***
Асфальт под ногами сливается в единое серое пятно, вместе с окурками и сухими листьями, когда Гарри медленно идет по улице. Пахнет свежим хлебом, а стекла в окнах блестят осколками стекла. Осматриваясь, он думает, есть ли у них что-то общее с этим городом. Возможно, любовь к кофе со льдом, ярким браслетам на руках и свободе. Гарри всегда был одним из тех, кто любил кремово-розовые летние дни, пропитанные соком вишен и арбузной мякотью. У него были нелепые банданы на голове, помятые персики в сумке и утренняя роса на коже. Мальчик-лето. Он останавливается напротив кирпичной стены с огромным серым граффити. Оно не яркое, как остальные, но отчего-то цепляет. Гарри слегка улыбается, беря в руки камеру, что до этого висела не шее. Он прикрывает один глаз, поднося экран к лицу, фокусируя. Тихий щелчок разносится в воздухе, теряясь под шинами автомобилей. Прежде, чем Гарри успевает сделать вторую фотографию, слышит хрустящие шаги позади себя. — Почему ты фотографируешь днем? — голос звучит совсем рядом, и Стайлс почти что чувствует чужое дыхание на своей шее. Он вздрагивает, прогоняя мурашки и мысли о том, что это немного интимно. Он ведь даже не знает… — Мне нужно сделать презентацию о Нью-Йорке. Там должны быть фотографии, — Гарри поворачивается. …он знает этого парня. Только в солнечных лучах лицо выглядит мягче, скулы не так выделяются, а ресницы превращаются в золото. И футболка на нем на пару тонов ярче. Стайлс чувствует прикосновение холодных рук осени под своим свитером, поэтому да, это немного удивляет. — Я не об этом, — говорит он, качая головой. — Ночной город гораздо красивее. — Но мне нужно всего лишь показать, каким я увидел его. — Если ты не видел Нью-Йорк ночью — считай, что не видел Нью-Йорк вообще. Гарри кажется, что он видит в прищуренных глазах огоньки. — Кто ты вообще такой? — Можешь звать меня Луи, — парень пожимает плечами, но заметив взгляд на себе, добавляет: — Не волнуйся, это настоящее имя. Псевдонимы — не мое. — В таком случае, меня зовут Гарри, — в тон Луи отвечает Стайлс. Они молчат пару мгновений, прежде чем шатен переводит взгляд на стену. — И все же, Гарри, если ты хочешь увидеть настоящую сущность города, нужно смотреть на него после заката. Если хочешь, я могу пригласить тебя к себе. У меня хороший вид. Гарри хмурится. — Так сразу? В смысле, мы же только что познакомились. — И что? — все так же просто отвечает Луи. — Разве нам есть, что терять? (Им нечего терять, кроме времени и мелочи из карманов, поэтому Гарри соглашается, зная о парне только имя и то, что они находятся на разных концах галактики.)***
— Это так странно, — говорит Гарри, когда они едут в кабине лифта. Вокруг только тихое гудение и щелчки, считающие этажи. — Выглядит так, будто ты мне доверяешь. — Я вообще никому не доверяю, — отвечает Луи, прислонившись к металлической стенке. — Люди убивают все, к чему прикасаются. (Поэтому я не хочу, чтобы меня трогали люди.) — Но все же ведешь меня к себе домой, — напоминает Стайлс. — Я веду тебя просто посмотреть на город. Это не кажется мне роковой ошибкой. Гарри думает о том, насколько это будет похоже на секс на одну ночь и обманчиво сладкий поцелуй любовников. (Просто так никто не приглашает наполовину незнакомцев к себе домой.)***
