Ирис на болоте

Знать бы, где он ютится, и заявиться туда, выбив дверь ногой. Взять за шкирку и трепать, как ворона треплет падаль. До тех пор, пока зубы не разлетятся по полу, и перекошенный красный рот не истечет слюной и кровью. Хидан почему-то представлял себе Джашина именно таким: беспомощным, хрупким. Просто спрятан он очень далеко – не дотянуться. Представлялось, как Джашин упоенно хихикает тоненьким голоском, принимая очередную жертву с такой же радостью, как детишки – подарки. Хидан, значит, тут корчится от боли, а Джашин там хихикает. Бог есть бог, что с него взять. Сколько Хидан перелистал деяний разных богов – не счесть. Искал своего, искал время и место его зарождения, его суть. Сути Джашина Хидан не нашел, а если бы нашел, не понял бы. Хидану были понятны люди с простыми целями и страстями: кому деньги, кому власть, кому друг до гроба. Джашин не хотел ничего и брал самое бесполезное: боль и кровь. Зачем они ему, размышлял Хидан. В карман кровь не положишь, боль тебе ночью не отсосет… И все же при кажущейся бесполезности жертвы отдавать ее было сложно и тяжело. Все остальное Хидан отдавал со стоическим терпением и равнодушием. Например, ту женщину. Он обращался к ней «эй, ты» и никак не мог запомнить ее имени. Помнил – волосы вечно лезли в рот, когда он наваливался сзади и кусал ее затылок, ожидая быстрого оргазма. Помнил – она пыталась быть страстной ему под стать, и как-то оставила на его спине несколько кровавых полос, а потом сразу же кинулась за горячей водой и полотенцами, и вытирала кровь, плакала, выкусывала лохмотья кожи из-под ногтей. Хидан не знал, о чем с ней говорить, поэтому не говорил. Уже тогда Джашин нашел лазейку в его душе и принялся шептать. Поначалу неразборчиво, но уже заманчиво – Хидан прислушивался. Она говорила, что он может делиться с ней любыми мыслями, рассказывать ей все, что приходит в голову. В голову Хидана приходил Джашин, и он еще не представился, так что о нем сложно было завести речь. Не дождавшись, она начинала рассказывать сама: как ходила на рынок и выбирала сливы, как в детстве однажды наелась их так, что болел живот, как матушка вылечила ее с помощью молитв и особой, заговоренной воды. «Молитв!» - прорвался голос. Это было первое слово, которое Хидан смог понять. - Хочешь молитв? – спросил он вслух. – Ты бог, что ли? Она застыла с тарелкой в руках, а потом принужденно рассмеялась, будто Хидан удачно пошутил. Ночью Хидана что-то взяло за бока и сладострастно отымело в зад. Она спала рядом, лунный свет тонко тянулся из-за неплотно прикрытых штор. «Да похуй», - решил Хидан, отдышавшись и почесав задницу. Перевернулся на бок и уснул. Он очень легко отдавал то, чему другие люди придавали значение. В детстве у него была собака. Обычный серый остроухий пес, каких сотни, но этого Хидан сам нашел и сам выкормил разжеванным сырым мясом. Пса убил сосед, озадаченный сохранностью своих цыплят, и потом опасливо косился на Хидана, готовясь отразить любую реакцию: истерику, слезы, обвинения, попытку ударить. Хидан закопал собаку и сразу же о ней забыл. Она закончилась, и горевать не имело смысла. Много позже, уже в Акацки, Хидан вспоминал эту собаку, глядя на бледное лицо Итачи, поджидающего братца-мстителя. Ситуации показались ему чем-то схожими, только вот Саске явно не понимал, что если что-то закончилось, то хер с ним. Закопай. Орать и реагировать на каждое неловкое движение, опасный взгляд или неудачное слово его научил Джашин. «Пой, мой кусок дерева. Пой, я цепляю ногтями твои струны и извлекаю прекрасные звуки…» - Ты хочешь, чтобы я думал, как мне драться? Отойди и смотри, хренов мозгляк. «У куска дерева нет души, но струны, струны его придают ему поистине душевное звучание…» - Блядь, отвали, Какудзу, ты не