Это нормально?

      Это нормально, что у него сердце замирает, когда эта женщина закидывает массивный тесак на своё хрупкое плечо?       Как вообще можно обращаться с тесаком столь изящно?! Это оружие, а не летний шарфик. Впрочем, кажется, Йосано это нисколько не трогает. Она остаётся всё такой же неповторимой, как будто не замечает, что это выходит за рамки приличного, как будто пытается что-то кому-то доказать. Зачем?       Чуя в который раз напоминает себе, что разговаривал с ней, чуть ли не единственный раз в жизни. Но здравый смысл организмом отторгается. В который раз. И сразу возникает такое странное чувство, которое упорно заглушается литрами элитного алкоголя. Чувство… потребности в человеке?       Из-за этого чувства он знает о ней всё. До мелочей. Любимый кофе — латте, любимый цветок - ликорис, любимое время года — лето. Она ненавидит гортензию, стирку и открытки, нарисованные маленькими детьми. Ей тяжело даётся, казалось бы, очень простая причёска, с волос постоянно спадает извечная заколка-бабочка, а пятна крови с её рубашек не способна свести даже химчистка. А ещё на прикроватной тумбочке стоят два пустых флакона из-под Dignita и Hana, первый — подарок матери на совершеннолетие, второй–от первого ухажера. Она часто их рассматривает по вечерам и улыбается, как будто вспоминает что-то очень приятное. А ещё на прикроватной тумбочке стоит массивный олень и брошена незаконченная вышивка, которую она берёт в руки каждый вечер для пары стежков. Иногда над ней и засыпает. Так сильно устаёт?       Чуя невольно сравнивает себя с маньяком, помешенным из старых детективов. Зацикленным. Сумасшедшим, над какими смеются и которых боятся вместе с этим. Это должно пугать, но, возможно, сам маньяк ощущает себя в эти моменты по-другому. Почему он не боится того, во что превращается?       Каждый раз, когда выпадает свободная от перерезания глоток минута, его мысли возвращаются к её образу. Чуя отлично представляет, как она хмурится, улыбается, удивляется. Он может представить себе любую эмоцию, жест. Иногда, слышит её голос. Так сходят с ума?       В этот раз из тихого омута мысли его вывел голос Хигучи. Она пыталась докричаться до него уже минут десять и явно нервничала, от того что не могла вывести Чую из забытия долгое время. Ичие хмурилась и ворчала что-то себе под нос. Руки сжаты в маленькие кулачки… Сердце ведь, вроде, размером с кулак? Тогда у неё оно крохотное… Впрочем, это не важно. Зачем он ей?       — Мори-сан хочет вас видеть. Он говорит, это касается горы трупов в подвалах Мафии… — Ичие порывисто дышала и слова бросала, словно мусор. Это забавляло… в какой-то степени. Однако, что общего у Чуи с трупами?       — Понятия не имею… — девушка как будто куда-то опаздывала, и ей жутко нетерпелось отвязаться от Накахары и сбежать в неизвестном направлении, но статус не позволял. У него же не было никакого желания задерживать Ичие. Интересно, кто её ждёт?       Впрочем, плевать. На что она ему сдалась?       К Мори идти не хотелось. Частично, потому что перед ним нужно быть трезвомыслящим и компетентным сотрудником, частично потому что где-нибудь рядом крутится Элис и чего-то требует (отвлекает), частично потому что в кабинете босса на Чую всегда наваливается желание заснуть прямо на мягком ковре. Ковёр стоит больше, чем его жизнь. Эту обидную истину когда-то поведала ему Кое… И теперь Чуе очень хотелось узнать, какой ковёр сравним по ценности с его шкурой. Сколько вообще стоит жизнь человека в ковровом эквиваленте?       Мысли о коврах и ценностях отвлекают, и Чуя не замечает, как оказывается перед массивной дверью, за которой скрывается кабинет одного из самых влиятельных людей Йокогамы. Вокруг ни души. Совершенная тишина, нарушаемая только его равномерным дыханием. Удивительно. Просто постучать и войти к монстру, который способен стереть тебя в порошок так качественно, что и памяти не останется. Постучать, войти и заговорить, возможно, — выпить чашку чая. Разве так и должно быть?       