life's a game, life's a joke — fuck it, why not go for broke?

[сейчас]        Его память всегда напоминала решето.        Он убеждён, что это так, по крайней мере. Типа, где-то процентов на семьдесят пять. У него, разумеется, нет возможности докопаться до истины в этом вопросе, потому что, ну, не то чтобы он это бы запомнил.        Дефект даёт о себе знать скорее стихийно, насколько он мог судить. Иногда — по хорошим дням, хотя определение, быть может, чересчур оптимистично для того, на что эти дни больше похожи — он забывает, куда кладёт вещи.        Оставляет полупустой стакан на кухонном столе и наливает себе новый, прежде чем осознаёт это. Забывает куртку в шкафу в спальне и тратит двадцать минут, переворачивая гостиную в лихорадочных поисках. Теряет ключи. Захлопывает входную дверь за собой без упомянутых ключей — несколько раз, на самом деле — и с жалким видом скукоживается на крыльце в ожидании, пока Папирус не вернётся со смены. Он роняет взгляд, когда мимо своим ежедневным маршрутом бредёт со школы кучка третьеклашек. Он не может разобрать их шепотки, но то, как они продолжают на него оглядываться, не оставляет сомнений в том, кто является объектом насмешек.        Он даже ухитряется однажды прошляпить собственный телефон: тот выпал из кармана и сгинул, очевидно, в бездне сугроба между их домом и магазинчиком на углу. К тому времени, когда он наконец находит его, — четыре часа на четвереньках в снегу, он не чувствует своих рук, — в пропущенных значится восемь звонков от его брата.        Папс ему за это всыпал по первое число. После этого он несколько дней не мог прилечь на левую сторону без того, чтобы края новой трещины в черепе не тёрлись друг о друга, невозможно громко отдаваясь в голове, точь-в-точь когти по грифельной доске.        Этот урок не требует закрепления.        Ну а по плохим дням — дружок, по плохим дням он забывает, чем занимается, прямо на ходу. Разбивает яйца в сковороду и замирает, как громом поражённый: точь-в-точь завирусованный лагающий комп, не личность — пародия. И пялится, пялится на собственные серые пальцы, сжимающие похрустывающие скорлупки, и не узнаёт их, потому что не может вспомнить, омлет он готовит, классическую яичницу или глазунью, так горячо любимую Папсом; а подать не тот завтрак — всё равно, что не подавать его вовсе.        Хуже всего то, что он знает: Папс говорил ему. Он знает это, он помнит, как кивал головой на все инструкции, будто какой-нибудь китайский болванчик, но знание потонуло где-то в пенистых водах его предательского разума.        В конечном итоге он всё равно корчится в судорогах панической атаки до тех пор, пока все яйца не сгорят, так что. Какая теперь разница. * [тогда]        Тем не менее, он отлично (говоря отлично, санс имеет в виду с ошеломляющей ёбаной чёткостью) помнит тот момент, когда Папирус впервые взял верх над капитаном во время тренировки. Это одна из немногих вещей, которые настойчиво ретранслируются у него в черепе раз за разом, то мгновение, когда его братишка швыряет своего самого близкого друга на землю, щерясь острозубой ухмылкой, — и санса прошибает осознание, что крошка Папи, взращенный им собственноручно, давно канул в небытие. Канул фатально и без оглядки. Из таких пучин не возвращаются, думал тогда санс, изучая трещинки, виноградной лозой расползавшиеся по височной кости Папируса, и пытаясь проглотить незнакомый, горячий и липкий ком в горле.        Он всегда знал, что был бы дерьмовым родителем.        Папирус дичал в бою, он маневрировал своей внушительной фигурой с такой резвостью, на какую не была способна даже капитан со всей её проворностью. Он возвышался над ней едва ли не на голову, и его кости — (уж покрепче, чем у санса, слава богу, а то было время, когда казалось, что Папирус отставал в развитии; но в двенадцать лет с ним случился бурный ростовой скачок, не стихший до двадцати), — его кости мощные, прочные на разлом, тяжёлые. Резкий, унизительный контраст с птичьей хрупкостью санса.        Когда Папс бил, он бил с неотвратимостью товарного поезда. Андайн была хороша, действительно хороша, выворачиваясь из-под его ударов, постоянно уходя из поля зрения, но даже она не могла бегать бесконечно. Стоило ей поскользнуться на клочке свежего льда, как Папирус немедля воспользовался возможностью.        