Когда утихнет прелюдия...

- Вы уезжаете? – Эта трепещущая, но в то же время роковая мысль никак не могла улечься в моём всполошённом сознании. С особым всепоглощающим волнением я смотрела на него и ждала, ждала ответа, столь важного для меня. Мои руки отчаянно вцепились в пожелтевший нотный листок. Я почувствовала, как в глазах разлилась смутная тревога. Взгляд нерешительно поднялся на этот тёмный, однако такой завораживающий силуэт. Ожидание растянулось в томительном, изнывающем молчании. Молодой человек лишь как-то тяжело вздохнул, будто бы выражая своё сожаление: - Да, - это короткое слово на мгновение словно передёрнуло во мне возможность дышать, - к сожалению, в моём случае это является необходимостью, - его взгляд отстранённо устремился в окно, вероятно пытаясь найти там нечто исключительное, то, что была не в силах осознать я. Он скрестил руки на груди и слегка опёрся на фортепиано. Его черты сейчас казались мне невероятно особенными. На строгий тёмный костюм нежно падали солнечные лучи, сочившиеся сквозь шторы мягкого песочного оттенка. Тёмные волосы, непослушные пряди которых едва касались его лица, были собраны в хвост. Но самым невероятным для меня являлись глаза. Они всегда жадно овладевали моим вниманием. Такие тёмные и отчуждённые, они были подобны холодной бездне, отражали весь тот скрытый и глубокий мир гения, что таился в этом человеке за маской уравновешенного и воспитанного джентльмена. Нет, он не был «одним из», он был единственным. Между тем, естественное молчание начало давить на нас и постепенно перетекать в напряжённое. У меня в голове было слишком много мыслей, чтобы я могла управлять их потоком: - Но как?.. Зачем? – мои глаза безнадёжно выпрашивали причину такой, как мне казалось, жестокой несправедливости. - Текущее положение дел оставляет желать лучшего. Прибыль от концертов и от частных уроков минимальна. Мне необходимо уехать, - его взгляд всё также холодно наблюдал за картиной, что творилась на улице. - Я попрошу у родителей. Я смогу платить больше, - во мне заговорил резкий голос отчаяния. Я сжала листок так сильно, что он издал свой предсмертный звук. Неслышная усмешка едва приподняла уголки его губ: - Нет, Катрин, я ценю вашу помощь, но это не будет иметь смысла, и вы же знаете, я бы никогда не принял подобного, - его взгляд слегка задел меня, отчего мною овладело смутное волнение. Он опёрся руками об инструмент и, тяжело выдохнув куда-то в пустоту, слегка ослабил галстук. - Вы в порядке? – обеспокоенно спросила я, заранее предполагая, чем всё может закончиться, - Может, принести воды? - Нет, спасибо, - односложно ответил он, словно намерено сдерживая всё внутри себя. - Что ж, давайте проведём наше последнее занятие, - в этой усмешке я впервые услышала какой-то особый оттенок печали. Он игриво проскочил, едва оставшись незамеченным. Его руки аккуратно с непривычным, но бережным чувством погладили крышку фортепиано, а затем едва слышно откинули её. Попытавшись совладать с мыслями, я подошла к инструменту и нерешительно села на край стула, поставив ноты перед собой. - Начните с соль-минор, как обычно, - он сел рядом, и хоть его взгляд весьма ощутимо изучал мои движения, его мысли словно находились вне зоны досягаемости. В моих руках дрожало непривычное волнение. Пальцы то и дело ошибались на ноту или же на полутон, издавая противный, фальшивый стон. Я не могла наслаждаться текущим моментом, осознавая, что он последний. Это больно щемило мне душу. Сколько занятий, сколько воспоминаний может уйти с ним в небытие! Учиха Итачи… Его имя отражало не только гениального композитора и невероятного педагога, но и человека, раскрывшего мне глаза на музыку и одновременно на этот мир. Помогший осознать Моцарта, прочувствовать Чайковского, влюбиться в Бетховена и прожить Шопена... О, да, он обожал Шопена! Итачи называл его своим вдохновителем, гением, открывшим совершенно новые грани звучания фортепиано. Он столь восхищался им, что, наверное, сам не замечал своей исключительности. На наших частных занятиях Учиха часто делился со мной своими свежими замыслами. Бывало, что во время урока, его поглощало вдохновение, и он начинал творить тут же, прямо за инструментом. На моих глазах рождалась истинная