Квартира на предпоследнем этаже кажется недостойной Нью-Йорка. Здесь нет величия небоскребов или пафоса ресторанов с позолоченными чашками. Здесь только одинокая лампочка у потолка вместо люстры, пару кружек на полу и обои цвета ванильного крема. Маленькое пространство одной комнаты компенсируют окна почти на всю стену. Пахнет утренней дымкой, тыквенным соком и загадкой. (Луи и сам напоминает загадку. Недосказанные слова, царапины на подушечках пальцев от книг и опавшие листья под ногами. Мальчик-осень.) — Я не убирался, но надеюсь, что все не так плохо, как кажется, — на лице проскальзывает легкая улыбка, и Гарри на мгновение забывает о презентации и фотографиях. — Мне нравится здесь, — в итоге кивает он, оставляя у входа свою обувь и сомнения. Отдающие оранжевым оттенком сентября лучи солнца скользят по полу и белым простыням на кровати. — До темноты у нас есть еще время, так что, — говорит Луи. — Я бы предложил тебе чай, но у меня не работает чайник. Есть вода и сок. — Я бы не отказался от сока. — Отлично, — Томлинсон хлопает в ладоши. — Устройся здесь пока, а я сейчас принесу. И уже из кухни доносится крик «Вишневый или яблочный?». — Яблочный, — отвечает Гарри, подходя ближе к окну. В самом углу стоит вазон с цветком (это похоже на лимон, но он не уверен), а сквозь стекла видно линию горизонта. Место, где сталкивается белые кирпичи и голубая бесконечность. Сейчас все видно до каждой мелочи, а с наступлением сумерек город скроется под ежевичной пеленой тьмы. И что такого в ночном Нью-Йорке? — Держи, — Луи появляется сзади, протягивая стакан. Во второй руке у него такой же, только с рубиновой прозрачной жидкостью. По скольким пунктам их вкусы не совпадают? Парни устраиваются на полу, прислоняясь к кровати, пока их губы липкие от сока, а в воздухе ненавязчивый разговор. Луи рассказывает о своем первом последнем поцелуе в пятнадцать лет, а Гарри говорит о переезде и первом курсе университета. Когда солнце садится за домами, а в небе блестит бледный полумесяц, они знают друг о друге больше, чем одногруппники или соседи по комнатам могли бы узнать за пять месяцев. Голубоглазый поднимает руку, добавляя к словам еще и жесты, когда Гарри ловит его за запястье. — Что это? — спрашивает он, смотря на белые полосы на коже. — Воспоминания о хорошем прошлом, — усмехается Луи в ответ. — Мне не стоило спрашивать об этом? Теперь парень напротив кажется туманной ночью в конце октября. — Все в порядке, — он отмахивается. — Если человек с легкостью рассказывает о каждом шраме, что он заработал, он полностью исцелился. Я не уверен, смогу ли рассказать обо всем, но я могу упоминать о том, о чем мы говорим сейчас. — Ты… — начинает Гарри, скользя пальцами по коже. — То, что было, сделало меня таким, какой я есть сейчас. Я благодарен за это, — Луи перехватывает руку Стайлса, сжимая ее в своей. — Смотри, — он быстро меняет тему, указывая на окно. Земля перевернулась: на небе зацвели лавандовые поля, а город под ними стал солнцем. — Ночной Нью-Йорк, — заворожено шепчет шатен, словно видит его впервые. Гарри двигается ближе к окну, касаясь стекла, словно пытаясь дотронуться до этого. — Похоже на звезды, да? — спрашивает Луи. — Только эти не исполняют желания. Здесь всего нужно добиваться самому. (Ты можешь падать на колени, сдирая кожу на них, громко крича в небо. Но звезды все равно не услышат твоих криков.) Гарри кивает, смотря на город. В голове вьются мысли о случайных встречах, пыли между страницами учебников и туманностях, которые хранят в себе больше секретов, чем казалось. (Луи и есть такая туманность.) Потому что он любит чернильную тайну ночи, знает о боли больше, чем хотелось бы, и немного умеет говорить на французском. — Нравится? — все так же тихо спрашивает Томлинсон. — Это очень красиво, — соглашается Гарри. — Но мне больше нравится Нью-Йорк днем. Луи усмехается, потому что они — чертовы противоположности, а ответа на вопрос «почему они обсуждают фильмы 90-х годов?» нет.***
Когда Гарри просыпается, комната залита желтой пастелью, и он все еще в квартирке на предпоследнем этаже над Нью-Йорком. Парень до сих пор находит все это странным, но не хочет думать об этом. В любом случае. Шатен спит рядом, с его приоткрытыми губами, крошечными веснушками на щеках и перышком, что запуталось в волосах. Гарри всегда любил просыпаться рано, встречая рассветы, покрытые инеем, зимой, а летом широко открывать окна. А Луи, похоже, нравится спать до двенадцати, задвигая шторы. Он не уверен, что ему следует делать, поэтому уходит, оставляя после себя мятые простыни и следы от обуви возле двери.***
