Lucilfer

      Таинственный порыв ветра-сквозняка затушил свечу. Люцильфер отложил книгу. Он не спорил с судьбой. Он требовал и брал, но если не получалось — не корил себя. Он умел проигрывать.       Чашка тронула его ладонь своим тёплым боком. Ещё тёплым: он забыл про неё, ухнув в историю, как только перед ним раскинулись строки.       Раньше так его ладони касалась только она.       Она была единственной, кого он отпустил. По всем законам Метеора, своим Люцильфер не привык делиться, а своим он считал всё, чему повезло ему приглянуться: вещи, способности, людей. Особенно людей. Он присваивал их ещё до того, как впервые заговорит с ними. Мало кто привлекал Люцильфера, но если привлекали — у них не было шанса увернуться от его света. Те, кто ему нравился, были обречены на лучшую жизнь.       И только она отвергла его участие.       Чтобы с этим смириться, потребовалось немало времени. Битв, ран, литров — вина и крови. Это было самое дорогое, чего он лишался, и самый горький урок. Она научила его мириться с тем, что нельзя изменить.       С тех пор Люцильфер легко отпускал. Наверное, потому, что ничто больше не имело для него ценности. Он искал что-то, что попадя на глаза или в руки прикипит к его душе так же сильно… Но не находил больше в себе души.       Он хотел забрать её душу, но она забрала — его.       Пакунода знала; случайное касание ли плеча, жест поддержки или что-то другое выдало ей эту тайну — ему было всё равно. Знала и Мачи — от Пакуноды или благодаря своей интуиции. Их взгляды полосовали его отовсюду — исподтишка, терпкие, тревожные. Испуганные. Никто не знал, что с ним будет. Он и сам не знал.       Её способностью был сокрушающий эн — ничего более, никакой специализации, всего лишь выделение. Но этот эн сбивал с ног и заставлял дрожать от ужаса. Те, кому довелось выжить, говорили, что, стоит коснуться этой ауры, мысли поглощает твой личный самый большой страх и не отпускает, пока владелец не уберёт нэн или не отойдёт на достаточное расстояние; сопротивляться этому невозможно. Вероятно, в этом была причина того, что она выжила в Метеоре, будучи одной. Там все разбивались по группам, появиться где-то без сопровождения означало погибнуть. Такое позволяли себе только самые сильные. И она, несомненно, была из таких, хоть и выглядела запуганным заморышем, который неизвестно где жил и чем питался. Даже для Метеора — слишком.       Он встретил её однажды на вылазке за книгами, буквально раскопал в куче мусора, где она ютилась под обломками какой-то свежей большой доски — очевидно, куска мебели. Люцильфер не получил тогда знаменитым эн только потому, что в этот момент она спала, а проснулась только тогда, когда он и так рухнул с кучи — от неожиданности встретить среди безмолвного хлама кого-то живого — и взвыл внизу от боли. Лежащий на спине противник вроде него, похоже, не выглядел опасным, однако в следующую минуту всё равно был бы прогнан — на всякий случай. Это и произошло бы, если бы Люцильфер внезапно не сел и счастливо не просиял, когда понял, кого видит перед собой. Это был тот великолепный эн, о котором он столько слышал! Вряд ли кто-то до этого смотрел на неё с таким восхищением — иначе было не объяснить, почему она с ним вообще заговорила.       Ему тогда было семнадцать, это было за год до того, как члены Паука под его началом покинули Метеор. Она оказалась младше него всего на пару лет, а с первого взгляда — вдвое. Она умела читать — он так и не узнал, откуда. Она никогда не говорила о родителях, и это не удивляло: здесь почти никому не было известно собственное происхождение. Смуглая, с тёмными приметными бровями — её предки были явно откуда-то с юга, который Люцильфер представлял только по книгам и журналам. Ему нравилось представлять, нравилось искать в ней дно. Он нырял глубоко, задерживал дыхание, а дна всё не находил и терялся в толще на чёртову тучу времени. Ему перестало хватать времени на дела.       Для членов Паука было несложно отыскать, где пропадает данчо. Однако никто не вмешивался. Люцильфер по-прежнему отдавал весь остаток себя им, просто теперь почти не спал.       