Но Чуя заходит, приветливо, хоть и сдержанно, улыбается этому ужасному человеку и интересуется, чем может помочь. Если не задумываться, приходить регулярно, вести себя учтиво, страшные вещи становятся обыденными и входят в привычку. Можно смириться и жить, делая вид, что всё нормально, как у обычных людей. Можно даже поверить в то, что изображаешь. Можно, но стоит ли?       — Очень приятно, что ты заглянул на огонёк, — скалится Мори, обнажая белые зубы. Голливудская улыбка. — Знаешь, трупный запах даже здесь ощущается. Нужно разбить новые клумбы, понимаешь?       Новые клумбы — это аналог могил. Светлая память загубившим свою линию. Убили ли кого-то, умер ли кто-то? Это неважно. Труп закопают где-нибудь, а сверху посадят цветы. Человек — удобрение. И никто не догадается, что под роскошным садом раскинулось целое захоронение. Цветы красивые, на них будут смотреть, ими будут любоваться. Какая разница, что их корни оплетают бездыханное тело, верно?       Мори говорил ещё долго, параллельно были слышны недовольные крики Элис, чьё-то невнятное бормотание… Но это уже было не важно. Чистая формальность. Не красиво заходить к боссу Портовой Мафии на три минуты, нужно простоять час или полтора, внимая речам страшного человека, перекрывающим общий шум, которого, к счастью, не слышно в коридоре. Этика. Статус. Уважение. Ему кажется, или эти слова изрядно портят людям жизнь?       Пока «слушаешь» Мори, можно разглядывать цветочные узоры на шторах или считать зубы львов, высовывающих свои деревянные морды из каждого угла всякой мебели. Если пофантазировать, можно представить, как они возмущённо рычат и изгибают короткие шеи. Ещё можно попытаться прочитать названия на корешках папок, занимающих добрых полстола, но, из-за царящего там полумрака, сделать это очень сложно. В огромном кабинете босса можно найти много интересного, если задаться целью. Но к чему может привести подобная цель?       Когда Чуе наконец предоставляется возможность сбежать, он идёт спокойно, почти медленно ровно до двери. После того, как за ним закроют, он выдыхает усталость и затягивается, словно сигаретой, воздухом свободы. Любить Мафию, любить свою работу, любить свою семью… Любовь очень выматывает. Ненависть, в этом случае, куда практичнее, но она не считается положительным чувством. Кто вообще придумал делить чувства на «положительные» и «отрицательные»? Кто превратил человека в батарейку?       Оказавшись на улице, Чуя сделал пару звонков, усилием воли предавая мыслям в голове деловое, рабочее состояние. Он уже знал, где появится новый цветущий могильник, знал, каких людей отправить этим заниматься, знал, что присутствовать там не обязательно. Но этика, статус, уважение. Времени до приезда машины — полторы сигареты. Он смирился с тем, что одна всегда остаётся неоконченной и с тем, что время уже давно отмеряет никотином. Для заядлых курильщиков это нормально?       Навязчивая идея: засадить трупы кустами белой гортензии — не отпускала. Воображение ярко вырисовывало белые шапки цветов на горах изумрудного кустарника. Но, на самом деле, цветы не белые, а светло-зелёные, цвета фисташкового мороженого. Как хамелеоны они меняют оттенки. На фотографиях, например, они больше похожи на взбитые сливки или очень светлую сгущёнку. Или ему это только кажется?       Пара десятков пешек весело копали могилы и устраивали хоровые песнопения. В основном исполнялась японская попса, но периодически возникали и странные, садистские напевы. Чуя бы с удовольствием присоединился к этому замечательнейшему времяпрепровождению, если бы был чуть менее трезвым. Но не срослось, не сложились. Бывает. Поэтому он просто наблюдал за этими мужичками, орудующими лопатами, и удивлялся человеческому жизнелюбию. Разве не странно: хоронить с такими радостными лицами?       