обыкновенную маску отрешённости и глубокой скуки. Фиор прочистил горло, разгладил страницу и поднёс книгу ближе, собираясь продолжить чтение. — Впрочем, — размеренно отметил он, — это было давно. Может, у тебя вкусы уже поменялись, не знаю, не следил. Внимательно вглядевшись в безмятежное лицо друга, ДеБланк отвернулся к окну, подперев подбородок кулаком: вкусы у него совсем не изменились, и Фиор об этом знал, как никто другой.***
Во Францию они всё-таки попали в нужное — пышное и обильное на удовольствия — время. ДеБланку отчего-то хотелось думать, что Фиор в поручении им именно этого задания сыграл не последнюю роль, но наверняка он не знал, а потому и не пытал друга расспросами и колкостями о чрезмерной заботе. Вот-вот должна была вспыхнуть революция, и весь Париж подтянулся, встал на мыски, раскачиваясь от нетерпеливого предвкушения. Двум ангелам поручили разобраться со странным всплеском набожности в столичных трущобах и подозрительным обилием новоявленных юродивых и святых. Переизбыток веры тоже никогда ничем хорошим не заканчивался. Несмотря на сложное задание, ДеБланк разбираться с ним полностью совершенно не спешил. В пышном камзоле и напудренном парике он смотрелся великосветским мотом и любимчиком муз, стоявший чуть позади него Фиор, в соответствии с привычным ходом вещей, выглядел отвратительно тощим брюзгой, мучимым желчью, подагрой и ещё какой-нибудь аристократической, но мерзкой болезнью. По-хорошему, им бы жить в каких-нибудь деревянных покосившихся домишках, ходить в грубых рабочих робах и вынюхивать все подробности о фиктивном Новом Пришествии, но ДеБланк упросил друга несколько денёчков пожить в небольшом дворце и погулять по городу. — Но ведь это — Париж, — с придыханием убеждал он, прикладывая сцепленные в замок руки в груди, — и он в самом своём гниющем расцвете, а значит, можно делать всё, что угодно! — Поглощать горы сладостей, например, — с упрёком подсказывал ему Фиор, за что получал предостерегающий взгляд и лёгкое цоканье языком. — Я хотя бы получаю от этого удовольствие. Хотя бы от чего-то получаю удовольствие! — обличительно наставлял его ангел, глазея по сторонам и разглядывая богато украшенные витрины. — Тебе пора относиться к жизни проще, видеть во всём что-нибудь хорошее и приятное, а не сверлить глазами шоколадку, как будто она сейчас набросится на тебя и задушит. — После наших многочисленных заданий ты отлично знаешь, что всякое может произойти, в том числе и это. На улицах было шумно и очень тесно, богатые кареты протискивались сквозь толпы народы, гремя на каменных мостовых. От громких криков торговцев, щебетания девушек и громкого смеха мужчин в ушах тонко жужжало, и Фиор, морщась, пытался идти как можно осторожнее, чтобы не задевать людей и постараться оградиться от этой варварское суеты. Ему казалось унизительным одно то, что они шли в толпе людей, как обыкновенные смертные, да ещё искали кондитерскую, чтобы утолить пошлое и низкое желание, совершенно не присущее их чистой и светлой натуре. Но всё-таки инициатором этим поисков оказался его дорогой друг, а ему он отказать ну никак не мог. — Смотри, — как раз дал о себе знать любитель сладостей и всего запретного, — вот это неплохое местечко! ДеБланк буквально прилип к витрине, и Фиору пришлось последовать его примеру: остановиться посреди этой людской реки было равносильно сознательному обречению самого себя на неотвратимую гибель под каблуками сотни сапог и туфелек. За стеклом раскинулась живописная и, несомненно, милая сердцу ДеБланка композиция из марципановых фигур розовощёких купидонов, крутых гор из шоколадных конфет, островов засахаренных фруктов, воздушных облачков безе и необъятных башен всевозможных тортов. По зажёгшимся глазам ангела становилось ясно, что пройти мимо этой лавки им не удастся, и Фиор обречённо толкнул дверь, молясь, чтобы пытка закончилась как можно быстрее. Час