***
Судьба свела начинающего художника и умелого технаря на первом курсе Санкт-Петербургского государственного университета. Такие разные, но одновременно похожие люди быстро сошлись, несмотря на разногласия из-за своих характеров. Гилберт научил Ивана играть на гитаре, а Иван доходчиво объяснял, горящему желанием, Гилберту структуры стихотворений. После года совместной жизни в общаге было решено снять квартиру неподалёку от универа. На том и порешили. Оставшиеся три года бакалавра и два года магистратуры они прилежно отсчитывали от стипендии денег на квартиру, а после обучения выкупили её, так и, продолжая жить вместе. Но не всё было так гладко, как хотелось бы. Гилберт был жутким бабником. На квартиру он водил всех подряд: парней, девушек, любого возраста, положения, цвета кожи. Бывало за один вечер, Байльшмидт мог пробыть аж с (!)четырьмя разными людьми. Наверное, Иван бы понял стремление Гила разнообразить свою половую жизнь, если бы не одно «но» — Брагинский вот уже столько времени безответно влюблён (просто признаться пока не хватило воли) в своего сожителя. Оттого и случалось большинство конфликтов, Иван оправдывал свою ревность словами о «невозможности работать», а Гилберт лишь разводил руками и снова уходил в бар. Но, несмотря на всё, русский продолжал трепетно любить немца и прятать зарисовки Байльшмидта со стихами о нём.***
Вздохи за дверью прекратились, а зелёный чай в кружке с милыми котятами совершенно остыл. Брагинский бесцельно смотрел куда-то в пустоту, не веря, что адские муки для его слуха и чувств закончились. Злополучная дверь из светлого дуба открылась, представляя Гилберта, в так называемом, костюме Адама. — Упс, — парень нелепо улыбнулся и быстро прикрыл пах футболкой. — Не ожидал тебя здесь увидеть. — Это тоже моя квартира, странно удивляться моему присутствию в ней, — вместе с апатией пришла депрессия и банальное раздражение непонятно чем. — Я просто не думал, что ты будешь на кухне в такое время, — немного расстроено парировал немец. — Нравится подслушивать за чужой личной жизнью? — Не такая она уж и чужая мне, — недовольно пробурчал в ответ русский. — И вообще, тебе не надоело быть с ним? Уже месяц водишь этого итальянца сюда. — Знаешь, — Гилберт опёрся на косяк дверной арки и мечтательно закатил глаза, — мне кажется, что между нами какая-то связь… — Ага, твой брат, который встречается с Феличиано уже три месяца, — добавил Брагинский, получая мрачное удовольствие от унижения дорогого сердцу человека. — Нам просто нужно разнообразие, — самодовольно произнёс немец. — К тому же у Фели всё под контролем. — Ну вот, чудно! У вас всё будет под контролем, — съязвил Иван, покидая кухню, так и не допив чай. — Раз так Фели сказал. — Брагинский! — Гил предпринял попытку что-то объяснить. — Я иду спать, — русский устало посмотрел на соседа. — Занимайся уже чем хочешь. Гилберт его не остановил, проводил только взглядом. Впрочем, Иван и не надеялся на большее. Уж слишком призрачной казалась мечта об исправлении жуткого изменщика, меняющего партнёров, как перчатки. Практически не видя ничего вокруг себя, Брагинский с трудом дошёл до своей комнаты. Как только дубовая дверь захлопнулась за хозяином помещения, парень с грохотом свалился у входа. Гитара противно прозвучала, когда обессиленный своими чувствами русский беззвучно заплакал, слёзы Ниагарским водопадом бежали по пухлым, розоватым щекам художника. С каждым потоком «солёной воды» дышать становилось труднее, а тихий плач превращался в громкую истерику. Желание жить с каждым вздохом улетало в открытое окно, что задувало первые белёсые снежинки конца октября. От душевной боли и усталости Иван уснул на полу в собственных слезах. Пробуждение на следующее утро внезапным и болезненным, словно кто-то в один момент резко открыл глаза Брагинского, не давая вновь