шиноби, ты швея-раскройщица. «Инструмент без рук музыканта – ничто». - У меня в планах прикончить Пейна, а потом я доберусь до самого Джашина! «Если тебя не закопают, как собаку». Если бы она увидела Хидана на пару лет позже - не узнала бы. Но Хидан никогда бы не вернулся назад в селение, скатившееся до уровня базара. Место, называемое ранее селением шиноби, Югакуре, обмельчало, как мельчают реки, но и в оставшихся от них тихих заводях, бывает, все еще водится крупная рыба. Хидан был их тех, в ком остается кровь тогда, когда у остальных в венах уже плещется кислая водичка. Он не мог не уйти – дело времени. Недавно посаженная у дома слива первый раз зацвела, и Хидан походя сорвал несколько лепестков, смял их по пути и выбросил на пыльную дорогу. Если Джашин думал, что приказание оставить женщину ради тайны запретных техник – это серьезная жертва, то он проиграл. Хидан ушел так же спокойно, как из лавки аптекаря. Он не видел в ней ничего, что стоило бы его гордости – Джашин снова ошибся, жертва снова пришла пустой, как раздавленный телегой голубок на дороге. Гордость Хидана – особое зелье, сваренное из желания подчиниться и убить того, кому подчинился. Она не могла его подчинить и потому не заслужила ни смерти, ни прощания. *** Никакого ритуала. Только боль. Хидан вытесывает колья, задумываясь над каждым ударом ножа. Вот здесь шероховато, в мясо набьется заноз. Вот здесь долгая гладкая поверхность – войдет как по маслу, но тонкий кончик обязательно сломается внутри и будет гнить, если не расковырять рану и не вытащить его наружу. И все-таки колья должны быть остро заточены, иначе придется вбивать их в себя, прикладывая уйму усилий. Все колья – одинаковой длины, Хидан оттягивает момент зачатия боли и наносит последние штрихи. - С-сука-а-а! Уебок! Джа-а-ашин! В Акацки все спят неспокойно, а Хидан вносит резонанс в и без того нервную компанию. Его игрища с богом надоедают даже Итачи. Итачи скрипит зубами и смотрит алыми глазами в темноту. В такие ночи его идеальная воля дает слабину – ему тоже хочется кинуться грудью на колья и повисеть расслабленно, выплевывая кровь и сдавленное: «Сука». Но у Хидана есть Джашин, а у Итачи никого нет, и ему не для кого устраивать представление с кровавыми брызгами. Воля быстро латает допущенную слабинку, и Итачи закрывает глаза. Хидан завтра будет смотреть с вызовом, мол, кто не выспался, подходи по одному, а лучше все сразу. И весь он будет в мятых заживающих ранах, а колья, распространяя запах гниющей крови, будут валяться где ни попадя, и их унесет к себе Сасори, загадочно и нежно улыбаясь. Так бывает каждый раз, когда Хидан сводит счеты с Джашином. Хидан висит на кольях, трудно сплевывая вязкую кровавую слюну. Ему нестерпимо больно, так больно, что нет сил дышать. Где-то далеко Джашин сидит в своем мирке и, хихикая, пробует боль Хидана на вкус, играет с ней, любуется ей. Он наконец-то осознал, что от Хидана не добьешься сожаления по умершим, покинутым, преданным. Словом, от Хидана можно принять только одну жертву – боль. На остальное Хидан среагирует коротким: «Похуй». Пока Хидан висит на кольях, как медведь, попавший в охотничью ловушку, он может общаться со своим богом. - Я… бес-смер-тен… Джашин смеется. - В этом вся и проблема, в этом вся и проблема… - Я бессмертен! – орет Хидан. – Мне похуй! Я! Не умру! Хидан тоже смеется-клокочет, капает кровью, хрустит разрывающимися мышцами. - Кто ты? – устало спрашивает он в конце концов. Джашин молчит. - Я доберусь до тебя, сучонок, - обещает Хидан, - доберусь и вставлю тебе все эти колья в жопу. Я тебя выебу. Это звон струн забытого в шкафу инструмента. Джашин уже ушел – исчез куда-то, где его, наверное, и не существует. Хидан садится на пол, скрипя зубами, вырывает колья из