Цитадель твоего терпения

      — Считаешь, что я ребенок? Ну что ж, — зажав губами сигарету, Голубин запустил руки в безразмерную кофту на молнии и толкнул входную дверь плечом. Она не закрыта, неудивительно, ведь это не первая попытка Глеба ускользнуть из квартиры, отличие только в том, что на этот раз Мирон ничего не может не хочет возразить. — Мне всё еще похуй. Дверь захлопнулась.       Мирон остался в одиночестве. Один на один с часами на кухне. Тик-так. По секунде на каждую песчинку в персональных часах терпения Окси. Они снова перевернуты, отсчет начат заново. Считанные горсти до горести новых скандалов. Мальчишка, который вздернул за ноги едва сформировавшийся уклад жизни. Хотя, когда жизнь Федорова вообще твердо держалась на ногах?       Стемнело. Чайник выпускает пар уже третий раз. Хоть кто-то... Правда уже и не вспомнить зачем. Привычка одиноких вечеров.       Может, не появись Глеб в его жизни, всё было бы иначе. Проще, тише, а главное без этих обоюдных упрёков, вдруг сменяющих слепую страсть, толком не имеющую обоснования. Алиса во плоти, мать её, никуда не деться, разве что вырвать вместе с куском собственного сердца, которое и без того знатно покоцано за долгие годы ме(ч)таний.       Перевалило за полночь. На кухонном столе образовалась башня, только не из слоновой кости вовсе, а из рванных и скомканных салфеток. Нужно ведь чем-то занять руки, пока не потянуло разнести вдребезги что-нибудь. В комнате или в себе, не принципиально.       Если Глебу похуй, то какого хера он из раза в раз возвращается сюда? Если всё это всерьёз, то почему уходит, оставляя прорву времени для разъедающих голову изнутри размышлений? А если нет, то когда прекратятся оправдания, вперемешку со слезами? Блядским вопросам без ответа нет конца. И Фара на них никогда не отвечает, обычно сидя в эти моменты на окне, молча поджигая сигареты одну за другой и бесконечно убирая патлы с глаз.       Бумажная цитадель спокойствия разлетается, бесшумно оседая на кафеле белыми хлопьями. Пружина закручена до предела. Пульс бьет по вискам, возводя поток мыслей в один непрерывный шум.       Сколько уже времени? Потрепанный чехол на телефоне издает жалобный хруст. Мечась по кухне, Окси несколько раз печатает и стирает одно и то же послание, слегка варьируя количество матерных слов в сообщении.

«Не смей ко мне больше заявляться. Исчезни из моей жизни, блять, раз и навсегда.»

      Печатает. Стирает. Всё заново.       Стук в дверь грубо обрывает эту тихую истерику. Федоров чувствует... облегчение? Глеб снова здесь, за секунду до глупого шага, который разжег бы еще одно бедственное пламя. Еще одну неуёмную, упрямую бурю. Время на нашей стороне, дружок. Тик-так...       — Знаешь, Мира, как-то тупо вышло, — устало произносит Фараон, едва перед ним распахивается дверь. Давно его никто так не называл... Последние укрепления рушатся. Пора снова сложить оружие. Где он был и почему не вернулся раньше? Что и кому доказал? Уже не важно. Он ведь не ребенок, отчитывать не смей.       Голубин подается вперед и сцепляет руки на шее мужчины, не встречая сопротивления. Ожидаемо. Ледяные пальцы окончательно отрезвляют Окси. Никаких извинений, всё понятно без слов, когда губы касаются шеи. Худая фигура прижимается плотнее в темноте прихожей. От Фары пахнет сигаретами и улицей. — Пиздец как хочу спать. Федоров наконец обнимает Глеба в ответ и чувствует долгожданное спокойствие, зарывшись носом в спутанные пряди.