легенда. В нём, безусловно, жил талант, который просто необходимо было показать большому свету. Между тем, в свои двадцать шесть за ним числилось немало произведений, значительная часть из которых были признаны. Он давал концерты, частные уроки, сочинял, однако светская жизнь того сравнительно небольшого городка, в котором мы проживали, была весьма далека от того, что мог бы предложить Итачи. В последнее время его финансовое положение действительно оставляло желать лучшего. И хоть он и пытался упорно это скрывать, даже его измотанное физическое состояние на фоне постоянного стресса и недосыпания указывало на нарастающий ком проблем. Итачи был моим частным педагогом по фортепиано. Я отнюдь не являлась профессиональной музыкантшей. За моей спиной числилась лишь музыкальная школа. Инструмент скорее был для меня чем-то вроде увлечения, которое, как это обыкновенно бывает, постепенно переросло в необходимость, буквально в потребность, но не в профессию. К тому же, больно было смотреть на особое, но неприкаянно чудо. Учихе нравилось играть на моем фортепиано. Я помню, как он дотронулся до этих клавиш впервые и тут же попросил прощения и одновременно разрешения на продолжение игры. Как говорил он, в моем инструменте крылось что-то особое. Наши занятия были наполнены особой, неповторимой атмосферой. До урока я всегда, подобно маленькой девочке, нетерпеливо смотрела на часы, бросала словно случайные взгляды за окно еще за полчаса до намеченного времени, робко задевала пальцами клавиши, так и не решавшись их нажать. И, наконец, пройдя муки изнурительного, казалось, просто невыносимого ожидания, я слышала столь ожидаемый звонок, который, тем не менее, заставлял меня едва ощутимо вздрогнуть. Как правило, Учиха был одет в элегантный черный костюм. Выражение его лица, обыкновенно строгое и задумчивое, при виде меня превращалось в едва ощутимую улыбку. Но ее не было на губах, она ясно читалась в его темных глазах. Он часто интересовался моими делами, здоровьем, если я недосыпала или же выглядела крайне измучено повседневными заботами. Я никак не могла разобрать, был ли это глубокий личностный интерес или же просто необходимая тактичность. " - Вы сегодня выглядите уставшей. С вами точно всё в порядке? Вы даёте мне повод для беспокойства", - и так было не раз. Иногда мне казалось, что он называет меня на "вы" из глубокого, но игривого побуждения иронии. Уроки по фортепиано никогда не проходили для меня по сухой схеме. Нет, это всегда было нечто исключительное. Он посвящал меня в мир не просто отдельных звуков, а в глубокую и необъяснимую вселенную искусства, где музыка являлась необходимым голосом для воспроизведения собственных мыслей и чувств. Помимо того, что он был гениален как музыкант, Итачи был крайне интересным собеседником. Наш разговор был подобен диалогу взрослого, который освещает восхищенному, замершему от трепетного восторга ребенку мир, всю тайну бытия. Он рассказывал мне о концертах, о том, как сочинял музыку, в чем находил источник вдохновения, а я сидела и слушала его буквально завороженная, не отрываясь, ведь это попросту было невозможно. Несмотря на то, что Учиха был несколько холоден и скрытен, когда он садился за инструмент, то словно превращался в иного человека. Он полностью отдавал себя музыке, целиком и без остатка. Иногда мне даже казалось, что не он творит музыку, а музыка сама заново создает его, открывая все новые и новые грани личности. Так он выражал всю силу и свободу своей души, воистину безмерной. «Он уедет», - эта мысль казалось мне какой-то безумной, элементарно недостойной жизни. Без него обыденная серая повседневность окончательно утратила бы свои краски. Однако, в моем сердце сейчас были перемешены не только разочарование и тоска. Нечто большее ломило мне душу. Не просто страх потерять страсть к увлечению, наши занятия, диалоги, а, наверное, боязнь утратить ту, пусть и крохотную нить, которая связывала нас как педагога и ученицу. Я всегда восхищалась им, прежде всего, как человеком. Возможно это действительно рождало во мне чувство более глубокое, которое, тем не менее, я оценивала как слишком нелепое и в моем случае, вероятно, чересчур слащавое, чтобы быть правдой... После того, как я разыграла