плеч, груди, живота. Потом пьет воду, долго кашляет и валится ничком. До следующего раза. До следующего любовного свидания и попыток снять маски. Хидан не уверен, что Джашин знает, с кем имеет дело. Ему кажется, что Джашин так же слеп, как и он сам, и тоже тянет руки сквозь пространство. Закопанные собаки, думает Хидан. Вот мы кто – закопанные собаки. Упоминаний о Джашине нигде нет. Есть другие боги и все они, по мнению Хидана, занимаются херней. Все они торгуются, как Какудзу, мстительны, как Учиха Саске, таинственны, как Пейн и такие же дурачки, как Тоби. Богам отведена незавидная доля: торчать невесть где и пудрить мозги несчастным смертным. Хидан удивляется: ему, например, ни за что не пришло бы в голову пристать к какой-нибудь перепелке и заставить ее выписывать круги во имя великого себя. Это так мелочно, считает Хидан, и про себя ухмыляется, чувствуя свое превосходство над Джашином. В отношения Хидана и Джашина никто не лезет. Это интимная, особая сторона жизни Хидана. Как если бы Джашин был проституткой, которую Хидан прячет под кроватью. Все знают, но делают вид, что ничего не происходит. Это никого не касается, и Хидану нравится всюду орать про Джашина и свою религиозность. Это как орать о том, что подхватил сифилис. Как орать о том, что отымел в рот свежепойманного карпа, а потом съел его, начиненного спермой. Это откровенность, а Хидан любит быть откровенным. *** Дейдара заинтересовался один раз в открытую. - Ты его видел хоть раз? - Он приходит каждую ночь, - не моргнув глазом, брякнул Хидан. Итачи внимательно посмотрел на него. Какие-то невидимые боги, являющиеся по ночам, в равной степени могут быть и глупой выдумкой, и реальной угрозой. Хидан расхохотался и подмигнул Учихе. Тот сразу же потускнел и скучающе отвернулся. Значит, понял, что Хидан врет – Учиха слишком умный, и тоже ночами занимается тем, что обманывает себя, в каждой тени и в каждом шорохе распознавая младшего брата. - Пошли вы все на хуй, - завершил разговор Хидан. Жертвы, кругом одни жертвы. Конан пришла ночью, неся в руках миску с горячей водой, которая всегда появлялась на сцене, стоило женщине увидеть Хидана и его раны. Хидан лежал на полу и смотрел в потолок. Конан осторожно погрузила в воду полотенца, отжала их, встряхнула в облачках белого пара и протерла сначала лоб и губы Хидана. От горячих свежих полотенец шел редкий ирисовый запах. Ирисы росли в болотистой низине, полной змей. Хидан и не знал, что Конан покидает логово, но ирисы могли появиться только оттуда. - Пришла позаботиться обо мне, красотка? Тогда оставь в покое мое лицо и перебирайся ниже. Отличный повод сцепиться с Пейном, ликовал Хидан, просто отличный! Конан посмотрела на него, потом на полотенце с отпечатками свежей крови, и снова опустила его в горячую воду. Ее глаза так и остались непроницаемыми. - Так легче, конечно, - сказал Хидан через паузу, - но зачем ты все-таки приперлась? Кончики рукавов Конан намокли, и она подернула их, а потом закатала до локтей. Хидан примолк. Ее кожа – бумажно-белая кожа, а под ней сеть крупных вен, как узор на светлой рыбке – жемчужной гурами. Кажется, тронешь, и она развеется в дым, а вены останутся, как причудливое синее дерево с тонкими ветвями. - Страшная женщина, - с ухмылкой добавил Хидан. – Может, хотя бы улыбочку? Конан выжала полотенце, свернула его и положила на край миски. Обеими невесомыми руками взялась за пояс штанов Хидана и тряхнула так, что ткань треснула и поползла вниз. Обнажилась потаенная рана – в самом низу живота, над короткими волосками лобка, намокшими в крови. Обернув ладонь полотенцем, Конан вытерла края, пристально глядя прямо в черно-багровый провал. - Хороший способ узнать, какой длины у меня член, - ввернул Хидан. Конан внимательно осмотрела