Грубым рывком за плавники и пинком в грудь он отправил её в полёт до ближайшей сосны — лысой чёрной коряги. санс поморщился от звука, этого омерзительно громкого кр-рак!­, страстно надеясь, что он больше общего имеет с промёрзшим деревом, нежели c её всамделишными костями. Андайн, побелевшая и со свистом хватавшая ртом воздух, сползла по стволу вниз, скрючилась в грязном снегу, на мгновенье обретя сходство с растерянной брошенной икринкой.        Иллюзия развеялась.        — Ну ты и придурок, — радостно выдохнула она, подняв голову. Позволив себе ещё полсекунды передышки, она каким-то образом вновь оказалась на ногах, в игре. Она ухмылялась как помешанная, словно Рождество и день её рождения грянули одновременно. Пока санс осмыслял происходящее, она уже рванулась на Папируса и успела засветить ему смачный пендель в правую коленную чашечку. санс внутренне содрогнулся, глядя, как кость под аккомпанемент сочного хрясь съехала слишком, слишком далеко в сторону.        Папирус рухнул с кряхтеньем, и Андайн ослабила натиск, принимаясь хищно описывать вокруг него круги. Выжидая следующий ход. Было ясно, что она намеревалась его вымотать — Папс боец, но санс по опыту знал, что такая самоотдача забирала немало энергии, братец и без того перестарался ради первого удара. Он сдувался после пары-тройки напряжённных конфронтаций. Андайн же ничто не любила так, как длинные прелюдии, — и обладала выносливостью белой акулы.        Дело в том, что — и это он вспоминает часто, долгими ночами пялясь на флюоресцентные звёздочки из дешёвого пластика, пришпиленные к потолку его комнаты, пялясь и лихорадочно вкручивая пальцы в простыни, будто бы однообразие движений сможет утомить и усыпить наконец его неуёмный разум, — дело в том, что капитан, даже дыша через раз, всё ещё улыбалась. Она выглядела так, словно действительно замечательно проводила время, словно это был лучший день в её жизни, чёртов предел мечтаний — пиздиться до кровавых соплей со своим заместителем. Она была живой торпедой со встроенным детектором крови, пираньей, гордо выставлявшей напоказ неровно обломанные зубы.        Они и детьми любили хорошенько подраться, Папс и Андайн. Так бывало всякий раз: с определённой периодичностью — примерно каждые полгода — между ними двоими накипало довольно обид и соперничества, перехлёстывавших через край в одном жестоком эпизоде. сансу приходилось упираться взглядом в носки кроссовок, напоминая себе не думать ни о чём вроде...        ...вроде того раза, когда ему пришлось латать ободранный в мясо локоть Андайн. Та, будучи бесшабашным маленьким сорванцом, каким-то мистическим образом ухитрилась свалиться с козырька над их крыльцом прямо на гранитную подъездную дорожку.        Папирус, упрямо скрестив руки на груди, молча наблюдал, как санс берёт её за крошечную синюю ручку и ведёт в дом. Он так и не извинился.        — А у тебя неплохо получается, — подметила она, пиная край ванны задниками армейских ботинок. — По рассказам Папса выходит так, будто ты совсем ничего не умеешь.        Кажется, в тот день у санса нещадно раскалывалась башка — хах, а когда было иначе? — в любом случае, он ничего не ответил, только разложил аптечку на полу привычной рукой. Интересно, как им вообще удалось забраться на козырёк.        — зажмурься. может быть больно, — произнёс он. Вот и всё предупреждение, прежде чем опорожнить пластиковый бутылёк водки на её кровоточащую руку со слезшей чешуёй.        Андайн тотчас завизжала от боли и укусила его, скорее рефлекторно, чем по какой-либо другой причине; её мелкие зубки иголочками впились в его обнажённое предплечье, сильно.        К её превеликому удивлению, они вошли в кость как в масло, до самых дёсен, точно санс был сделан из рисовой бумаги. Андайн отпрянула в шоке, отплёвываясь — она уже кусала Папируса, много, много раз, и это было примерно столь же приятно, как подавиться костью в супе.        санс не отреагировал. Он ни словом, ни делом не попытался ей воспрепятствовать, казалось, он и не почувствовал её зубов. Она отстранилась, будто обжёгшись, но гипсокартоновый привкус пыли осел на её языке, как сахарная пудра, забил носоглотку. Мерзость.        — Эм, прости, — пробормотала она, забывшись на секунду. Что ещё хуже, она добавила следом: — Хэй, кхм, ты... ты там норм?        Крошечные и острые, как булавки, белые зрачки санса мигнули раз, другой, и потухли, оставив её пялиться в две пустые чёрные прогалины его глазниц.        — о чём это ты, девчуля.        Она пожала плечами, внезапно чувствуя себя крайне некомфортно.        — Неужели... неужели Папс так часто попадает в переделки? — Она неопределённо махнула в сторону аптечки. Он долго буравил её этим своим ничего не выражающим взглядом, молча и не шевелясь. Достаточно долго, чтобы Андайн начала ёрзать так, словно на неё направили прожектор. Ей не особо нравилось лицезреть во плоти зловещее напоминание о собственной тленности, вот уж спасибо.        А потом он хохотнул, негромко и гулко — такого смешка она от него ещё не слышала.        — эй, — произнёс он вместо ответа на вопрос, ловко разворачивая ярко-фиолетовый (!!!) пластырь для её боевого ранения. — хочешь шутейку, рыбонька? почему Салли упала с качелей?        Андайн с подозрением сощурила глаза. Он юлил. Она ненавидела, когда взрослые так делали.        — Не знаю. И почему?        — потому что... у неё не было рук.        Она на мгновенье замерла, моргнула пару раз своими огромными жёлтыми глазищами, и вдруг прыснула, запрокидывая голову и заливаясь лающим смехом. В уголках глазниц санса проступили весёлые гусиные лапки.        — ха, нравится? тогда тебе и эта залетит, малая. тук-тук.        — Кто там? — С нетерпением потребовала она.        — точно не Салли!        Андайн хохотала так, что у него на плече остался синяк от её кулачка.        Она и сейчас заигрывала с Папирусом, испытывала его выдержку. Уклонялась от атак, подныривала под локоть и хлопала по лопатке, бросая ему вызов в этих роковых пятнашках. Для подземного народа, обступившего их со всех сторон, сцена выглядела вполне себе невинно, эдакая дружеская шалость, но санс едва ли знал хоть что-то лучше, чем своего брата. Он был близко знаком с напряжённой, точно натянутый хлыст, линией Папирусова позвоночника, с тем, как тот стискивал зубы с таким остервенением, что у самого санса начинала болеть челюсть, и он знал: Папирус сюда пришёл отнюдь не развлекаться.        Ему было интересно, догадывалась ли Андайн, что их спарринги раз в полгода были «всего лишь практикой» только для неё. Ему было интересно, понимала ли она, что Папирус перерезал бы ей горло, дай она ему мизерный шанс.        Думается, что наверное, да. В любом случае, она была чертовски удачлива (?), что Азгор имел обыкновение появляться на таких мероприятиях. Ему, похоже, нравилось наблюдать за тем, как его подчинённые колошматят друг друга почём зря, и Папирус был кровожаден, а не суицидален.        Функционировавший на автопилоте, изредка поводивший окоченевшими костяшками пальцев санс — читай: туго натянутая пружина — умудрился каким-то чудом открутить колпачок фляги и отхлебнуть. Это никак не утихомирило змея в его фигуральном желудке, чей длинный чешуйчатый хвост щекотал ему самое горло, но он зажмурил глазницы и проглотил его, как делал тысячу раз до этого и сделает тысячу раз после. санс сглотнул и выудил портсигар из кармана, распахнул одной рукой с отточенной лёгкостью. Он поспешно выскреб три таблетки, тут же закидываясь и заливая горечь послевкусия гнилым пойлом из всё той же фляжки. Оттягивая момент, когда ему пришлось бы взглянуть на них. Портсигар снова исчез в недрах его куртки.        санс сидел всё равно что голой жопой в снегу на краю тренировочного ринга уже добрых двадцать минут, холод легко просачивался сквозь плотный хлопок его треников. Он был почти уверен, что ощущает его всем своим чёртовым костным мозгом, и к тому моменту трясся так, будто провёл неделю запертым в сарае, но всё же, всему наперекор — упрямые капельки пота проступали на его надбровных дугах. Вопреки здравому смыслу, он чувствовал, как скулы горели и влажнели, как ладони, все в сколах, ходили ходуном, ему даже пришлось запихать их в карманы, лишь бы не поглядывать на них каждые три секунды. Виски пожаром разгорался в его груди, но ни черта-то ему было не изменить.        