гаммы, то мои руки, по обыкновению, начали искать этюд, однако Итачи вдруг резко и отстраненно сказал: - Нет. У вас есть ноты прелюдии? Мной овладело удивление. Я бросила вопросительный взгляд на задумчивое выражение Учихи: - Да, но вы всегда говорили, что... - Не время, знаю, - весьма спокойно продолжил брюнет, - я думаю, сейчас оно как раз подошло, - его темный взгляд с какой-то особой надеждой, словно даже догадкой, остановился на мне. - Так у вас есть эти ноты? - Д-да, - нерешительно ответила я и тут же начала шелестеть бумагами. Его мотивов я пока что не понимала, поэтому мне оставалось лишь удивляться, строить мнимые предположения и слепо верить ему. Наконец, ноты были найдены. Это была весьма известная "Прелюдия №4" ми-минор Шопена. Я уже давно хотела ее разучить, ведь по нотам она даже для меня не была сложной. А мелодия уже давно привлекала меня своей удивительной чувственной красотой. Однако, каждый раз мои предложения разучить эту пьесу по неведомым причинам терпели сокрушительное фиаско. Итачи все время говорил, что мне по неведомым причинам еще рано. Так что же сейчас изменилось? Я робко поставила нотный лист перед собой и ждала каких-либо указаний: - Начинайте, - он вдруг встал со стула и подошел к окну. Мной овладела растерянность. Обычно перед тем, как разучить какое-либо произведение, он рассказывал мне о нем, давал рекомендации, расставлял акценты, четко объяснял, как его нужно сыграть, что тем самым передать, в конце концов, он всегда играл его сам. Теперь же Итачи демонстративно бросал это дело на произвол, что заставляло меня лишь недоумевать. Взгляну­в на ноты, я робко занесла руки над клавишами и едва слышно начала. В мелодии ясно прослеживалась моя неуверенность, я постоянно запиналась. Я чувствовала, как он делает вид, будто смотрит в окно, однако в то же время внимательно наблюдает за мной, за каждым нервным вздохом моей руки, за каждой нотой, что резко вылетала у меня из-под пальцев. Мне хотелось зажмурится и провалиться сквозь землю, ведь даже если я и попадала в ноты, то мелодия никак не напоминала ту великую страдающую, но такую невероятно красивую Шопеновскую прелюдию. Когда я закончила, то услышала тяжёлый вздох с его стороны: - О чём вы думали, когда играли? - его приятный голос неспешно прокатился по помещению. Он сделал пару шагов от окна и оказался где-то в центре комнаты, позади меня. - О том, как лучше сыграть, - в моей интонации слились воедино задумчивость и неуверенность. - А ещё? - я почувствовала, как его руки весьма крепко взялись за спинку стула, отчего тот издал характерный звук. - О... Да ни о чём больше, - я откровенно не могла понять, на чём же он хочет меня подловить. Фраза была произнесена с оттенком чистосердечной растерянности. Я успела поймать в воздухе эту едва заметную привычную усмешку: - Неправда, - Итачи сказал это значительно тише, и я почувствовала, как он слегка наклонился к моему уху. Не решив повернуться, я замерла. - Вы думали о том, что я смотрю на вас, - с совершенно другой, какой-то особой и тёплой интонацией сказал он. Мои глаза вдруг широко распахнулись, взгляд быстро перебежал с одной стороны комнаты на другую, а сердце застучало как бешеное, словно его застали врасплох, - о том, что я оцениваю вас, - выдерживая определённую паузу между словами, продолжил брюнет. - В этом ваша проблема, Катрин, - он вдруг резко отстранился от стула и вновь подошёл к окну. Ответом ему послужило моё красноречивое молчание, ведь он действительно был прав. - Почему вы так боитесь оценки со стороны? Почему вы стесняетесь моего взгляда? - едва задев меня тёмными глазами, в которых блуждала добрая усмешка, спросил он и слегка опёрся спиной о стену, ожидая ответа. Я растерялась, щёки предательски запылали, однако внутреннее самоуважение настоятельно рекомендовало мне всё это немедленно опровергнуть: - Я совсем не стесняюсь вас, - горячо сказала я и затем тут же стала корить себя за по неловкости сказанную глупость. Он лишь посмотрел на меня всё тем же лёгким, слегка улыбающимся взглядом: - В мире искусства на вас постоянно оценивающе смотрят, критикуют, пытаются подловить на любом промахе, и если бы все великие композиторы, художники, писатели и прочие творческие люди относились