тянулся словно век. Понятие самого времени размывалось для ДеБланка среди сладостей, оно измерялось лишь оттенками вкуса и новыми безумными сочетаниями. Что ещё хуже — владелец оказался таким же увлекающимся сладкоежкой (или просто решил таковым притвориться ради выгоды). А наел посетитель уже, кажется, на выручку за целый месяц. Фиор же сидел в углу, скептически опрокидывая в себя очередную чашку кофе и косился на нетронутую плитку горького шоколада. Друг клятвенно его заверил, что эта сладость точно ему придётся по вкусу, и хотя Фиор в этом почти не сомневался, всё же не хотел привязываться к чему-то земному. И так в последнее время он никогда не отказывался от чашки крепкого кофе, что совсем не делало чести его ангельскому беспристрастию. — Ох, этот кремовый торт просто божественный! — промычал ДеБланк, подсовывая тарелку с монументальным куском поближе к товарищу. — Грех не попробовать, а? — Не кощунствуй, — пожурил его Фиор, отстранив от себя тарелку. Ангел не стал упорствовать в своих намерениях и ловко отправил себе в рот кусочек бисквита, снова чуть не застонав от удовольствия. — Я вот что скажу, — приготовился он изречь очередную мудрость, — мне кажется, что людей сотворили не зря. Вроде иногда смотришь на них, и хочется всех заколоть на месте за тупость, похоть, зависть, жадность и вообще за одно глупое выражение лица. Но потом берёшь кусочек вот этого чуда, — ДеБланк бросил полный любви взгляд на уставленный полупустыми тарелками столик, — и понимаешь, что плохой человек такого придумать просто не мог. И сразу хорошо становится, ведь не всё-то в бездну катится. Всё равно даже на закате империй останется один-единственный повар, который будет варить для своего племени котелок шербета, чтобы отпраздновать очередную кровавую жертву вытащенному из забвения богу войны. Ангел торжественно поднял бокал, как будто бы приглашая выпить за близящийся конец света, а может, всё же за любимые сладости, и Фиор качнул в его сторону миниатюрной чашкой. Опрокинув свой Грааль до дна, ДеБланк со вздохом отметил: — Шербет тут, конечно, не самый лучший, но после стольких лет разлуки я рад нашему воссоединению. Столько веков прошло! — Мне кажется, или ты забыл о моей кулинарной жертве? — с усмешкой возмутился Фиор. — Ты о нашем пире во время чумы? Нет, как можно! — поспешил заверить его друг и мечтательно посмотрел через окно на людную улицу; взгляд его проскользнула мимо толпы, куда-то вдаль, к Туманному Альбиону, а может, и к уже разрушенной Османской империи. Когда он заговорил вновь, голос его зазвучал тихо и глухо, словно сквозь время: — Страшная кара обошла нас стороной и обрушилась на людей, но горе останется горем, мало его или много. Мы остались в Лондоне до конца эпидемии без всякой возможности помочь. Спрятались в своих комнатах от внешнего мира. — Смотреть на умирающий город оказалось немного непривычно, — задумчиво подхватил Фиор, — и мы решили устроить свой Декамерон внутри крепостных стен. Со сладостями и музыкой. — Со сладостями для меня благодаря твоему бесстрашному упорству и прекрасной лютней для тебя — опять же в твоём исполнении, — важно уточнил ангел и улыбнулся. — О, сейчас я вспоминаю те времена, и оказывается, что я ничего не делал, а только ел да слушал. — Ты пережил приготовленную мной еду — это уже что-то, — Фиор потряс ладонью, — у меня не было ни рецептов, ни оборудования, ни опыта, так что я бы и не удивился, если моим эксперименты смогли расстроить даже ангельское пищеварение. — Но всё оказалось очень вкусным, — заявил ДеБланк, и его напарник в упор посмотрел ему в глаза. Скривив рот, ангел молниеносно сдался: — Ну, почти вкусно! Твои инициатива и старания грели мне сердце, и я до сих пор верю, что утка по самому замыслу должна была немного подгореть. Это придало ей интересный привкус… — …обугленной деревяшки, — манерно прошепелявил Фиор и поправил воображаемый