Тыквы фонарями горят на прилавках, соревнуясь с такими же яркими цветами в вазах. Листья меланхолией оседают в сердце, кровью разносясь по венам. Осень никогда не заканчивается ничем хорошим. Гарри обнимает себя руками, чувствуя мягкую ткань подушечками пальцев, а на Луи на этот раз надета хоть легкая ветровка (поверх футболки, конечно же). Они проходят мимо Центрального парка, шаркая подошвами и мечтая проснуться тогда, когда закончится сентябрь. — Давай, на счет три, мы говорим друг другу наши любимые группы, — предлагает Томлинсон, пиная камушек. Гарри усмехается, но все же начинает отсчет. — Один. — Два, — поддерживает шатен. — Rolling Stones. — The Fray. Они отвечают вместе, на выдохе, почти сразу начиная смеяться. — О нет, ты не можешь любить их, — Луи качает головой. — Могу. Могу так же, как и ты. Гарри чувствует рассветы внутри себя и сладкий запах меда, когда этот парень находится рядом. Возможно, это и есть те самые переоцененные чувства, о которых пишут песни. — Я не понимаю, как мы до сих пор находимся рядом друг с другом. Учитывая все наши встречи, что были раньше, и наши совершенные противоположности. — Так и действует теория оливок, — Стайлс пожимает плечами. — Ну, знаешь, когда один человек ненавидит оливки, он отдает другому, который их обожает. И для этого эти люди вместе. — О, ну здесь нам хотя бы повезло. Я ненавижу оливки. Они еще немного говорят об оливках, неумении заправлять одеяло в пододеяльник (теперь Гарри обязан будет это делать) и месте, где можно было бы пообедать. — Боже, как тебе не холодно? — бормочет Гарри, когда солнце на небе закрывают тучи, разливающиеся сливовым соком. Пальцы ледяные, несмотря на свитер, а ветер заставляет собираться слезы в уголках глаз. Он скучает по сборникам стихов до восхода солнца и маленьким гербариях между страницами книг. — Сейчас ведь даже не конец октября, — отвечает Луи. — Тем более, я давно ждал осень ради холодов. Дожди, умирающая природа, штормы на море. (Мальчик-осень.) — А я всегда ненавидел наступление осени. Летом появляется чувство, что в твоей жизни все краски мира. А в конце августа их словно смывают, оставляя черный и белый. Это всегда маленькая медленная смерть. — А еще знаешь, — продолжает зеленоглазый, — с наступлением осени у меня всегда начинается депрессия. Постоянное нежелание вставать с кровати, оставаясь там, читая книги. Прямо перед ним листок падает в грязную лужу. — Не волнуйся, Гарри, — говорит Луи, — это не депрессия. Депрессия — это нечто большее. Желание умереть с самого утра и не проснуться, когда ложишься спать. А еще полное плевание на жизнь, которой, по сути, нет, бесконечное смотрение в одну точку, и, как бонус, постоянная апатия. Это звучит так, словно Томлинсон знает, о чем говорит. — Откуда ты знаешь об этом? — Счастливое прошлое, помнишь? — Луи сует руки в карманы, выдыхая. — А сейчас… В его жизни все еще слишком много грязных пятен на простынях и дырок на рукавах, прожженных сигаретами, но пока он находит это эстетикой, все в порядке. — Сейчас все хорошо. (И именно поэтому Луи встречает вечер в баре в одиночестве.)***