бы к этому так чувствительно, как вы, то я боюсь, что от их произведений не осталось бы и маленького кусочка, - его выражение изменилось на весьма серьёзное, - Не позволяйте загонять себя в рамки, учитесь сдерживать оценивающие взгляды. Вы музыкант, я слушатель. Сейчас вы, и исключительно вы владеете ситуацией. Я хочу, чтобы вы не просто сыграли прелюдию, я хочу чтобы вы показали мне, на что вы способны, что вы сейчас чувствуете, расскажите, о чём думаете. Мне не нужна ваша техника. Я знаю, что в конечном итоге вы её добьётесь. Музыка – это чувства. Я хочу услышать вас в этих нотах, выплесните туда все ваши переживания, всё ваше внутреннее «я». Ученики Шопена по-другому называли эту прелюдию… - Удушье, - тихо и мягко вставила я, всё также внимательно наблюдая за действиями Итачи. - Верно, - молодой человек подошёл ко мне, не опуская взгляда. – Я говорил, что не время, не потому что эта прелюдия сложна технически. Она серьёзна в исполнительном плане. Я не был уверен в том, что вы сможете сыграть её эмоционально зрело, - Итачи, наконец, закончив все свои передвижения по комнате, вернулся к столь полюбившемуся окну. - Что же заставило вас изменить мнение? – в моей интонации проскочила загадочная искра, в которой была завуалирована тайна обида на Учиху за то, что он не верил в меня. На лице Итачи я уловила ноту мягкой ухмылки, он, видимо, решил повременить с ответом: - У вас исключительной глубины душа, Катрин, и… - его взгляд вновь томно задел улицу за окном, пальцы начали обеспокоенно играть с песочной шторкой. - Если вы сейчас хоть немного чувствуете то же, что и я, то у вас обязательно получится, - с какой-то пустой усмешкой завершил он. Эти слова оставили, пожалуй, неизгладимый шрам в моей памяти. То, что я тогда почувствовала, сложно поддаётся описанию, ещё сложнее – пониманию. Кто бы мог знать тогда, что эти слова будут являться для меня самыми дорогими из того, что я услышу за всю свою жизнь? Однако, в тот момент я так и не сумела понять что-либо окончательно, а лишь смущённо убрала прядь волос за ухо. Между нами повисло какое-то особое сокровенное молчание, которое нарушилось первыми нотами прелюдии. Я вдруг вполне отчётливо осознала, что это занятие последнее, и мне захотелось остановить время, я не желала, чтобы жизнь загоняла меня в свои рамки, заставляла меня играть по своим правилам, но хотеть, увы, не всегда значит мочь. Я осознала, что возможно вижу этого невероятного человека в последний раз, от этого душа отчаянно сжималась, глаза застилала блестящая плёнка. Я была бессильна. Безысходность подставила свой роковой нож к горлу, лишив меня способности дышать. Удушье. Вот оно. Удушье отчаяния. Удушье страха и одиночества. Меня полностью поглотила прелюдия. Её ровная, тоскующая, скорбящая мелодия была подобна опечаленной, унылой буре, которая с каждым тактом все нарастала, нарастала и развивалась до громкой, верхней точки кульминации, откуда словно беззвучно падала, после проваливаясь в пропасть и оставляя за собой три прощальных роковых аккорда… С каждой нотой, с каждым тактом я всё более проникалась прелюдией, забываясь, уходя в мир своих глубоко личных переживаний, что таились в запертых рамках моей души. С помощью этой мелодии мои чувства словно освобождались, приобретали особую материальность. На меня вдруг нахлынуло ощущение, словно мои мысли стали столь яркими и кричащими, что их просто невозможно не заметить. В этой прелюдии моя душа словно обнажилась, не оставляя ни капли лжи: «Не уезжайте, прошу вас. Всё то, чем я жила вот уже долгое время, - это музыка. Музыка для меня – это вы. Неужели вы не видите, как тяжело мне сказать об этом? Неужели вы не ощущаете сейчас подобного?» - ах, эти заманчивые красивые и смелые фразы, которые мы никогда не скажем! Эти поступки, что не совершим. Всё в мыслях, в музыке, в искусстве. Всё, увы, останется лишь глубоко-глубоко внутри нас самих, у нашего разбитого сожаления… Когда последние ноты стихли, в комнату вдруг резко ворвался поток свежего воздуха. Я сделала вдох, и это был словно первый тяжёлый глоток жизни, что осушил блеск в моих глазах. Ветер, такой свежий, такой непостоянный, такой свободный… Он словно шептал мне о том, что жизнь, она ведь столь многогранна