монокль. Друзья тут же засмеялись, и дама с пышной причёской, тщательно перепробовавшая уже не меньше дюжины конфет в поисках той самой, с мимолётным интересом обернулась в их сторону. — Но шербет был восхитительным, — всё ещё подсмеиваясь, прошептал ДеБланк, — вот это правда. Не такой, как я пробовал на востоке, конечно, но вишня оказалась просто замечательной. Не знаю уж, где ты её нашёл, но помнишь, я надеялся, что в нашем раю будет шербет? Так вот, надеюсь, он будет именно таким. Тут шербет хоть и вкусный, — постучал он по ножке бокала, — но совсем не такой. Без души. Да ещё и персиковый, а вишнёвый как раз-таки самый что ни на есть лучший. С робкой улыбкой Фиор поднялся из-за стола и приглашающе махнул в сторону двери. ДеБланк на прощание послал воздушный поцелуй огромному торту с гирляндами мастичных цветов, подмигнул зардевшейся женщине и последовал за другом, сунув в карман кулёк шоколадных конфет. Немного подумав, он незаметно прихватил и плитку горького шоколада. Фиор ничего этого не заметил — он думал о вишнях.***
Воздух мешался с ветром и колючим снегом и бил в лицо, злясь на царя и подгоняя народ. Накануне революции над Россией витало мерзкое предвкушение кровавой междоусобицы и великих свершений. Почему-то перед каждой бойней весь мир довольно облизывается, нетерпеливо ожидая новой жертвы. Бог войны никогда не падёт, какое бы имя он ни носил. Фиор знал, что это задание будет непростым. И даже не по своей сути, но по обстановке: от знания грядущего ему, как это случалось редко, становилось немного стыдно и неловко. Как и перед чумой в Лондоне, ему безумно хотелось предупредить людей о грядущем бедствии, только теперь на душе камнем висела страшная истина, что на этот раз виноват сам человек; что легко положить конец этим распрям, в теории, конечно. На Небесах тоже часто, чаще, чем могло бы казаться, случались кровопролитные распри. И раз даже высшие существа не могут подать пример тварям земным, мрачно думал Фиор, о какой святости, в таком случае, стоит говорить? Как много войн совершалось из-за веры, тогда как само понятие веры, религии подразумевает нечто чистое, очищенное о греховности. Как много невинных дев и женщин в муках сгорели на кострах из-за еретического обвинения в колдовстве? Самих церковников стоило закидать углями за мысль о ведовстве как о грехе! Разве Господь не творит чудеса? Раз человек создан по образу и подобию Его, то почему же не может повторять и его необыкновенные дела? И ведь сам Бог мог карать неугодных ему, а раз человек всё равно после смерти станет в один ряд с ним, то отчего и ему не отомстить врагам своим? В любой вере тёмным покрывалом противоречия рождали новые поводы для пламенных дискуссий о её несостоятельности, но как же мало людей видели за нескладными переводами библейских текстов Бога. Простые слова молитвы становились аргументами, Коран ослеплял ненавистью ко всем несогласным, Библия становилась щитом в кровопролитных бойнях за территории. Разве этому на самом деле учила церковь? С присущем ему цинизмом Фиор иногда задумывался, не правильно ли поступали большевики, изо всех сил погнав церковь прочь из государства и человеческих душ. Ведь эта сила могла влиять много сильнее страха смерти, страха стать изгоем в своей стране, быть подверженным осмеянию или же осуждению. Та сила была совершенно иной, почти что необъяснимой и мистической, отчего всё тело внутренне вздрагивало и напрягалось. Но пока кругом сновали подданные царя, трудясь на благо Российской империи, и даже тяжёлые и мрачные сплетни не могли обратить ход Жизни вспять. ДеБланк даже признался на исходе второй недели: — Никогда не мог понять этих русских. Что бы у них ни случилось, всё равно гордо задирают подбородок, словно так и должно быть. Воистину повод для восхищения! — Или сочувствия и жалости, — поучительно заметил другой ангел. Фиор почему-то недолюбливал эту страну — может, немного боялся или же просто не понимал, он и сам толком не мог разобраться. И пока о предстоящей мировой войне лишь порой шептались, воспринимая её как нечто эфемерное, а о гражданской войне ещё никто и не задумывался, жить позволялось на широкую ногу. Правда, Фиору хотелось побыстрее убраться из этой страны подальше, как можно скорее покончить со всеми делами и убежать от грядущей катастрофы. Во Франции всё чувствовалось совершенно по-другому, не так неотвратимо и тяжело. Какой-то странный, непривычный налёт обречённости и смирения, мешающийся с опасным бесстрашием и предвкушением первой крови, не давал ангелам сосредоточиться на задании и заставлял их напряжённо выпрямляться от одной-единственной мысли о предстоящих событиях. Даже обыкновенно восторженный ДеБланк чувствовал себя немного зажато, редко выходил на улицу просто погулять и поглазеть по сторонам, почти не интересовался местным бытом. Правда, русская кухня его впечатлила: сытные блюда, щедрые порции, изысканная простота, которую следует готовить дня два, не меньше. Даже десерты увлекли его не так, как борщи и медвежьи котлеты с запечённой картошкой. — Мне так тяжело, как будто теперь я вешу раза в два больше, но зато так вкусно!.. — блаженно протянул он после очередного позднего ужина, который по разнообразию превосходил все два завтрака, полдник, обед и послеобеденный и вечерний чай. Фиор почти не притронулся к горячему, почему-то вновь задумавшись о смерти. Ведь совсем скоро солдаты и мирные жители испустят дух, чтобы попасть в заслуженный мир: в благочестивый Рай или же грешный ад. И все об этом знают, даже иногда заранее предполагают, где в конце концов окажутся. А вот он не знает. И вроде бы не стоит и задумываться, ведь это так далеко и нереально, но, с другой стороны, человеку тоже кажется, будто он вечен, а потом вдруг в грудь попадает пуля, под рёбрами холодом жжёт клинок штыка, сердце неожиданно отказывается более служить и гонять кровь, или мозг теряет связь с телом и перестаёт думать; иногда даже оставляя ходячий труп в живых, чтобы ещё раз ткнуть пальцем в тот факт, что не каждая смерть есть смерть физическая. Жесткого и несправедливо, но это так. ДеБланк принялся за сладкий чай из самовара: необходимости в этом чисто русском предмете быта уже никакой не было, но ангелу ужасно нравилось пить чай именно из самовара. Он даже сходил за шишками в лес, чтобы бросить их в медное чрево и притворяться, что это вкусно. Фиор предпочёл ограничиться кофе, правда, не мог не признать, что идущий от самовара дым маняще пах осенью и лесом. Вдруг ему стало жалко и противно: жалко каждого человека и самого себя, что все они когда-нибудь канут в Лету, и о них никогда больше не вспомнит; противно, что ничего с этим он поделать не может. — Совсем скоро, через несколько лет, хозяйка квартиры пойдёт с народом к царю, и её застрелят, — зло выдал Фиор, как будто зашипел рассерженный кот. ДеБланк с изумлением посмотрел на него и звонко опустил на блюдце поднесённую к губам чашку. — И всё. И ничего не сделаешь. Сидящий напротив ангел нахмурился и опустил взгляд, рассматривая вишнёвое варенье в хрустальной креманке. Густой отвар из летних ягод казался в свете лампы кроваво-карминным, словно кирпичи московского кремля, но в тоже время прозрачным, невесомым. — Ты же отлично знаешь… — Я всё отлично знаю, — оборвал его Фиор, — и ты тоже знаешь. Только совсем не то. Какой толк во всём этом предвидении будущего человечества? Это бессмысленная пустышка, которую нам бросили, чтобы мы не вспоминали о важных для нас вещах. Людям страшно, почему и мне не может быть страшно? Потому что я ангел? Мне кажется, это, скорее, оправдание, нежели упрёк. И они почему-то заслуживают знать, что их ждёт после смерти, а я, возлюбленный сын Господа нашего, не имею! Он говорил с непривычным для него пылом, который до жути испугал ДеБланка. За всю их