В кармане, подальше от папирусовского ястребиного глаза, он когтем воодушевлённо ковырял скверную трещину, рассёкшую указательный палец. Он впивался в неё до тех пор, пока не слышал мягкий треск, точь-в-точь лесной хворост под кроссовком, пока не ощущал жгучий, сладкий укол чего-то тёплого и знакомого внизу живота.        Это не помогало, но, дьявол его дери, и не ранило.        С ним всё было нормально. Всё нормально, всё нормально, всё нормально. У него и впрямь был, в пику самому себе и всему свету, довольно неплохой день, ровно до той поры, пока Папирус не швырнул его бесцеремонно к ногам супруги капитана — низенькой, приятно округлой ящерицы с исполосованной шрамами мордой, в знакомом сансу лабораторном халате. Её большие янтарные глаза были приклеены к экрану телефона. Папирус прорычал ей «подержи это, а» и пихнул ей в руку конец сансова поводка. Она без промедления обмотала его взахлёст вокруг запястья, бросила сансу предупреждающий взгляд и продолжила его игнорировать.        Судя по музыкальному восьмибитному пиликанью, она во что-то играла. Её, по-видимому, не особо заботило свержение Андайн, хотя, думал санс, даже если и заботило, она была слишком умна, чтобы реагировать прямо здесь, на публике, где её мог увидеть любой зевака. Ей удалось выцарапать должность королевской учёной, в конце концов, и она не могла не знать, каким шатким было её положение. Нет, она однозначно знала, какое политическое значение имела их с супругой самопрезентация в качестве дуэта силы и гармонии, столпа солидарности перед лицом чего угодно, поэтому её когти не сбивались, танцуя на кнопках. Она и бровью не повела, когда капитан с шумом втянула в себя воздух, — индикатор боли у низших монстров.        сансу было любопытно, как у неё это получилось. Он наконец сумел заставить себя перестать вздрагивать каждый раз, когда Папирус схватывал в табло, но это был долгий, тяжёлый процесс. Так или иначе, учёная не была похожа на монстрицу, которая позволила бы супруге помыкать собой, капитан она там или нет.        Пока он был занят, ломая глаза об учёную, — он знал её? он не знал её, он знал о ней, все знали о ней, но они никогда не встречались, она даже ни разу с ним не говорила, почему же так до ужаса комфортно лежать свернувшись у её ног? — с ринга донёсся кошмарный звук, и голова санса пулей повернулась как раз вовремя, чтобы застать Папируса крепко сжимающим рукоятку ножа, прижатого к жабрам капитана. Разношёрстная толпа резко умолкла, коллективно-бессознательно задержав дыхание при виде своей командирши брюхом кверху.        — Сдавайся, — ядовито прошипел Папирус у неё над виском.        И санс должен был упиваться этим, наверное, — тем фактом, что его братишка только что уложил на лопатки капитана, дикой первобытной силой в его костях и меж стиснутых зубов, но всё, о чём санс мог думать, пока капитан запрокидывала голову, принимая традиционную засечку под челюстью, это опа, эй, поглядите-ка, его руки не трясутся!        Капитан зарычала и оскалила на Папируса все до единого зубищи, и её щёки налились тёмно-синим в униженной ярости. Она плюнула в него. Она спинала снег у своих ног в нервные маленькие сугробики. Она выглядела яростней, чем санс когда-либо её видел, но её единственный глаз буравил его брата с отрешённым ликованием, и это — что ж, это было в новинку.        санс попробовал представить, что её взгляд направлен на него, и немедля возжелал свернуться клубочком и оказаться в месте, где его никто никогда не найдёт. От одной мысли он поёжился и нырнул поглубже в буйный искусственный мех своей куртки, содрогаясь, но широкие ладони Папируса действовали с хирургической точностью, прочерчивая неглубокий надрез по верхней жабре капитана.        Она не дёрнулась. Над новой линией чернели лишь четыре, и санс знал, что по крайней мере две из них были работой короля. Тут нечего стыдиться — Асгор превосходил её в габаритах как минимум в четыре раза, с дополнительным бонусом в виде внушения всепоглощающего ужаса, и тот факт, что она ещё будучи желторотым подростком продержалась против него целый раунд, был чудом, не иначе, о чём он не переставал ей напоминать. Третья (по слухам) вышла из-под пера Её Бывшего Величества, об этом и думать-то было чудовищно. Четвёртая — за вопрос о ней санс получил пинок по черепу. И пятая, теперь, принадлежала Папирусу.        Твою мать, его брат был так крут.        