***
Они вернулись за Стены, и на следующий день Леви поймал себя на том, что заваривает Ирвину чай. Как всегда. Кладёт туда мёд, как любил предыдущий командор, делает заварку покрепче, чтобы Смит взбодрился и смог ещё поработать. Капралу захотелось бросить чашку о стену со всей дури, и его остановило только то, что потом всё это нужно будет убирать, а беспорядка Леви не переносил. Подумав, он повернулся на каблуках и пошёл в кабинет командора, который теперь заняла Ханджи. По праву заняла, Леви и не думал спорить. Как бы они ни ругались между собой в мирное время, Аккерман признавал, что Ханджи — отличный боец, чертовски умная женщина и никто, кроме неё, на данный момент с ролью главы Разведлегиона не справится. Даже он сам. У капрала не было таланта организовывать людей; да, его слушались, слушались беспрекословно, но исключительно военные младше его по званию, Зоэ же была прирождённым лидером, умела зажигать пламя в сердцах, и её огонь пылал ещё ярче, чем огонь Ирвина. Ирвин действовал в собственных интересах — Ханджи действовала в интересах человечества.***
Дверь кабинета скрипнула, и Леви с презрением на лице посмотрел на разбросанные вокруг бумаги и детали одежды. Это ж надо было сразу уделать целый кабинет! В этом вся Зоэ. Сама учинительница беспорядка сидела за столом. Вернее, лежала, уткнувшись носом в сложенные на столешнице руки. Сначала Аккерман подумал, что она спит, но потом услышал тихий плач, и что-то внутри него дёрнулось, словно ещё было у него сердце. Женских слёз Леви терпеть не мог, но в кои-то веки ему не хотелось ругаться с Ханджи — он её понимал. У неё ведь тоже были неуставные отношения. Этот её подчинённый, как его там звали — Моблит? — погиб, и, вероятно, без него нынешний командор чувствует себя такой же потерянной, как Леви без Ирвина. Аккерман скрипнул зубами и прошёл к её столу, опустил перед ней чашку чая. Ханджи шмыгнула носом. — Уходи. — С чего бы это? — приподнял бровь Леви, привычно присаживаясь на стол. Ханджи подняла зарёванное лицо и поправила съехавшие с носа очки. — Можешь издеваться, сколько хочешь, — устало произнесла она, не глядя на товарища, — мне уже всё равно. И Леви стало ужасно неуютно, просто потому, что Ханджи не стала ругаться с ним или обзывать. Это было неправильно. Это была не Ханджи. Прошлая Ханджи точно обозвала бы его мелким засранцем, выслушала ругательства в свою сторону и на том бы и разошлись — обмен любезностями между старыми друзьями. Но она не стала ни злиться, ни ругаться, и даже на чай внимания не обратила, хотя Леви её в столовой не видел и был уверен, что командор не ужинала. — Я не собираюсь над тобой издеваться, — сказал капрал, даже не прибавив «дура очкастая». Язык не повернулся, когда она так явно страдает. Он-то свою боль держал глубоко внутри, привык держать — не первый раз теряет того, кто был дорог, а Ханджи, судя по всему, впервые потеряла кого-то настолько близкого. Неужели она думает, что он такой моральный урод, что будет издеваться по столь болезненному поводу? — Ты вообще что-то жрёшь? — поинтересовался Леви. И от такого малого проявления заботы Ханджи снова разрыдалась, уронив голову на руки. Разрыдалась громко и бессильно, как ребёнок. Леви стало совсем уж неуютно, и он задумчиво положил руку на её макушку, гладя вечно растрёпанные каштановые волосы. — Слушай, если ты будешь себя гробить, легче от этого никому не станет, — сказал капрал, — немедленно пожри. Или хотя бы чаю попей. Только тогда командор заметила чашку с чаем и поднесла её к губам, делая глоток. Чай успел остыть, но Леви заваривал кипяток, и поэтому сейчас напиток был вполне горячим, но не настолько, чтобы обжечь губы. — Сейчас принесу тебе еду, — сказал капрал, поднимаясь со стола. И действительно принёс — остатки ужина, кашу и булочку. И проследил, чтобы эта сумасшедшая съела всё до последней крошки. И даже не делал ей замечаний, что она чавкает и пачкает губы рисинками. — Спасибо, — сказала Ханджи, управившись с ужином, — с чего такая забота, коротышка? Это «коротышка» почему-то не взбесило Леви. Наоборот, от неприятного прозвища на душе потеплело: Зоэ снова живая и настоящая. — С того, что ты, титан тебя побери, теперь командор и отвечаешь за всё это вот, — капрал сделал рукой красноречивый жест, — а ты срач развела и сидишь рыдаешь. По своему помощнику скорбишь? Лицо Ханджи выражало всё красноречивее, чем слова, но она всё же рассказала: — Он спас меня ценой своей жизни. Если бы не Моблит, меня бы тут не было. Даже в последние свои минуты он думал обо мне — только обо мне… — и на глаза её снова навернулись слёзы. — Не реви, — скривился капрал, — думаешь, он хотел бы, чтобы ты ревела? Нам теперь обоим жить с потерей, — добавил он, — и ты справишься. Я не я буду, если не справишься. Видишь ли, ты потеряла свою правую руку, а я — человека, которому служил правой рукой. Мы — просто части теперь, а не цельные люди. Выход один: объединиться. Ханджи пытливо посмотрела на Леви, стараясь найти подвох, но так и не нашла. Вздохнула, встала из-за стола. — А сказку на ночь расскажешь? — её улыбка стала почти такой, как раньше. И видно было, что издевается, но беззлобно, для порядка, по привычке. Леви хмыкнул: — Расскажу. Сказку о сумасшедшей королеве. Всё, пошли спать, командор, я чертовски устал. Сказки не было, как не было и продолжения ночи. Ханджи не воспринимала Леви, как мужчину, и это было ему только на руку, потому что за годы, проведённые с Ирвином, он отвык от женщин. И, как только они оба сбросили одежду и улеглись в одну постель, Ханджи свернулась в клубочек, устроив голову на груди Аккермана — так и заснула, а ведь он почти придумал эту долбаную сказку. Ничего, ещё будет время рассказать.