долгую дружбу, за долгую жизнь бок о бок, он никогда не слышал, чтобы его товарищ говорил с таким надрывом, с такой решительной беспомощностью. Всегда собранный и безупречный, он словно с каждым словом сбрасывал с себя весь груз ответственности, признавая, что он слишком слаб для такой ноши. ДеБланку казалось, что сейчас Фиор начнёт говорить и говорить, изольёт всё то, что веками пряталось на самом донышке души, не смея показаться на свет из-за гордости и кичливого равнодушия, но ангел замолчал, растерянно приоткрыв рот и прикрыв глаза, словно ему стало стыдно за неожиданно искренние слова. В тяжёлом, густом молчании слышались тиканье часов и монотонный грохот экипажей по булыжной мостовой. За деревянным, покрытым шитой скатертью столом, стало враз неуютно и одиноко, словно ужинали два малознакомых сослуживца, а не два лучших друга. Через оконную раму в комнату заглядывала чернильно-жёлтая от газового фонаря темнота, с интересом разглядывая тёплую и светлую жизнь, такую ей недоступную. ДеБланк не знал, куда деть руки — холёные ладони лежали на краю стола, у самого блюдца с чашкой, но запястья затекли, и хотелось бы их уже переложить или наконец отпить ещё вкусного лесного чая, но ангела сковал священный страх перед неожиданной вспышкой его вечного товарища. Фиор тяжело дышал, и его худая, выступающая над впалым животом грудь высоко вздымалась, словно он долго бежал и наконец-то остановился передохнуть. По бледной коже щёк пятнами растёкся лихорадочный румянец, а под глазами резко обозначились сиренево-красные мешки. Все мысли ДеБланка неожиданно вытеснила одна-единственная: вдруг он заплачет не может так быть но вдруг он сейчас заплачет, и от неё ему вдруг захотелось поскорее обнять друга или хотя бы что-нибудь сказать, но что — он и понятия не имел, и брякнул первое пришедшее в голову: — После смерти всё равно будем вместе. Не раскидают же нас по разным заведениям. Время на секунду замерло, стало тихо-тихо, и Фиор поднял на него глаза, смотря исподлобья, словно собравшийся вот-вот прыгнуть на свою жертву хищник. Но где-то внутри дома громко хлопнула дверь, и лицо ангела дрогнуло. Он прикрыл глаза и откинул голову назад, и время вновь побежало вперёд, нагоняя потерянные мгновения. Снова до ДеБланка доносились звуки обычной городской суеты, домашних хлопот и шумных соседей. Фиор молчал, компенсируя всплеск страстной разговорчивости ещё более угрюмым молчанием. И его друг, всегда готовый прийти на помощь, стал говорить за него. — Конечно, это несправедливо — знать все судьбы, кроме своей собственной. Но я вот тоже не знаю, что в этом существовании мне суждено, однако не отчаиваюсь. Знаешь, почему? Потому что я знаю, что в какой бы жизни мы не оказались, мы будем в ней идти рядом, рука об руку. Я в это верю, я искренне надеюсь, что за эти сотни и сотни лет мы стали самыми лучшими друзьями, и если это не основание для нашей совместной загробной жизни, то уж игнорировать тот факт, что мы оба с тобой безгрешные ангелы они уж никак не смогут. И в очередной жизни — или очередной смерти — мы отыщем друг друга. Ты опять будешь ворчать, может, снова начнёшь свои меланхолические философские размышления о бренности бытия, снова будешь всем недоволен, втайне обожать кофе и корить меня за обжорство, презрительно относиться ко всему вокруг и смотреть на меня по обыкновению снисходительно, словно на расшалившегося в праздник ребёнка. И когда я думаю об этом, мне становится совершенно всё равно, что будет за той конечной чертой. Пусть там будет бесконечная тьма, или вечные муки, или безбрежный покой. Там будем мы — и мне этого достаточно. ДеБланк торопился, иногда запинался, голос срывался, а дыхание перехватывало, как бывает, когда говоришь о чём-то безумно важном. Фиор не менял позы, всё также запрокинув голову и зажмурившись, так что сидящему напротив него ангелу хорошо было видно собравшиеся в