Всего-то пол пачки сигарет, а братская могила уже начала покрываться гортензией. Чуя никогда не интересовался, есть ли на службе в Мафии ландшафтные дизайнеры или сады копаются по наитию, но результат всегда приятно поражал. Конечно, при желании, место можно было доработать: поставить скамейки, проложить очаровательные каменные дорожки, выкопать пару искусственных прудиков или запрятать в глубине «открытый рояль», но даже так, без всякой атрибутики, сад казался глазу очень приятным. В нём виделась какая-то особенная запущенность, дикость и это было воистину прекрасно. Вы когда-нибудь думали, сколько разновидностей «прекрасно» носит человек в своей голове?       Чуя напряжённо всматривался в изгибы непротоптанных тропинок, когда заметил знакомую белую рубашку. Йосано шла, точнее сказать, пробиралась сквозь кусты, морщила нос и постоянно одёргивала юбку, что цеплялась за ветки несчастных растений. Как она сюда попала?       Секунду спустя он пришёл в себя. Минутное помутнение сознания. Не больше. Просто показалось, а ветки шевелил ветер. Впрочем, это уже даже не смешно. Похоже на помешательство. Может, пора сходить к психиатру?       Решиться на шаг в пользу своего душевного здоровья он не успел. Перед носом возник букет чёртовых гортензий. Слишком много цветов. Пешки разделили остатки между собой и этот букет его. Их это прикалывает?       Охренеть, как мило. Убить придумавшего?       Чуя отправился гулять до дома прямо с этим веником наперевес, борясь с желанием закинуть его на плечо и тащить, как мешок. Ну, или выкинуть в ближайшей подворотне. Но рука не поднималась. Ему было жалко чёртов веник?       По дороге он видел её раз десять. Мерещилась то вдалеке, то совсем рядом. Иногда даже говорила с какими-то неизвестными людьми. И каждый раз отношение к её иллюзии менялось: то он ненавидел её со всей искренностью, то не замечал, то пытался избежать. Когда она свалит из его головы?       Пару раз он слышал целые фразы: «не думаю, что мне это пригодится, но спасибо за предложение», «вы совсем из ума выжили?!», «поверьте, мы всегда сможем договориться»… Когда она говорила, её образ становился особенно гордым, надменным. Как будто она победитель, один из тех «всесильных героев», которые обозревают поле боя после своей грандиозной победы. Настолько самоуверенная, сильная, строгая, Йосано напоминала ему королеву. Но разве людям голубой крови пристало так просто разгуливать по улицам большого города и говорить с простолюдинами, как с равными?       На углу какой-то бородатый мигрант борется с зажигалкой. Он беспощадно щёлкает ей рядом с сигаретой, пытаясь закурить. Но пламени нет. Не появляется тот заветный оранжево-голубой огонёк, опаляющий лицо курильщика. Поэтому мигрант продолжает сбивать палец в новых щелчках. Именно с этой зажигалкой Чуя чувствует странное душевное единение. Интересно, почему не горит? Может быть, газ кончился?       Накахара останавливается и ещё несколько секунд наблюдает за потугами мигранта, дожидаясь, когда бесполезная вещица полетит на землю и будет раздавлена тяжёлым ботинком. Только после этого он снова продолжит путь. Целый, в отличие от зажигалки. Впрочем, вряд ли это повод для гордости, потому что, снова замечая в толпе пресловутую белую рубашку, он начинал откровенно завидовать разбитой зажигалке. Она теперь хотя бы мучиться не будет. Получается, Чуя был бы не против, если бы его точно так же разбили?       В этот раз иллюзия задерживается несколько дольше, чем обычно. Он даже успевает сосчитать складки на небрежно разглаженных рукавах. От плеч до локтей. Их там ровно сорок семь. Господи, да какой же хренью он страдает по дороге домой?!       С этим определённо нужно что-то делать, и лучшим средством видится намешать успокоительное с коньяком и напиться. Следуя логике этой идеи, он заходит в ближайшую аптеку и в замешательстве наблюдает, как лицо Йосано постепенно превращается в старую бабку-аптекаршу, одну из тех, допотопных, которые ругались на то, что во время Большого Взрыва было слишком шумно. Может, разумнее сходить помолиться, чем глотать таблетки?       Аптекарша смотрела на него со всей возможной старушечьей враждебностью. Впрочем, «успокоительное, которое можно мешать с алкоголем» отыскала. Но Чуя всё-таки не был до конца уверен, что допотопная старушка не планирует его отравить. Хотя… Отравиться — разве плохой вариант?       