заснуть. От непривычной позы для сна безумно ломило всё тело, поэтому вставал Иван с трудом, опираясь на рядом стоящую тумбочку. Голова готова была развалиться на две половинки, а затёкшая нога была неуправляема. Живот бурчал от голода, требуя пройти на кухню и съесть хоть что-нибудь. Повинуясь основной потребности человека, Иван направился на кухню, но там его уже поджидал не самый приятный сюрприз. Стоило Брагинскому перешагнуть порог «королевства еды», как его тут же обдало ярким светом, позитивом и заливистым смехом итальянца. Картина была просто утопическая: Феличиано в рубашке Гилберта готовил воздушный омлет с ветчиной и томатами, а сам Гил сидел за столом в одном нижнем белье и рассказывал подчас пошловатые анекдоты, вызывая у своего любовника очередной приступ смеха. Иван почувствовал приступ тошноты, и это было явно не от голода. — Oh, buongiorno, Иван, — лучисто улыбнулся Варгас. — Как спалось? — Нормально, — Брагинский был готов вцепиться ему в глотку, ведь одного внешнего вида было достаточно, чтобы понять, что спалось отвратительно. — Вань, как ты себя чувствуешь? — Байльшмидт предпринял попытку начать разговор. — Лучше всех! — с сарказмом ответил русский, заглядывая в холодильник. — Где вся еда? — Мы вчера всё съели на ужин, — Феличиано отвечал так, словно не понимал всей напряжённости ситуации. — Я сейчас готовлю завтрак из того, что осталось. Присоединишься? Иван посмотрел на новую пассию возлюбленного, как на врага народа. Не отвечая на вопрос, он нашёл в холодильнике бутылку Каберне Совиньон 1962 года, видимо, Гилберт раскошелился на парочку бутылок дорогого красного вина. — Вот мой завтрак, — объявил Брагинский, поднимая бутылку над головой, а после язвительно добавил: — Приятного завтрака, Гилберт. Тяжёлой походкой Иван снова пошёл в свою комнату под озабоченный взгляд Байльшмидта. Комната Брагинского сильно отличалась от залитой светом кухни, она встретила хозяина холодом, темнотой и беспросветным унынием. То, что надо для очередного депрессивного периода. Определившись с тем, что депрессия уже неизбежна, Иван прошёл мимо мольберта с незаконченным заказом, его он начал ещё месяц назад, пока Гилберт был «в активном поиске». На картине было изображено незаконченное поле с подсолнухами и васильками под ярко-голубым небом. Сейчас эта работа была как будто насмешкой над нынешним состоянием Брагинского. Но русский пропустил эту превратность судьбы, он откупорил бутылку и сделал глоток. Холодное вино приятно обжигало горло, а на языке расцветали букеты вкусов и оттенков отлично выдержанного виноградного напитка. Иван снова сделал глоток, алкоголь неплохо сглаживал неприятные чувства. Разглядывая молочно-белый потолок помутневшим взглядом, в голову невольно забредали мрачные мысли. Брагинский не мог назвать себя человеком, который мог бы покончить с собой из-за какого-то человека, но нынешняя ситуация всё чаще подбрасывала в воспалённое сознание идеи о суициде. Именно так Иван прожил две безумно долгие недели, делая зарисовки лица Гилберта, сочиняя возможно чересчур «чёрные» стихи о любви, тихо играя на гитаре старые романсы и лишь иногда выходя на улицу, чтобы пополнить свои запасы алкоголя на последние деньги. Байльшмидт не мог не волноваться за состояние лучшего друга, в первые пару дней можно было сказать, что всё в порядке — Иван творческая личность, такие перепады настроения не в новинку для Гила. Но когда это стало длиться больше недели, немец не на шутку разволновался. Из-за беспокойства за близкого человека он даже расстался с Феличиано, чтобы Иван больше не слышал каждую ночь противные стоны за стеной. Да, Гилберт считал, что всё, что творится с Брагинским — его вина (и был прав, хотя и не понимая на сколько). Оттого Байльшмидт и пытался завести с другом любой, даже самый бессмысленный разговор. Но Иван