и неисчерпаема, столь невероятна, и какие бы испытания она перед нами не ставила, всё равно нужно продолжать своё движение вперёд. Но прелюдия утихла… Через пару секунд уравновешенного молчания, которое немного успокоило ту бурю эмоций, что всё ещё звенела туманными отголосками где-то внутри нас, я услышала тихие одиночные аплодисменты со стороны Итачи. Вслед за этим вновь разлилась тишина. Это такой момент, когда мыслей было больше чем слов, и любое пылкое красноречие перед этим бессильно: - Когда вы уезжаете? – тихо и как-то особо слабо спросила я. - Сегодня вечером. Поезд подойдёт к семи часам, - весьма холодно и отстранённо ответил он, слегка запрокинув голову назад и прикрыв глаза. Я не знала, что ответить. В глазах всё непослушно мерцало. Я не хотела говорить, потому что боялась, что он уловит дрожащий, слезливый оттенок в моих словах. - Катрин, - словно выйдя из меланхолии, вдруг обратился он, - вы позволите мне сыграть для вас кое-что? – Итачи в каком-то особом ожидании подошёл ко мне. Я лишь молча встала со стула, подошла к тому самому окну и прикрыла его, перекрывая поток воздуха. Из под его пальцев полилась невероятной красоты музыка. Она была написана в той же тональности, что и прелюдия Шопена, однако в то же время разительно отличалась от своей предшественницы. Её невероятно чувственная мелодия, которую создавали ноты исключительной грации, казалось, тут же закралась мне в душу, вот так вот резко застав врасплох. В ней развивалось какое-то печальное сожаление с чистой верой и надеждой на светлое будущее. Мелодия росла, росла с потрясающей скоростью и, достигнув кульминации, вдруг резко обрывалась… Произвед­ения подобного этому я не слышала никогда. Никогда до этого момента музыка не вселялась мне в сердце настолько глубоко, никогда не заставляла столь трепетно ощущать каждую ноту, никогда так не завораживала своей печальной красотой. От того, что она так жестоко оборвалась, от такой зверской неожиданности я в миг обернулась к Итачи. На его лице всё ещё читалось сладостное поглощение музыкой. Он снял руки с инструмента: - Эта моя новая прелюдия. Я очень хотел дописать её до отъезда и подарить вам, но не успел. Простите, - с особым, горьким и отчаянным привкусом в голосе сказал он. - Вы шутите? Я никогда не слышала подобного. Я знакома со всеми вашими произведениями, но это… Это самое прекрасное из того, что я когда-либо могла познать, - я с особым благоговением смотрела на его красивые, немного резкие черты. Боже, как он красив! Эти тёмные глаза, волосы. Этот приятный бархатный голос… На его лице появилась добрая, приятная усмешка: - Я счастлив, - он аккуратно захлопнул крышку фортепиано, после с особым, нежным чувством проведя по ней рукой. В воздухе повисло молчание. Итачи бросил взгляд на часы и завершил: - Что ж, время пришло, - он начал собирать ноты. Я прикусила губу, моя рука нервно сжала платье, глаза предательски увлажнились. «Неужел­и так всё и закончится?» - слова рвались наружу подобно неутешной птице в клетке. Я понимала, что сейчас, наверное, последняя возможность что-либо сделать, сказать, в чём-либо признаться, но фразы не лезли из горла. Сознание словно не пускало их. Я почувствовала себя беспомощной, попросту ничтожной. Он был угнетён. Мысли также ощутимо давили на него. Итачи бросил свой последний взгляд на эту комнату: - Я всегда буду вспоминать об этом месте. Мне будет не хватать наших занятий… - особо задумчиво и спокойно сказал он и посмотрел на меня. Итачи сделал пару шагов мне навстречу. Я пыталась спрятать свой взгляд от него, но таким образом лишь больше приковывала его внимание. - Но ещё больше мне будет не хватать вас, Катрин, - я почувствовала, как его холодная рука нежно коснулась моей щеки, от чего я бросила на него резкий смущённый взгляд. Я не могла выдавить из себя ни слова, лишь красноречиво смотрела в его тёмные глаза. Я почувствовала горькую одиночную слезу, что оставила след на моей щеке. - Не плачьте. Мой отъезд не стоит того, - он бережно смахнул каплю, всё также смотря в глаза. В его взгляде я заметила что-то нежное и трепетное. - Прощайте, Катрин… *** На вокзале было много людей. Все спешили, все куда-то стремились, абсолютно не замечая друг друга. Я судорожно