Лето вождя краснокожих

Джерри любил просыпаться от того, что по носу проходил пыльный солнечный луч, и чесал светлый загривок, и точно так же любил просыпаться от шума дождя и запаха бабушкиного кофе с первого этажа, потому что тогда он мог сидеть на чердаке и читать. Ему не нравилось, когда день начинался с липкой духоты и мокрой простынки, но и такое можно было исправить стоящим завтраком и походом на речку, к ветхой тарзанке и норкам в глинистом берегу, где прячутся раки. Но дни, когда приезжала мама, он не любил никогда, и было совершенно неважно, разогреет ли бабушка на завтрак булочки с корицей в старой чугунной сковородке или шлепнет в тарелку липкой каши. Такие дни было не исправить. Джерри не имел причин для этой тупой и грязной ненависти к женщине, которая его родила и пыталась воспитывать, но с матерью ему было невозможно находиться в одном помещении. Селия звенела длинными кольцами-сережками, поправляла черные кудри, громко смеялась и пила Маргариту после полудня, а до полудня — Кровавую Мэри. Она была красавицей, вроде злой мачехи Белоснежки. Раньше Джерри жил с мамой, и он ярко помнил, как мать просила его играть потише, чтобы ее новый любовник не догадался о ее настоящем возрасте. Но они всегда догадывались, по морщинкам и обвислой груди, и оставляли Селию в попытках дозвониться до них на шахматном полу в ванной. Красивый бы получилась картинка из комикса — женщина с красными губами, красными от слез глазами, красными пулями ногтей, красным телефоном и красным проводом, как будто клякса крови уже начала растекаться, и с красными следами на нервно помятых окурках. Джерри бы хотел увидеть настоящую кровь, но вместо этого приносил ей стакан молока и печенье. Он был хорошим сыном. Когда Селия уходила, бабушка очищала пепельницу с тонкими фильтрами, раскрашенными помадой, и долго ворчала о ветреной и распутной соседской дочке. Бабулина память была похожа на старый запутанный клубок мулине — ей казалось, что Селия и есть соседская дочка. Прячась от Селии, он забирался на высокую яблоню, и мог сидеть там с обеда и до самого заката, кусая прозрачные от солнца яблочки. И мать не искала его — Джерри был почти что счастлив, что ей плевать на сына. Спускаясь, он снова бежал к бабушке, жадно глотал макароны на ужин, пропуская мимо ушей причитания старушки о «сложном ребенке, у которого вообще никого, кроме бабули, не осталось», а потом долго сидел с бабушкой у камина, листая семейный альбом. Бабушка вязала, а Джерри часами вглядывался в фотографию болезненной и кроткой блондинки, беременной им. Бабушка продолжала повторять, что Инес променяла свою жизнь на жизнь Джерри, отказавшись от аборта, и даже таскала внука пару раз к ее могиле, на которой росли незабудки. Смерть завораживала Джерри, хоть он и знал о ней совсем немного. Вот был человек, а теперь на его могиле растут незабудки. Джерри казалось это до смерти забавным — он хотел заколоть Селию перочиным ножиком, чтобы увидеть это самому, но на этот раз запомнить. Он уже неделю прятал нож и веревки на яблоне, чтобы напасть незаметно, как настоящий индеец.