уголках глаз морщинки. Суставчатые пальцы скомкали скатерть, будто цепляясь за реальность. Дыхание постепенно выровнялось, и напряжённая белоснежная шея медленно расслабилась; разгладилось лицо, опущенное ниже, и глаза внимательно нацелились на ДеБланка, недоверчиво изучая его. Глубоко внутри них пряталось что-то незнакомое и чуждое Фиору, никогда прежде его другом не замечаемое чувство. ДеБланк не хотел делать поспешных выводов или же льстить себе, но ему очень хотелось, чтобы это чувство оказалось хорошим. Губы Фиора дрогнули, он всё ещё раздумывал, что сказать, и ангелу виделось, что сейчас его друг начнёт доказывать ему, что дело совсем не в этой глупости, а совсем в ином, в чём-то ему недоступном, потому что он никогда не задумывается об окончательной смерти и относится ко всему слишком легкомысленно… — Наверное, ты прав, — просто согласился Фиор, немало удивив ДеБланка. Он и себя самого сильно удивил, но после пламенной речи друга вся чёрная неизбежность смерти вдруг и правда превратилась в маленькую точку и растаяла. И он понял, что боялся совсем не смерти, а одиночества. Такого невероятного места, где рядом с ним не будет его дорогого друга, и оно невыносимо тяжким бременем давило бы на его спину и плечи, издеваясь над его жалкой неприкаянностью. Он страшился того, что ДеБланк не разделяет его опасений; что он считает его просто отличным напарником и никогда не будет переживать о том, что смерть значит расставание с ним. И после его таких честных и важных слов Фиору впервые стало спокойно на душе. И теперь ему даже стало смешно, что он когда-то серьёзно размышлял о своей окончательной кончине — ведь в итоге они всё равно окажутся вместе, во что бы то ни стало. И если нет — то он обязательно отправится искать ДеБланка, достанет его из-под земли и снова будет на него ворчать, когда тот начнёт восторженно восхищаться очередной глупостью и болтать всякую чепуху. Возможно, ДеБланк догадывался о мыслях друга, а может, и не подозревал о них, но он совершенно точно внутренне возликовал, когда лицо ангела стало умиротворённым, и он, отломив дольку горького шоколада, с небывалым наслаждением отправил её в рот. Фиор порывисто встал из-за стола, причмокнув от удовольствия, и подошёл к задравшему вверх голову ДеБланку. Положив ему руку на плечо, он улыбнулся, чётко и тихо произнёс: «Спасибо», — и вышел из комнаты, оставив друга в лёгком недоумении. ДеБланк взглянул через плечо на закрытую дверь и тоже улыбнулся. Больше они никогда не говорили о смерти.***
Брызги от разбившейся о каменный пирс волны попали на лицо и хлопковую рубаху, и ДеБланк с фырканьем дёрнул головой. Снова шторм словно стал сильнее, хотя такого быть не могло: погода и время застыли в цикличной вечности. Только ветер, море и крики птиц и животных нарушали покой бескрайнего леса и пустынного берега. ДеБланк шёл по набережной, приближаясь к уходящим вниз ступеням. Короткий пролёт вёл к галечному пляжу, который, казалось, скоро совсем исчезнет в голодном морском чреве. Морская пена жадно облизывала камни, тянула их в тёмную пучину, но всегда почему-то выплёвывала обратно. Крик одинокой чайки тонул в шуме, который так испугал ДеБланка, когда он впервые очутился здесь. После бесконечной тишины грохот разбивающихся волн оглушил ангела, и тот закричал, резко вскочив на ноги и тряся зажатой руками головой. Он судорожно думал, что пришёл конец света, что сейчас все погибнут, и, наверное, надо куда-то бежать и прятаться, но потом вспомнил, что умер, и упал на колени, ободрав их о мелкую гальку. ДеБланк не знал, как долго здесь пробыл, потому что в этом месте никогда ничего не менялось: медленно опускающийся на побережье вечер, всё то же беспокойное море, шумящий от ветра лес из олив, пихт и кипарисов, омрачённое тёмными облаками небо и неизменное предчувствие грозы, которая вот-вот разразится. Но уже очень долго тучи нескончаемой