пыталась найти глазами его. Поезд должен был отправится через десять минут. Осознание того, что сейчас я могу опустить свой последний шанс что-либо сказать ему, больно теребило меня изнутри. До отправления 9, 8, 7 минут. Время словно назло безжалостно бежало вперёд. Однако вдруг в толпе промелькнул знакомый силуэт. Сердце забилось бешеным темпом. Я попыталась прорваться, но меня то и дело относило куда-то в сторону. Тогда мною полностью завладело отчаяние: - Итачи! – что есть силы крикнула я, уже абсолютно игнорируя правила хорошего тона. Чувства, кипевшие во мне, были громче, чем установленные границы канонов. Прохожие стали оборачиваться один за другим. Наконец, обернулся и он. Его обескураженный взгляд уловил в толпе меня. Учиха остановился, и я, наконец, прорвалась к нему. Прежде чем начать говорить, мне пришлось немного отдышаться и собраться с мыслями: - Мне тоже будет не хватать наших занятий и… Будет не хватать вас. Но вы должны ехать. Вы обязательно станете великим композитором и музыкантом. Я в это верю. Итачи, вы великолепный педагог и человек, я хочу сказать вам спасибо. Спасибо за всё, что вы сделали для меня, за то, что открыли глаза на музыку и на… На жизнь. Я никогда не забуду вас, - говорить было тяжело, как это обыкновенно бывает, когда хочешь выразить то, что невыразимо. Рассказать о том, что выше слов. И поведать о том, что на самом деле твориться внутри. - Катрин, я… - им овладела какого-то рода растерянность, однако, тут же поборов её, он продолжил, - я счастлив, что мне удалось узнать вас. И я уверен, у вас всё будет хорошо. Ком подкатил к горлу, глаза вновь увлажнились. На душе стало как никогда тяжело и паршиво. «Я никогда больше не увижу его…» - Я обещаю, что когда допишу прелюдию, то сообщу вам об этом, - этот тёмный взгляд навсегда закрался мне в душу. – Берегите слёзы, Катрин. Я не хочу быть их причиной. – Он взял мою руку и поднёс её к своим губам. Я почувствовала нежное тепло на тыльной стороне ладони. Итачи прикрыл глаза, я не могла сказать и слова, мною полностью овладело невыразимое отчаяние, смешанное со столь приятным ощущением его губ на моей руке. Всё это образовывало какой-то неповторимый горько-сладкий привкус ситуации. Он отпустил мою руку: - Прощайте, Катрин. Вы обязательно будете счастливы, - его тёмные и глубокие глаза в последний раз посмотрели на меня. Свежий поток ветра развивал мои волосы. Слёзы создали лёгкую блестящую плёнку на моих глазах: - Прощайте, Итачи… Я ещё очень долго стояла на этом месте и смотрела за отдаляющимся поездом. А ведь в самом главном мы так и не признались друг другу… *** - Мы скоро вернёмся, не переживай, - он по обыкновению поцеловал меня в щёку, и дом через минуту опустел. Наконец, я могла полностью насладиться одиночеством. Нет, я любила своего мужа и пятилетнего сына, однако наши жизни переплетались слишком тесно, и поэтому общение с собой являлось для меня невероятной роскошью. Я вышла замуж шесть лет назад. Мне тогда едва исполнилось двадцать шесть. Я всегда сравнивала Наруто с самой жизнью. Он был такой же неутомимый, жизнерадостный и, пускай, немного упрямый, это его совсем не портило. Узумаки являлся умным, хорошо воспитанным, очень приятным внешне и весьма состоятельным молодым человеком. Наруто был моим ровесником, но что самое главное, он действительно любил меня. И я отвечала ему взаимностью. С ним мне было весьма комфортно и легко идти по жизни. Он всегда мог поддержать, приободрить, помочь, развеселить и направить в нужное русло. Нашему сыну, Тому, недавно исполнилось пять лет. От мамы ему достались темные волосы, от папы же – голубые глаза. Он был тем ещё шалунишкой, однако я любила его безмерно, несмотря на то, что иногда приходилось серьёзно браться за его воспитание. Но Том, как и все дети, весьма быстро усваивал первые понятия о том, что такое хорошо, и что такое плохо. Мы жили всё в том же доме. Я любила эта место. Оно стало для меня по-настоящему родным гнездышком. И пускай, мой мир сузился до двух человек и небольшого городка, мне было действительно хорошо. Конечно, бывало, что случались какие-то проблемы и казусы. Без них ведь никуда. Однако за тёмной полосой всегда следовала белая, и жизнь заставляла вновь влюбиться в