Мнёшь. Ешь. Бьешь. Храни.

      Мнёшь. Мнёшь губами шелковый стон, будто собирая в складки скользкую алую ткань. Делаешь то, что так не нравится — сгребаешь в сжим костяшек это воронье гнездо и тянешь до треска у корней, пока тот шипит как тысяча змей. Видишь его, пропадёт без тебя, умрет без тебя, без тебя превратится в пылинку. Тягучее время ползёт по ногам вниз вместе с глупым покрывалом — на коже нет живого места от твоего эгоизма. Плачет в руках — от обожания плачет, не от горя, хотя и от горя тоже, потому что знает, что пропал и, главное, как пропал. Пропал, согрешил, растворился в потоке твоих мыслей. А мыслей-то и нет, венозная кровь вместо них. Такая, густая и тёмная, как вишня. Почему с вишней сравнил, знаешь, что он их любит? Сентиментальный идиот.       Ешь. Ешь собою его чёрную душу, заглатываешь, будто старая портовая шлюха. Но будь добр, до конца, все собирай до крошки. Всю липкую чёрную душонку, всасывай, втягивай. С хлюпаньем, если нужно, не стесняйся, этикет тут не нужен, а он будет только рад. Сам видишь, как глаза млечно закатываются, когда остаётся только с досадой поддаться желанию сдавить эту ветку чёрного тиса до хруста обломанных шипов. Акация раньше, теперь — лиственница. Мох. До тех пор, пока не швырнёшь ему песка в рожу, чтобы смазливая белая эпидерма покрылась красными веснушками. До тех пор — мягкая лиственница, плакучая ива, рви, хоть урвись, не откажет. Видишь же. Не откажет.       Бьешь. Бьешь себя по эго, да кожаным солёным прутом, да чтобы от ран по швам расползалось. Куда там до ледяного эго, верно? В твоей жизни теперь этот — этот, об которого хоть сигареты туши. Этот, об которого хоть розги точи. Этот большой ребенок, который хоть в тебе, хоть ты в нем — все одно, будет кричать от белого шума отчаяния в ваших с ним головах.       Ври о том, где ты, с кем ты — поверит, все равно поверит. А не поверит — не покажет, улыбнётся, видишь, о тебе, долбоебе, заботится. И все равно — хоть об себя туши сигареты, а не солжешь. Больше ему не солжешь никогда, да не получается просто. Ну разве что солжешь, что любишь. Да, право, о любви ты пока говорить не готов. ***       Господи, храни Королеву, — смеёшься, стоя на этой брусчатке, серой, мокрой до отражения твоих оксфордов в ее гранях. Слепо спишь, куда-то смотришь. Серый дождь стеной, серые глаза, от обилия мерзкого американо в мерзкой кофейной чашке из уплотнённого картона — серый цвет лица. От глаз к носу сизоватые венки. Жирком оброс по линии авантюры. Тут твоя полировка. Твоя кожаная обивка и две педали, о значении третьей не знаешь. Куришь внутрилегочную мерзость, выдыхаешь в заоконную мерзость.       Господи, храни Королеву, — играет по FM. Встать бы, да зад прилип к привычности. Встать, послушать гимн, переключая передачи, стрелку гоня к восьмидесяти по левой стороне, неудобно. Левая сторона — неудобно. То ли дело Калифорния — правая сторона, все понятно, светофорная зелень пальм. Мерзкая левая сторона — бежевый Биг Бен, кровавые будки, переходы Биттлз. Идут шеренгой перед тобой. Или не перед...где-то идут. Этот, как его, Леннон. Тухло.       Господи, храни Королеву. Королева идёт по левой стороне.       Королева в стене дождя в ярко, невозможно, ядовито-желтом платье идёт по левой стороне. Смотришь на Королеву, как баран. Королева идёт под белым зонтом, зонт сияет как снег в пустыне. На Королеве невозможно широкая шляпка, у Королевы невозможно белая кожа. На Королеве нет туфлей. У Королевы идеальные маленькие ножки. За Королевой свернувшийся след.       Ловишь отчаянную мысль, что едь ты по правой стороне, ты бы в жизни не встретил Королеву.       Свет. Желтый.       Господи, храни, храни, спаси, сохрани Королеву!       Ты встаёшь.