результаты своих действий и опустила рукава. Хидан не выдержал. Приподнялся на локтях, рукой обхватил ее за шею и шепнул в ухо: - Он хочет меня убить? - Кто? – спросила Конан, не снимая его руки со своей шеи. - Пейн. - Нет, наверное, - равнодушно ответила Конан, положила полотенца в миску, поднялась с колен и вышла. - Колья снова кто-то спиздил… - ворчал Хидан, переворачивая свою нехитрую мебель в поисках орудий ритуальных пыток. С грохотом отбросил стул, и тот ударился об открывающуюся дверь. Конан аккуратно подняла стул, поставила его в угол и села. - Тебе от меня что надо? – разъярился Хидан. Она молчала, глядя на него сверху вниз. - Дамочка, я буду отпиливать себе руку! – заорал Хидан. – Потому что у меня постоянно пиздят колья!.. Руку, девочка! Я отрежу себе руку! Это зрелище не для слабонервных красоток, иди, скрути пару журавликов и подари умирающим детям, а мне не мешай! - Сасори, - спокойно ответила Конан. - Что? - Сасори берет колья. Он вбивает их в стены и развешивает своих марионеток. - Мои колья?!.. Конан промолчала. - Ладно, - сдался Хидан, выбрасывая из ящиков ножи с голубоватой кромкой, тесаки с тяжелым лезвием и вместе с ними – осколки прежних клинков. – Шить умеешь? - Да. Хидан выбрал тесак, облизнул его лезвие – ему всегда казалось, что со смазкой идет легче, – и положил руку на стол. Конан смотрела со скучающим видом, словно на ведущего в театре кабуки, который только начинает затягивать свое: «Когда-то, давным-давно…» - Джашин! – рявкнул Хидан. Мертвая шлюха под кроватью, вот он кто. Проводить ритуал перед Конан все равно, что достать эту мертвую шлюху со следами засохшей спермы на лице и волосах. И все же Хидан взялся за тесак. - Я хочу увидеть бога, - тихонько сказала Конан, - посмотреть ему в глаза. Тесак обрушился вниз, в стороны полетели тяжелые брызги и мелкие куски мяса. Рубленая рана наполнилась вязкой, почти черной кровью. - Мало? – взвыл Хидан. – Тебе мало? Тесак снова поднялся, за ним следом потянулись длинные тонкие струйки – против всех законов физики, снизу вверх. Они не успели еще опасть, как тесак снова впился в руку. - Подавись… Лезвие вправо-влево, расширяя рану-щель до толщины двух пальцев. Мелькнуло белое, сахарное. Хидан облизнул губы и согнулся, переживая острейший приступ боли, превратившись в ее эпицентр. Его мышцы, выступившие буграми, покрылись розовой испариной. Длинная красная полоса исказила лицо, расколов его на две половины, как бывает на редких масках профессионалов – грусть и радость в разбитом напополам зеркале. Тишина. Не слышно даже знакомого хихиканья. Только скрипнул стул, когда поднялась Конан. Она положила тонкие пальцы на запястье Хидана, примерилась к краям раны и спросила: - А где игла? Хидан показал. Потом она сказала: - А бога нет. Хидан вскочил, отшвырнул ее в сторону и прохрипел: - Не твоего ума дело, шлюха. Пошла на хуй отсюда. Конан поднялась, поправила волосы на затылке – они намокли от крови; положила иглу на стол и вышла. Хидан мог поклясться, что она не слышала его последних слов и думала о своем. О чем? О чем серьезном может думать женщина? И вспомнились сливы, заболевший живот, матушкина молитва и заговоренная вода. Бога нет. Такая простая мысль никогда не приходила Хидану в голову. Может, перепелка сама выдумала себе господина и бегает по кругу как заведенная, думая, что ей удается его обмануть? Есть ли у перепелок доказательства силы богов? Только одно: если они соблаговолят сварить из нее суп. Хидан похолодел. Джашин дал ему бессмертие, но Джашин не убивает его – Джашин не может его убить. Это ли не доказательство? Бога нет! Бога – нет! - Джашин… - пробормотал Хидан и впервые искренне распластался в молитве. – Докажи мне, что ты существуешь. Я прошу у тебя смерти. Убей меня, тогда