себя. В общем, меня устраивала моя жизнь, и грех было бы жаловаться. Сегодня было воскресенье, и потому они с Томом по обыкновению уехали на целый день. Наруто постоянно работал, но один-единственный выходной он полностью посвящал себя семье, а именно, воспитанию сына. Поэтому только в этот день я, как правило, могла насладиться одиночеством, которое наравне с общением, являлось для меня потребностью. На улице светило солнце. Небо ослепляло своей искрящейся голубизной. Но и ветер разгулялся не на шутку. Его свежие, жесткие порывы часто пытались прорваться через окно, однако тщетно. Погода непривычно радовала глаз, и день обещал быть радостным. Но вместе со мной сегодня проснулось какое-то особое предчувствие. Будто что-то должно было непременно произойти, словно есть ещё что-то, что скрыто от глаз. Шестое чувство, оно, вероятно, видит дальше, чем глаза, просто мы не всегда умеем следовать ему. Да и разве есть в этом какая-то логика? Как только муж и сын уехали из дома, я по привычке взяла книгу и поудобнее устроилась в кресле. Я любила посвящать себя чтению в одиночестве. Однако как только я прочитала две строчки, то вдруг услышала стук в дверь. Меня это несколько насторожило, ведь я не ждала гостей, да и Наруто с Томом не могли так быстро вернуться. Разве что, забыли что-то… Я открыла дверь, но никого не увидела. Лишь ветер игриво подхватил и запутал мои волосы. Я осмотрелась – точно никого. Я уже собралась закрыть дверь, но вдруг почувствовала что-то у себя под ногами. Это была газета. «Что за странный способ предоставления новостей?» - я лишь нахмурилась, однако подняв газету, понесла её в дом, ведь Наруто любил читать свежую прессу за завтраком. Небрежным­ движением бросив газету на тумбочку, я вдруг услышала странный звук. Обернувшись, я увидела, что из газеты вывалилась и упала какая-то бумажка. Любопытство овладело мной, и я подошла к ней ближе. Это оказался внушительных размеров конверт. «Чем дальше – тем страннее», - умозаключила я и подняла его. Он приятно пах. Это был какой-то особый запах, но отнюдь не бумаги. Какой-то до боли знакомый аромат нежно коснулся меня. Я повертела письмо в руках и с удивлением обнаружила на нём своё имя. Мною овладело недоумение и одновременно смутное волнение. Я аккуратно вскрыла конверт, и оттуда тут же выпала сложенная вдвое бумажка. В загадочном послании было ещё что-то, однако моим вниманием жадно овладело письмо. Какое-то неведомое волнение коснулось меня, я раскрыла листок и начала читать. Первая строчка мгновенно пронзила меня: «Дорогой Катрин от Учихи Итачи» - Господи… - тихо прошептала я. Мои руки вдруг слегка задрожали. Глаза от внезапно нахлынувшего избытка чувств увлажнились. Одиннад­цать лет прошло… А в моей голове всё ещё ясны эти воспоминания. Они являлись для меня чем-то особенно сокровенным и дорогим. Тем неприкосновенным и бесценным прошлым. Я начала поглощать глазами строки: «Катрин, прошу тебя простить меня за то, что я пишу тебе, и за то, что обращаюсь на «ты». Я надеюсь, дальнейшие строки смогут оправдать меня в твоих глазах, и я всё ещё полагаю, что за эти годы ты не забыла меня. Да, возможно я весьма наивен в своих предположениях, и всё же, позволь мне объясниться. До этого момента у меня всё было вполне сносно. Да о чём это я? Я считаю, что сумел найти своё место в жизни. Я сочинил немало пьес, которые, к неописуемому моему счастью и изумлению, признали. Я давал частные уроки, не раз дирижировал, участвовал в концертах, и, в общем, можно сказать, что я стал совсем не последнем человеком в мире искусства. Мои финансовые дела пошли в гору, и жизнь казалась мне не такой уж плохой… Однако без тебя, Катрин, она совершенно не та. Если бы ты знала, сколько я вспоминал наши занятия, сколько вспоминал и думал о тебе. Прости меня. Я знаю, что ты замужем, что у тебя прекрасный пятилетний сын, и что ты весьма состоялась в жизни. И я безмерно за тебя рад, поверь. Мне очень совестно за то, что я смею нарушить твой покой, однако жизнь не оставила мне выбора. Если ты хоть немного помнишь меня, то ты, вероятно, помнишь и о моей болезни. Я был у врача. Он сказал, что мне осталось не больше недели. В этом нет ничего необычного и удивительного. Болезнь когда-нибудь должна была