вереницей проплывали мимо, вдоль берега, а море рассерженно негодовало. Несмотря на ветер и лёгкую одежду, оказавшуюся на нём, ДеБланк не чувствовал холода и даже зябкости. В просторной рубахе и широких штанах двигаться оказалось удобно, а босые ноги быстро привыкли к круглым камням, гладкой набережной и тёплой земле. Сперва ангел просто ходил вдоль берега. Набережная растянулась на несколько километров; от неё в море устремлялись лучи волнорезов, наивно пытавшихся остановить неукротимую стихию. По другую сторону был лес и маленькие кафе с верандой, которые всегда стояли пустыми. Первым же делом ангел заглянул в одно из них и увидел привычный заурядный интерьер: стойка с аппаратами для кофе и витрина — что самое удивительное, с десертами. ДеБланк даже не поверил своим глазам, но вскоре убедился, что выпечка и пирожные самые что ни на есть настоящие. Он не испытывал чувства голода, но когда ему хватало духу отказаться от хорошего десерта? Неведомым образом запасы сладостей регулярно восполнялись, и даже зёрна для кофе всегда оказывались засыпаны до самых краёв. В небольшом холодильнике стояли лимонады и — у ДеБланка при первом взгляде даже перехватило дыхание — стеклянные графины с шербетом. С самым настоящим вишнёвым шербетом, которые он с Фиором пили в Османской империи в другой жизни. Точно такой же, только, может, чуть-чуть вкуснее. Такой, как ему когда-то готовил Фиор в охваченном черной смертью Лондоне. В обе стороны от набережной протянулся пляж, и как бы далеко не уходил ДеБланк, пляж никогда не заканчивался. Серая галька, постоянно мокрая из-за бури, узкой полосой тянулась меж морем и лесом. В лесу было тише, чем на берегу, но и он, кажется, тоже не имел края. Там ДеБланку нравилось чуточку больше, чем у самого моря: дышалось легче, шум волн был не столь оглушающим, ступни утопали в мягкой земле и осыпавшихся иголках. И здесь сквозь деревья проглядывало яркое небо, поэтому в этом неясном свете всё вокруг казалось немного нереальным. В лесу ДеБланк чувствовал себя на своём месте, а вот на берегу, думал он, больше понравилось бы Фиору. Он часто вспоминал друга. ДеБланк, придя к мысли, что всё-таки умер, и смирившись с этим фактом, вспомнил все тянущиеся сквозь века разговоры с напарником о неминуемой конечности их существования. ДеБланк чувствовал себя по-другому, он совершенно точно потерял всю свою божественность, а также некую материальность, потому что никаких потребностей и даже в какой-то степени чувств у него более не имелось. Пропала вся тяжесть — он даже и не подозревал, что жить так тяжело, пока не умер. Тело обрело невесомость и легкость, которую он не смог бы никогда объяснить, но ощущать её оказалось приятно. Заботы и хлопоты более не тяготили разум, как и тяжёлые мысли, кроме одной. Он разрывался между желанием и страхом увидеть своего друга. Он скучал по Фиору: раньше его присутствие рядом было чем-то само собой разумеющимся, и теперь без его долговязой фигуры мир ДеБланка казался пустым. Но в то же время его появление здесь могло значить лишь одно: его друга тоже постигла неминуемая кончина. А ведь он с таким трепетом размышлял о смерти, с содроганием думал о её приближении, что ДеБланк не знал, как он в конце концов отнесётся к ней, когда всё же пройдёт через её врата в этот штормящий мир. Мысль о том, что Фиор может оказаться в совершенно ином месте, ангел даже не допускал. Он и не вспоминал об их миссии в Америке: теперь всё казалось таким пустым, суетным, бессмысленным, что хотелось смеяться. Ничего более не казалось важным, только лишь покой, тишина, долгие прогулки, размышления, уводящие тебя вглубь твоего разума и дальше, туда, где царили вечные сумерки. Замкнутость мира совершенно не тяготила, и ДеБланк с удивлением вспомнил древних греков и римлян. Когда-то его удивлял их образ жизни, казалось бы, не имеющий цели, но теперь он погрузился в такой же