я буду знать… тогда я буду знать!.. Джашин молчал, и Хидан, уткнувшись в разрубленную почти пополам руку, со звериной ненавистью вцепился в вывернутое мясо зубами и терзал его до тех пор, пока не проглотил кусок, и тогда желудок моментально вывернуло наизнанку. В крови и кровавой рвоте, Хидан прислонился к стене и засмеялся. Ирисы росли в болотистой низинке. Под ногами хлюпала вода, пропитавшая причудливые мхи-губки. Кое-где виднелись изумрудные полянки, обманчивые, как глаза клана Учиха. То ли твердь, то ли трясина. Ирисы стояли в цвету и легонько шелестели на ветру. Их было так много, что Хидан вскоре запутался, откуда он пришел и куда направлялся – повсюду стенами и волнами вздымались цветы, высокие болотные травы с острыми, как у клинков, кромками. Змеи струились тут и там, показывая то черные спинки, то кончики хвостов, но вовремя убираясь с дороги. Поначалу Хидану везло, и он интуитивно выбирал верный путь, но, завидев Конан, тут же утоп по колено. Она стояла и смотрела на него. Вокруг – цветущие ирисы, у нее в руках – цветущие ирисы. Только вокруг – живые, а у нее бумажные. Вытягивая ноги из вязкой черной жижи, Хидан выругался. Конан наклонила голову и сказала: - Прямо два шага, влево пять шагов. Он потоптался и вышел на твердую почву, где стояла Конан. Изумрудная полянка-твердь среди качающейся трясины. - Ну чего ты там? – буркнул Хидан. – Какого еще бога нет? Конан медленно обрывала листочки со своих ирисов и пускала их по ветру. Лицо у нее было безучастное, спокойное. - У меня были родители, а теперь их нет, - сказала она, - у меня был Яхико, а теперь его нет. У меня был Нагато… - она помедлила, - а теперь его нет. - А у меня собака была, - сказал Хидан. - Осторожно, - ответила она, - здесь много змей. - Мне похуй, я бессмертный. Конан раскрыла ладони, и шелестящий бумажный ком ирисов распластался на ветру, дернулся и исчез. Она сняла с себя плащ, аккуратно расстелила его на траве, разгладив каждую складку. Так же аккуратно сняла кофточку, свернула и положила рядом. Прохладный ветер дотронулся до ее сосков, и они из мягких розовых превратились в острые и почти малиновые. Конан выпрямилась. Под белой кожей прямо по центру держалось раскидистое синее дерево вен. Хидан хорошо знал внутреннюю жизнь любого тела и мысленно раздевал ее куда дальше, чем привыкли раздевать женщин мужчины в мечтах и фантазиях. Он снимал с нее кожу и чувствовал лаковую поверхность мышц и жар открытого кровотока. Она так же неторопливо распустила завязки штанов и осталась совсем без одежды. Только бумажный цветок по-прежнему колыхался в волосах. - С этого и надо было начинать, - буркнул Хидан, - а то – бога нет, вот тебе полотенце на рожу… Собирался справиться быстро, привычно, но Конан встретила его настороженно и угловато. Хоть и села на плащ, но колени так и держала сдвинутыми, а спину согнутой. Хидан было привалился как полагается, но так и не понял, на какую позу она намекает и остановился. Конан вскинула руки, обняла его, внимательно всмотрелась в глаза. Дурацкая шутка, подумал Хидан, она сейчас просто рассыплется на сотню маленьких листочков, и надо мной будут ржать… От злости он вцепился в ее грудь и сжал, вложив немало дурной силы, ожидая ощутить в ладони смявшийся бумажный лист, но вместо этого ощутил тугую плоть, а Конан почему-то покорно положила голову ему на плечо. - Вот дура. Он разворачивал ее, как сложное оригами: отводил руками колени, локти, раскрывал ей рот языком, приподнимал и поглаживал грудь, живот с твердыми мышцами, которые не привык находить у девчонок. Разбирал ее согнутую фигурку в чистый лист и так увлекся этим несложным приятным занятием, что не заметил, как добрался до центра: влажных складок, скользящих под пальцами, как промасленный шелк. Конан