Помирать — это, в принципе, плохой вариант. Немудрёную истину пришлось себе напомнить прежде, чем выйти из обители старушки. Сходить с ума, впрочем, идея тоже так себе. Интересно, а есть ли что-нибудь среднее между смертью и безумием?       Однако что находится между смертью и безумием, Чуя так и не узнал, потому что, задумавшись, выронил треклятые гортензии. Почему-то только когда цветы поцеловались с землёй, он подумал, что всё-таки их надо куда-то деть. Или кому-то отдать. Впрочем, какая разница?       Подарить цветы ей. Иллюзия подарка, может, и не оценит, но реакцию он вполне мог представить. Чётко и ясно видел, как медленно поднимаются тонкие брови, чуть искажается линия губ, широко раскрываются глаза… Видел и немое изумление, смешивающееся с кротким возмущением, и плавное покачивание головой… Это нормально, так ясно представлять эмоции другого человека?       Впрочем, он особенно не задумывался. Просто протянул букет очередной галлюцинации, так удобно нарисовавшейся точно перед ним. Даже если бы на месте образа была пустота, Чуя не сильно бы смутился. Пусть хоть все зеваки мира соберутся посмотреть, как он стоит с вытянутой вперёд рукой, словно собираясь вручить кому-то веник гортензий. Важно ли, что о нём думают другие?       Но цветы кто-то всё-таки взял. И даже едва слышно поблагодарил её голосом. Слух, кажется, не воспринимал уже других голосов… Тем лучше. Можно представить, что это на самом деле она и сказать ей что-нибудь… «Свали из моей головы» — отличная фраза. Её и получает галлюцинация вместе с букетом-веником. Полный комплект. Разве это не «романтично»?       Впрочем, развернуться и потом уйти — совершенно не согласовывается с представлением «романтичности». Хоть и вполне предсказуемо. Главное — идти с высоко поднятой головой, уверенно и гордо. Тогда, быть может, получится скрыть бегство, за изящным термином «стратегическое отступление». Тот, кто владеет терминологией — владеет миром. А, если и не миром, то сознанием людей. Гораздо приятнее слышать, что войска «отступают, в связи с новой стратегией», чем «бегут с поля боя», ведь так?       Ещё одно важное правило, которое стоит помнить, когда стараешься не унижаться так уж сильно перед незнакомым человеком, — это не оглядываться. Стоит повернуть голову, и ты уже съеден совестью. Костей не осталось. Но ни один человек в мире не застрахован от ошибок. От их повторения — тем более. И Чуя обернулся, чтобы всё-таки посмотреть, кто стал новым хранителем цветов, привычно зажмурившись, когда навязчивая галлюцинация встала на место реального образа. Должна же реальность, в конце концов, восторжествовать над иллюзиями подсознания?!       Вот только реальность не восторжествовала. Йосано недоумённо рассматривала чуть опавшие, беловатые лепестки и…улыбалась? Чёрт, если это действительно реальность, то она во много раз лучше любой галлюцинации. В свете заходящего солнца, просачивающегося золотыми водопадами сквозь листву одиноко растущего в центре города дерева, она кажется куда более нереальной, чем все иллюзии до этого. Завораживает. Околдовывает. У неё и правда нет изъянов, или он их просто сейчас не замечает?       Слишком долго. Засмотрелся. Йосано поймала его взгляд, и, Чуя мог бы поклясться, в её глазах застыл тихий смех, либо не звучавший вовсе, либо заглушённый гомоном улицы. Видимо, из-за этого не звучавшего смеха, его планам о вечере в компании коньяка и таблеток сбыться не удастся. Куда он ввязался на этот раз?       — Может, кофе?       Чуя не смог отказать себе в удовольствии усмехнуться. Слишком уместная и слишком абсурдная фраза для этой ситуации, однако… Он уже почти смирился с фактом, что заплатит за два латте. В любом случае. Как глупо, но разве он может ей отказать?       Поэтому, пока они идут вверх по улице к ближайшей кофейне, его голову занимает совсем другой вопрос:       

«Это нормально, что он вот-вот в неё влюбится?»