взять своё, и вскоре это свершиться. Я чувствую. Теперь это лишь небольшой вопрос времени. Но знаешь, когда я в полной мере осознал всё это, я понял, что просто не могу не написать тебе. Я не могу уйти отсюда, забрав с собой так и не высказанные слова, там, в твоей комнате и на перроне. Я не могу не сдержать своё обещание, которое дал тебе тогда. Ты помнишь ту прелюдию, что я сыграл тебе перед отъездом? Я завершил её. Я постоянно на протяжении всех этих одиннадцати лет думал о ней. Это произведение… Оно полностью заняло мои мысли, как и ты сама, Катрин. Я долго мучился над концовкой, но вдохновение снизошло на меня только сейчас, когда мне остаются считанные дни, может, даже часы. Я окончательно понял, что хочу передать через эту прелюдию, что хочу ей сказать тебе, ведь я полностью осознал, что любил тебя тогда, любил всё это время и продолжаю любить сейчас. Только воспоминания о тебе были моим вдохновением всё это время. Такое признание очень глупо и дерзко с моей стороны, я знаю, но я ничего не могу с этим поделать, дорогая Катрин. Прости меня за это, ведь в этой жизни я лишён возможности узнать, питала ли ты ко мне ответные чувства. Я не хочу вновь стать причиной твоих слёз, поэтому, прошу, не плачь. Проживу ли я ещё пару минут, часов или дней – мой конец всё равно уже очевиден. Но перед тем, как это случиться, я хочу передать тебе ноты этой прелюдии, ведь я посвящаю её тебе. Надеюсь, ты примешь её и поймёшь всё то, что я хотел тебе сказать, ведь я действительно любил тебя и люблю до сих пор. Почему я посвятил тебе именно прелюдию? Потому что прелюдия – это, как правило, вступление к какому-либо значительному музыкальному произведению. Я хочу, чтобы ты знала, что прелюдия – это только начало чего-то нового. Ведь жизнь, она удивительна и многогранна. И сейчас я в полной мере осознал это. Я хочу, чтобы с этой прелюдии ты начала жить заново, чтобы ты почувствовала как велик и необъятен этот мир, чтобы ты не боялась своих чувств, не боялась совершать ошибки и чувствовать жизнь в полной мере своих возможностей. И я хочу, чтобы ты знала, что когда утихнет последняя нота прелюдии, зазвучит первый аккорд новой жизни… Дорогой Катрин от Учихи Итачи» Последняя строчка была написана дрожащей рукой. Я рыдала. Я опустилась на колени и плакала навзрыд, не сдерживая больше своих чувств. Я ощутила на своих губах солоноватый привкус невысказанных слов. А ведь он теперь никогда не узнает о том, что я тоже любила, о том, что вышла замуж только потому, что не дождалась его письма… В газете кричал заголовок «сегодня скончался великий композитор нашего времени, Учиха Итачи». Я собрала последние силы и встала с пола. Я достала из конверта ноты прелюдии и, дойдя до того самого инструмента, бережно откинула крышку фортепиано. С того самого дня я ни разу не подходила к этому инструменту. Нет, я играла, но на другом фортепиано, расположенном на втором этаже. Тем не менее, я всегда следила за сохранностью этого инструмента и вызывала настройщика раз в год. Я поставила ноты перед собой и села на стул. Здесь время словно потеряло свой счёт. У меня создалось обманное, но приятное ощущение, будто этих одиннадцати лет и не было вовсе. Словно он и не уезжал, будто бы и не умирал… Я, как тогда, робко занесла пальцы над инструментом. В комнате пролилась невероятной красоты музыка. Она была написана в той же тональности, что и прелюдия №4 Шопена. Да, он обожал Шопена… Грустная мелодия плавно перетекала в разных октавах, росла, росла и, достигнув своей ярчайшей кульминации, падала вниз, оставляя тёплый, чистый след веры и надежды на светлое будущее… « - Я любил вас. Неужели вы не замечали этого? - Замечала, но я боялась… - Чего? - Не знаю. Я боялась, что вы отвергнете мои чувства, ведь я тоже любила вас…» Последние ноты прелюдии всё ещё наполняли комнату своим неповторимым звуком. Мои щёки обжигали сладостно-горькие слёзы признания и чистой памяти. Окно, как тогда, открылось резким потоком ветра. Ветер… Такой свежий, непостоянный и свободный. Он словно шептал мне о том, что жизнь, она ведь столь многогранна и неисчерпаема, столь невероятна, и какие бы испытания она перед нами не ставила, всё равно нужно продолжать своё движение вперёд. Прелюдия утихла…