запрокинула голову, цветок выпал из ее волос и откатился в сторону. Целовалась она неумело, но за Хидана держалась цепко, уверенно, обещая в будущем превратиться в страстную любовницу. Инстинктивно обхватила его коленями, выставила грудь перед его лицом, маняще поводя сосками, и заставила Хидана ловить их ртом, как дети ловят качающиеся на стеблях ягоды земляники. Он скоро оторвался от них, потому что не мог уже терпеть и заниматься ерундой: член стоял во всю длину, изредка подрагивая. Конан посмотрела на него, опустив задумчивые глаза, и приподнялась. Хидан подвел плечи под ее колени, подложил ладони под ягодицы и, понежив головку члена в нежных складках, втиснулся в нее, привычно мысленно протянув: «Джаши-и-ин…» Кончать в нее Хидан не стал. Не потому, что беспокоился о беременности и прочих мелочах, просто любил все доводить до конца сам. Поэтому отпихнул Конан, - она сразу поджала ноги и повернулась на бок, и быстрыми движениями руки довел себя до оргазма. Острый запах спермы смешался с другим – тоже знакомым. Хидан посмотрел на ладонь, покрытую розовой густой жидкостью, лизнул, распробовал и спросил: - Ты была девственницей? - Да? – равнодушно спросила Конан, поднялась, сгребла свои вещи в охапку и выдернула из-под Хидана плащ. Плащ этот она накинула на себя, застегнулась и пошла по болоту прочь. На черной ткани появилось еще одно кровавое облачко, да только кто заметит?.. Хидан проводил ее взглядом, сплюнул и опрокинулся на траву. Спина побаливала – видимо, в какой-то момент Конан прошлась по ней ногтями. И о чем только думают женщины? Ночью ему снилось ее тело, развернутое слой за слоем: без кожи, мышц, с вывернутыми наружу кишками и белеющим остовом скелета. Хидан проснулся, вспомнил, как проглотил кусок собственного мяса и пожал плечами. Похуй, решил он. И чего так разволновался? Он даже не вспомнил об обряде – Конан вымотала его всего за десяток минут, и Хидан впервые за долгое время спал целым, без швов и дырок, вытянувшись всем сильным телом и с удовольствием ворочаясь с боку на бок. В эту же ночь Итачи, не услышав привычных воплей, размышлял, глядя в темноту. Каждое изменение привычного мира он считал предвестником смерти и ждал с нетерпением, потому что ждал ее от руки младшего брата, которого так давно не видел. Хидан не выдержал и снова отправился на болото, бросив недоструганные свежие колья и заперев для надежности дверь. Конан он нашел на прежнем месте, сел рядом и спросил: - О чем ты думаешь? Конан не ответила. - О чем может с таким серьезным лицом думать женщина? – конкретизировал вопрос Хидан. – Ты в детстве слив не переедала? - Нет. - А что тогда? - Я не женщина, - спокойно ответила Конан. Хидан рассмеялся. - Да ну? Давай проверим? Смотри на меня. У тебя отвратительная прическа. Ты толстая. Ты не умеешь трахаться. Конан смотрела на него с легким любопытством. - Шлюха! Хидан задумался. - Что там еще есть из беспроигрышного… Вспомнил. Ты никому не нужна. Конан запахнула плащ поплотнее и задумчиво опустила ресницы. - И никогда не была нужна. Хидану сразу стало скучно. Он безотчетно искал гордости, схожей с его, гордости убийцы, а наткнулся на очередную обиженную жизнью бабу, каких сотни, и у которых всего забот – вырвать у Какудзу оплату за секс. - Ну, - подбодрил он ее, - давай, накинься на меня и сверни мне шею! - Ты бессмертный, - коротко сказала Конан, - а моя сила и чакра нужна Пейну. - А больше ему ничего от тебя не нужно? – вдруг спросил Хидан. Конан с интересом взглянула на него. - А тот, про кого ты говорила – Яхико?.. с ним что? Конан вздохнула, оперлась на ладони и скрестила ноги. - Это было давным-давно… - начала она, как тот самый ведущий из театра кабуки. Хидан все меньше занимался Джашином, и все больше – Конан. Он