лишь сухо отвечал и смотрел парня пустым взглядом. Гилу казалось, что нежно-лиловые фиалки в глазах Вани высохли и осыпались на землю, чёрную как перо ворона. Когда совесть стала съедать Байльшмидта за бездействие, когда звуки плача за стеной стали невыносимы, когда неразбериха в чувствах грозилась вылиться в ещё одну депрессию в этой квартире, тогда Гилберт решил зайти к русскому и со всем объясниться. Он думал постучаться, но на его удивление дверь открылась от одного касания. То что Гил увидел за дверью, было больше похоже на призыв Сатаны. Иван сидел на полу у кровати и перебирал аккорды на гитаре, вокруг него были разбросаны листы бумаги. Исписанные и чистые, они составляли почти ровный круг, мольберт был опрокинут в одну из вспышек ярости, когда Байльшмидт боялся даже к двери подойти. Многие из работ Брагинского были залиты красной краской похожей на кровь (Гилберт надеялся, что это именно краска). Сам художник даже не пошевелился, когда немец зашёл в комнату и стал поднимать мольберт с картинами. — Ваня… — тихо позвал Гилберт, закончив убираться. — Ваня, скажи хоть что-нибудь! Брагинский медленно повернулся к гостю и убитым голосом ответил: — Что ты делаешь здесь? — Я волнуюсь за тебя, — честно сказал Байльшмидт. Гилу показалось, что за все эти дни Иван впервые взглянул на него осмысленно. — Что?.. — русский не верил своим ушам. — Ну, в смысле, — Гилберт покраснел, — я имею в виду, ты сидишь тут. Один. Уже две недели, только и делаешь, что пьёшь и играешь на гитаре… Что случилось? В пьяном смущении Иван отвернулся от Байльшмидта. «Возможно, сейчас самое время признаться…» — пронеслось в вихре мыслей Брагинского. — Если ты надулся из-за Фели, то не стоит, мог бы просто сказать нам быть потише, — Гил по-доброму оскалился, надеясь, что шутка зайдёт. «Он неисправим…» — жалостливо подумал Иван. — Я ничего не скажу, — прошептал русский. — Лучше уходи… — Ваня! — Нет! Брагинский отбросил гитару и уткнул лицо в колени. В голове от не прошеных мыслей творилась каша. «Нет, нет! Он никогда не поймёт! Не полюбит! Нет! Мне больше незачем жить!» — эти мысли сводили с ума и без того близкого к сумасшествию человека. Пока Иван оставался наедине со своими страданиями, Гил в незнании, чем помочь стал собирать листки лежащие вокруг. — О! Ксе, да это ж я. О, и тут я, ксе-се, — он собирал всё больше и больше. — А здесь что-то написано, про любовь, о! И опять… про меня… Гилберт давно не чувствовал таким кретином. Он стал быстро собирать бумагу на полу. — Что всё это значит? — немец подошёл Брагинскому и показал ему стопку листков. Иван поднял голову и заплаканными глазами посмотрел куда попросили. — Это? — он переспросил слабым голосом. — Ja… — Это бесполезная куча мусора! — вдруг Брагинский резко вскочил, вырвав бумагу из рук возлюбленного, и подбежал к окну. — Она ничего не стоит! — Nein! Не выкидывай! –Гилберт схватил руки Ивана со спины, не давая выбросить стихи и рисунки в открытое настежь окно. — Нет, нет! Пусти! — Брагинский стал вырываться из сильной хватки. — Прошу, не выкидывай это, — уже мягче добавил Байльшмидт. — Мне… Мне эти рисунки и стихи очень нравятся… — Правда?.. — Иван повернулся лицом к немцу и с надеждой взглянул в его чудесные алые глаза. — Ja, правда, — Гилберт придвинулся ещё ближе, касаясь визави носом. — Очень сильно нравятся. — Гил… — дыхание спёрло, ещё чуть-чуть и их губы соприкоснулись в чувственном поцелуе. Секунда, две, три… Они прижимались друг к другу, стараясь быть ещё ближе. Гилберт прикусил нижнюю губу Вани, проникая в его рот своим языком и нежно проводя рукой по пояснице. Байльшмидт углубил поцелуй, заставляя Брагинского мелко дрожать от возбуждения. — Мх, Ги-ил, ах, — русский с неохотой разорвал французский поцелуй. — Помоги мне… — Я помогу, помогу… — Гилберт прижал к себе Ивана. — Ведь… Я люблю тебя.