Небо окутано молочно-голубой дымкой, а настоящая осень уже нависла над городом. Темнеет рано, но в квартире до сих пор не горит свет. Окно широко открыто, впуская холод, а радио тихо шумит возле кровати. — Tell me how we’re not alike, — Луи подпевает песне так же тихо. — But we work so well and we don’t know why. Гарри прикрывает глаза, прислонясь спиной к кровати. — Песня как про нас, — замечает он, слегка улыбаясь. Ему нравится эта песня, но он никогда не подпевает радио. — Да, — соглашается Томлинсон. — Вот только мы — не влюбленные. Гарри и сам знает. И думает об этом, кажется, слишком много. Сумерки сгущаются, становясь цвета чернослива, а треки постепенно сменяют друг друга. — Луи? — внезапно спрашивает брюнет. Тот в ответ вопросительно мычит. — Ты умеешь танцевать? — Танцевать? — Луи переспрашивает, хмурясь. — Может быть, совсем немного. На лице Гарри играют блики луны, что взошла над городом, когда он закусывает губу. — А ты мог бы научить меня? Мне для университета нужно. — Осенний бал? — Стайлс кивает. — Что же, хочешь покорить сердце какой-то девушки? В любом случае, буду рад помочь. Луи переключает волны на радио, ища подходящую. Perfect Эда Ширана звучит идеально. Их первые движения неловкие и невинные, как поцелуй двух детей. Несовпадающие шаги, касания и запах одеколона и кофе совсем близко. В маленькой квартирке все так же темно, только к песни по радио прибавляется звук от мягкого касания босых ступней пола. Хихиканье и клубничное молоко по венам. У Гарри кружится голова, когда убеждениями о совершенстве заканчивается песня. Он видит метеоритные дожди перед глазами, падая на кровать. — Это было не очень красиво, — замечает брюнет, но с все той же улыбкой, когда Луи ложится рядом. — Я не верю в красоту, — отвечает он. — Дождь ведь красивый? А оставляет после себя некрасивые разводы. Красота всегда заканчивается чем-то уродливым. Я хочу видеть нас настоящими. — Я думаю, это и выглядело настоящим. Мы, — Гарри выдыхает. — Вот только я хочу сказать тебе, что уже умею танцевать. Луи в удивлении приподнимает брови, возмущаясь. — И ты притворялся ради того, чтобы оттоптать мне ноги? Спасибо, я крайне благодарен. Но прежде, чем это успевает показаться правдивым, он начинает смеяться. И смотря на маленькую морщинку у уголка губ, Гарри думает о том, что не хочет покорять сердце никакой девушки.***
— Господи, это все так странно, — Луи усмехается, качая головой, все еще не веря. Это их третье официальное свидание, пока на улице с серого неба падают снежинки. Декабрь уже вступил в свои права, но Гарри все равно скучает по липким от мороженого пальцам и сладкой вате, плывущей по небу, а Луи — по холодным каплям дождя и колючим звездам. (Мальчик-лето и мальчик осень.) — Ты говоришь о… нас? — спрашивает Гарри, опуская дольку лимона в чай. Она падает, создавая мелкие брызги. — Да, — легко отвечает Томлинсон, после чего задумывается. — Смотри. Он берет солонку и перечницу со стола (которыми здесь редко кто пользуется, потому что кафе популярно благодаря пончикам с разноцветной глазурью), сначала поднимая первую. — Это — ты, — Луи трясет солонкой. — А это — я, — теперь перечницей. — Мы совершенно разные, но нам комфортно вместе. И, — он соединяет их с тихим стуком, — мы принадлежим друг другу. Гарри широко улыбается, пряча лицо в ладонях. На его щеках малиновым коктейлем разливается румянец. — Господи, ты говоришь так нелепо. — Влюбленность — это нелепость вообще, — но, несмотря на слова, Луи улыбается в ответ. Его улыбка — солнечный сахар, что добавляют в кофе летним утром. Сам шатен состоит из спелых слив с сладкой мякотью и костров из сухих листьев. Гарри думает, что хотел бы сцеловать облачно-розовый цвет с его губ. (Но он все еще придерживается правила «никаких поцелуев на первом свидании», так что.) Но сейчас — не первое свидание, снегопад за окном усилился, а вокруг пахнет ванильным молоком и имбирем, поэтому Стайлс обходит столик, падая на диван рядом с Луи. Прежде, чем тот успевает среагировать, Гарри целует его. Губы — яблоки в карамели и тыквенное варенье, и это напоминает осень посередине декабря. И Луи тихо выдыхает, отвечая на поцелуй, думая о том, что ему плевать, насколько они разные. (Потому что лето всегда встречается с осенью под одним из закатов августа.)