не был чувствителен и не понимал многих вещей, таких как привязанность и любовь. Эти тонкие моменты в рассказах Конан он определял для себя как лишний бабский треп, но не мог не оценить их влияние на саму Конан. Постепенно складывался ее цельный образ: женщины-шиноби, продукта, производимого революциями и войнами. Она была из тех женщин, которые остаются девственницами потому, что не помнят, зачем они предназначены и находятся в кругу людей слишком честолюбивых, чтобы размениваться на такие мелочи. Все теплые порывы этих женщин быстро угасают по факту смерти объекта, и в конце концов они перестают испытывать привязанность, не желая дразнить судьбу. Хидану мельком пришло в голову, что таких, как она, много. Много войн прошлось по селениям, названия которых остались только в памяти выживших, и среди этих выживших немало осталось тех, кто теперь намертво перевязывает грудь и управляется с сенбонами так же легко, как проститутка - дешевым веером. Конан походя открыла ему еще одну интересную особенность: такие женщины чаще всего бесплодны. То ли сама природа блокирует им возможность иметь детей, то ли многочисленные травмы лишают их необходимой части женского здоровья, но у самой последней шлюхи куда больше шансов родить ребенка, чем у той, кто скитается по логовам и пещерам вслед за кучкой нукэнинов. Хидан интересовался ее рассказами, как в детстве интересовался историями из жизни хитрых и веселых демонов. Его мало волновали все скрытые движения ее души, но Конан интуитивно избегала слишком тонких мест, поэтому Хидану не становилось скучно. Секс с ней превратился в ритуал, взамен кольев вокруг стояли ирисы, вместо боли приходили долгие секунды наслаждения. Джашин молчал, сила Хидана никуда не девалась, и ему стало казаться, что перепелка сорвалась с круга, и бог больше не властен над ней. Ну похуй, думал Хидан. Поигрались и ладушки. Главное – подарочки назад не забирает. - Ты бессмертный, - сказала Конан. – А я умру. Хидан самодовольно хмыкнул и вдруг почувствовал новую боль. Не привычную физическую, а потаенную, глухую - боль внутри, но не боль тела. И тогда Джашин впервые рассмеялся. Не подло и беспомощно захихикал, а рассмеялся в голос. Джашин сказал: - Я хочу эту жертву. Хидан молча готовил колья, не обращая внимания на шероховатости и тонкие кончики. Держал их зажатыми между колен и бил ножом, не глядя. Руки у него уже были в крови. - Я дал тебе силу. Я научил тебя техникам. Я дал тебе бессмертие. Я хочу эту жертву. Хидан приподнял последний кол, оценил его и принялся за следующий. - Я тебе говорил, - осведомился он, - что ты можешь меня убить? Я валялся тут и просил – убей меня, великий Джашин! Ну? - Тебя ждет участь похуже смерти. Хидан присвистнул, отпихнул колья ногой. Они загрохотали, раскатились по полу, словно дрова из плохо закрепленной поленницы. - Я хочу эту жертву. И тогда твоя участь будет смягчена. Я позволю тебе умереть. Слабое место в совершенном инструменте, струна, которая поет сама по себе. - Ритуал-то тебе нужен? – спросил Хидан. – Я спать ложиться собирался, так что решай быстрее, я потом не буду вскакивать с кровати, чтобы повисеть на этих гребаных досках. - Я хочу эту жертву. Хидан пожал плечами и повалился на кровать. - Мне похуй, - сказал он. – Мне похуй, понял, Джашин?! Похуй, сказал Хидан, и больше ни разу не пришел в болотистую цветущую низинку. *** Если Пейн и смотрел чуть пристальнее, чем обычно, то Хидан этого не заметил. - В страну Огня? На кой хрен нам с Какудзу переться в страну Огня? И когда выдвигаться? Он уже ничего не помнил об ирисовой низине, потому что в венах его текла кровь прежних шиноби Югакуре, а не теплая водичка, которой мирные жители поливают свои огороды и цветущие сливы у домиков, где их ждут жены и дети.