ритм и ясно понял: цель в том, чтобы цели в конечном итоге оказывались несущественными. Сейчас ДеБланк жил просто так, для себя, делал что ему заблагорассудится, гулял по кромке моря, вставал в воду по щиколотку и, раскинув руки, подставлял лицо ветру и волнам, сидел в кафе и потягивал шербет, прислонялся к необъятным стволам деревьев и вслушивался в голоса вечности, наблюдал за кружащими в небе чайками. И в этом и заключалась вся жизнь, вся необъятная её конечность, о которой люди почему-то забыли. Нет счастья во всех их мечтах: в богатстве, престижной работе, огромном доме, всемирной власти, превосходстве над другими. Счастье родилось вместе с человеком, который смотрел, но не видел. И сейчас ДеБланк понял. Для этого надо было всего-то умереть. Стоя на берегу, ангел пытался пустить камешки по воде. Получалось у него плохо, да и шторм очень сильно мешал, но потренироваться он ещё успеет. Привычный гул стучал в ушах, словно сливаясь с ним. ДеБланк вспомнил о ракушках: если приложить их к уху, то можно услышать волны, но на самом деле это просто шум бегущей по венам крови. Может, это зов тех маленьких существ, которые миллионы лет назад выбрались из океана, чтобы в итоге стать людьми? Известно, что морская вода и кровь схожи по химическому составу. Так значит, греки уже давно об этом догадались, раз Афродита, самая прекрасная и совершенная богиня, вышла из пены морской? Ангел пустил последний камень, который сразу же скрылся в волне, и ДеБланк решил попробовать снова немного попозже и уже на волнорезе — там море поспокойнее, чем у линии прибоя. Неспешно направившись к набережной, он размышлял о сладостях. Как они появлялись — загадка, но, может, можно будет выбрать какое-то кафе и попытаться поймать тот момент, когда съеденное им пирожное заменяется на новое. Скорее всего, это просто божественное чудо — Бог и после смерти заботится о своих детях. Интересно было бы порассуждать на эту тему; обсудить, властвует ли над тобой кто-то после смерти, или это лишь твоя воля. Ведь тут есть шербет, а сколько ангелов любят этот восточный напиток? Вряд ли много. Значит, это может оказаться и его подсознание, которое в этом месте может осуществлять какие-то желания. Можно будет и такой эксперимент поставить, но в одиночестве это будет, конечно, не так увлекательно, как в компании. Снова задумавшись о друге, ДеБланк, смотря себе под ноги, начал подниматься по лестнице. Он готов ждать сколько угодно, лишь бы Фиор жил себе, цел и невредим, и ушёл из того мира тихо и в своё время. Верный ДеБланк будет гулять по этому странному раю и думать о нём. Забравшись на набережную, ангел посмотрел вверх и, затаив дыхание, остановился. У самого моря стоял высокий мужчина в похожей просторной одежде. Длинные пальцы спокойно лежали на перилах балюстрады, а взгляд устремлён на волнующийся горизонт. Ветер раздувал и трепал рубашку, а ткань то обтягивала худосочные бёдра и узкую талию, то вновь надувалась, словно парус. От фигуры веяло непривычным для неё умиротворением, как будто не знавший покоя человек вдруг наконец-то приезжает на отдых и впервые в жизни никуда не спешит и ни о чём не беспокоится. ДеБланк робко и несмело шагнул вперёд, чувствуя, как глаза застилает прозрачная дымка. Ему показалось, что сейчас он упадёт от счастья, и поэтому он побежал, всё ещё не в силах набрать в грудь воздуха. Хотелось заорать во всё горло, но рот лишь немо открывался, и от ветра внутри сразу стало сухо. Но ДеБланк уже не обращал на это внимания. Он видел его, своего самого лучшего друга, своего незаменимого товарища, самого интересного собеседника, который даже после смерти останется с ним. И проведут они с ним ещё целую вечность. Босые мокрые ступни шлёпали по камню, ДеБланк размахивал рукой, не в силах вымолвить ни слова, и вот, когда он был совсем близко, Фиор обернулся к нему с широкой, дрожащей от слёз радости улыбкой и…