За это она надрала Папирусу зад три раза подряд, ставя жирную грёбаную точку в вопросе того, оставалась ли она в одиночку у штурвала этой разваливающейся посудины. Она сломала Папсу ключицу в отместку, прежде чем выскрести последнюю кривоватую черту на его позвонке в подтверждение своей победы.        На протяжении всего ритуала он не издал ни звука.        Она начала соскребать с шеи Папируса кальций килограммами пять лет назад, когда его только приняли в академию, и зашла уже далеко за ключицы, сегодня остановившись на грудине.        То были единственные ранения, про которые санс совершенно точно знал, что трогать нельзя. А ещё единственные, которые сансу в самом деле хотелось потрогать.        — Ты, должно быть, очень горд, — произнесла учёная, всё ещё не глядя на него. Её голос был выхолощен и холоден, — иметь брата столь грозного, что он смог составить сносную боксёрскую грушу для капитана Андайн. — Она улыбнулась, и выглядело это так, словно раньше она это выражение лишь в книжках читала. санс поинтересовался про себя, зовёт ли она Андайн «капитаном» наедине. Он надеялся, что нет.        Она задумчиво потянула поводок, и санс дёрнулся за ним, давясь.        — Ты же, напротив, хм... Ты у нас скорее хрустальная пушка, не так ли?        санс моргнул раз, другой, и—        он больше не на ринге, он больше нигде, он в подвале места, которого нет, голышом и его колотит и ты скорее хрустальная пушка, мальчик мой, списан со счетов, совершенно списан со счетов, но тебе нужно быть быстрым, быстрым, быстрее нет ещё быстрее ты бесполезный мешок костей, Я сказал пошевеливайся или допрыгаешься и станешь мешком пыли когда тебе разок прилетит в личико ты меня понял ты вообще способен хоть что-то понять имбецил—        и санс понимал, конечно, понимал, он знал своё место с того дня, как очнулся на жёстком стальном столе лаборатории и немедленно был спихнут на пол, но ему было больно, так больно, и он не мог заставить себя пошевелиться—        Он ещё никогда не был сильнее благодарен мёртвой хватке Папируса на плече.        — Мы здесь закончили, — бесстрастно заявил брат в его направлении, для всего мира звуча так, будто у него из ключицы не выхлёстывает второй галлон крови. санс тихонечко выдохнул с облегчением, выуживая поводок из вялых пальцев Альфис. Та не выказывала недовольства.        — До следующего раза, санс! — крикнула она ему в спину. — Я бы страшно хотела узнать побольше о твоей работе! Они едва завернули за угол, прежде чем Папирус опустил сжатый кулак прямо на темечко санса с такой силой, что он полетел вперёд, а поле зрения внезапно взорвалось красным фейерверком боли.        — Что я говорил насчёт словесного недержания с посторонними, что я говорил насчёт взаимодействий с другими монстрами, что я говорил насчёт того, какая ты, блять, лёгкая добыча, — зарычал на него Папирус на одной ноте и потянулся к ошейнику, отбрасывая поводок в пользу стального кольца, за которое можно его поднять на цыпочки. санс бессильно царапал собственное горло и пытался напомнить себе, что Папирус, возможно, не убьёт его прямо здесь, у всех на виду.        Возможно.        — прости, — прохрипел он. —п-прости, Папс, я т-так сожале... — Ещё один удар по черепу сшиб его на колени в снег. Ослеплённый, он едва успел выставить вперёд избитые ладони.        — Нет, — выплюнул его брат, и затем на позвоночник опустился суровый вес — Папирусов ботинок, массивная херня с толстой подошвой, бесчувственно размазавшая его по земле, как насекомое, представляющее преходящий исследовательский интерес.        санс издал придушенный кашель, когда ботинок с особой жестокостью прошёлся по его рёбрам, пересчитывая протестующе скрипящие кости. Он мог бы поспорить, что у Папса на разбитом лице улыбка с милю шириной, если бы только был способен извернуться и увидеть его. Он хотел её увидеть.        Папирус склонился над его скорчившейся фигуркой подобно хищной птице, впиваясь острым коленом сансу под лопатку, и любовно огладил как пулемётной очередью поцелованную скулу. Когда он снова заговорил, это звучало почти нежно.        — Нет, санс. Ты пока не сожалеешь. — санс содрогнулся от нежданного ощущения двух пальцев, скользнувших в глазницу и крюком подтащивших его голову на уровень угольно-чёрных глаз Папируса. — Но ты будешь.