Люцильфер подкидывал ей книги; некоторые она возвращала прочитанными, некоторые бросала на середине или говорила, что теряла; на самом деле он находил следы того, что она топила ими костёр. Это было больно, но покрывалось совместным обсуждением тех немногих историй, которые её зацепили, срезонировали как-то с этой бесконечной толщей внутри неё, откуда он не мог выплыть. У неё была отличная фантазия, и Люцильфер был уверен, что она вполне могла бы написать книгу сама. Когда-нибудь. Может быть — для него.       Он познакомил её с членами Паука спустя две недели. И ещё год уговаривал присоединиться. Особенно — когда им пришло время уходить.       Она отказалась.       Она сказала, что он мечтатель, что он ничего не создаёт, только отнимает у других; что ему служат, а она служить не будет, и он этого однажды не стерпит.       Он просыпался ночами и задыхался в темноте от того, что болело сердце. Будто она наслала на него свой проклятый нэн и тот теперь тянулся за ним шлейфом.       Она его не прогоняла, но и за ним не шла. Он маялся, пока не оказывался в её руках — на несколько очередных часов. Ей никогда не удавалось выговорить его имя правильно, получалось Куроро вместо Кролло. Люцильферу было плевать, он бы разрешил ей обращаться к себе как угодно. Лишь бы продолжала звать.       Однажды он не нашёл её. Он перерыл весь чёртов Метеор, привлёк к этому Паука, поставил на уши все местные банды, и с кем только не поругался, и не всех оставил в живых. Её нигде не было — даже тела.       И тогда стало ясно, что пора уходить.       Она поняла, что сам он не сможет её отпустить, и помогла ему. Помогла выбраться, идти дальше по его пути, который разделить с ним всё равно не смогла бы. Она теряла сознание от вида чужой крови, так ни одной ссадины обработать ему и не вышло. И речи быть не могло о том, чтобы она кого-то ранила сама. Наверное, в этом и заключался секрет её способности: она делала всё для своей защиты и никогда — физически. Она никого не подпускала близко.       Она знала о Люцильфере всё и никогда бы не поддержала то, как они выживают. Она не осуждала его — но и содействовать бы не стала. А Люцильфер без Паука был никем. Отвергая внутренне Паука она отвергала и его.       Он не знал, любила ли она его когда-нибудь, и никогда не спрашивал. Но часто замечал, что она его ждала.       Её прикосновения были не тяжелее ветра, но если она позволяла себе ласкать его, то Люцильфер пропадал, его изнутри затапливала нежность и выталкивала оттуда всё. Он становился парализован, беспомощен — и счастлив как никогда. После этого ему казалось, что он без еды и воды — смог бы.       Она крутила в пальцах его серьги и говорила, что ему стоит их снимать хотя бы иногда, чтобы не болела голова. Люцильфер не снимал. Головные боли тогда случались с ним редко.       Иногда ему снилось, что её нет в его жизни и никогда не было. Он просыпался и в такую ночь больше не засыпал: шёл искать её и устраивался рядом. Наутро она ругалась, говорила, что пугается, когда просыпается и чувствует возле себя чью-то ауру. Он старался не поддаваться слабости и не приходить, пока она спит, но не всегда мог совладать со своим самым страшным кошмаром. Наверное, именно это он бы ощутил, если бы попал когда-то под её эн.       А теперь он в этом кошмаре жил. Она наслала на него свой эн так или иначе.       И со временем оказалось не так уж страшно. Люцильфер перевоевал со всеми призраками внутри себя и нашёл какое-то подобие баланса. Не жив — и не мёртв. Что-то между. Он был обязан: он по-прежнему отвечал за своих.       Она отошла далеко — во времени, её эн до него почти не дотягивался.       И только иногда, в особенно тихие вечера наедине с собой, становилось больно.       Люцильфер поплотнее запахнул пальто, словно накладывая на грудь тугую повязку, пережимая сердце.       Мысли закипали, хотелось бежать и искать её — убедиться, что это всего лишь сон. Лечь рядом. Выдохнуть.       Но бежать было некуда.              В такую ночь он ещё долго не спал.