Тёмно-синее

      Ему спокойно.       Вокруг не слышно ничего, кроме тихого плеска воды. Она мягко обволакивает кожу, удерживает тело на плаву и несёт его куда-то в бескрайнее недостижимое никуда. Которое не найдёшь ни на одной карте.       Он не думает об этом. Просто не видит в этом смысла, когда вокруг почти всепоглощающий, вакуумный покой.       У него чувство, будто он парит в невесомости.       Вокруг ультрамариново-синяя темнота с мелкими вкраплениями звёзд на небе. У него чувство, будто он застрял в этом ультрамарине, как мошка в янтаре. Тошнотворно-жалкий, безвольный. И дышать-то продолжает только оттого, что отдаёт дань дурацкой человеческой привычке.       Он закрывает глаза, и под ними такая же темнота. Никто даже не потрудился над сменой декораций.       К чёрту их.       Тень умиротворения топит разыгравшаяся стихия. Она жжёт солью мелкие ранки на сухих, обветренных губах и омерзительно щиплет в носу, когда он случайно вдыхает воду. Ничего не осталась от иллюзолного гостеприимства.       Теперь ему холодно, и волны бьются в тело, накрывая его с головой.       И он гребёт. С такой силой, будто от этого зависит не только его жизнь, но и как минимум существование всей планеты. Спасать Землю от Армагеддона не было его мечтой ни в детстве, ни когда бы то ни было ещё, да и на супергероя он тоже совсем не тянул, но он сражается. Подгоняемый склизким чувством страха. Смерти?       Разве героями когда-нибудь двигал страх?       Руки как будто немеют. Чувство такое, словно вся вселенская тяжесть сконцентрировалась в них. Секундой позже свинцом наливается всё тело. Ещё секунда, и оно скрывается под водой.       Он всё ещё в ультрамарине. Всё та же дурацкая человеческая привычка делать вдох и выдох, чтобы насытить кусок бесполезной органики порцией кислорода, играет с ним злую шутку секунде на двадцать пятой. Грудную клетку дерёт на части. Попытки всплыть лишают последних сил и заодно надежды.       Она у него вообще была?       Глаза уже не щиплет, и, идя ко дну, он видит, как огоньки звёзд медленно растворяются в темноте, смазывая последнюю границу с небом. С жизнью тоже.       А потом становится никак. ***       Он парит.       Ощущение невероятной лёгкости захватывает его до кончиков пальцев. Он никогда не чувствовал себя так, как сейчас. Как будто ничего больше не имеет значения, кроме этого неба и ветра, решившего устроиться на ночлег в его волосах. Это важнее всего.       Мимо мелькают крылья. Белоснежные, будто светящиеся в темноте.       У него тоже такие есть?       Мир вокруг обескураживающе-спокоен, тёмно-синий. Ему это нравится. И выполнять малейшую прихоть капризного ветра тоже нравится. Ведь этот ветер — часть него. Без него он — никто. Игрушка с поломанным механизмом. Прикованная к земле и способная лишь на то, чтобы мечтательно смотреть ввысь, гдё всё вокруг раскрашено в синий. Да и подчиняться ему, ветру, одно удовольствие.       И если это сон, он не хочет просыпаться.       Хочется кричать какую-то бессвязно-радостную чушь, раскинув руки в сторону. И смеяться. И щурить глаза, глядя на яркую луну, прожектором освещающую обсидиановую темноту. Хочется застыть в этом моменте навечно. И он надеется, что застынет.       Он всегда знал, что надежда — глупое чувство.       Позволив себе мгновение слабости, он чувствует, как летит вниз. Ветер, кровный брат и верный соратник, предательски поджал хвост и спрятался в чьих-то чужих волосах. В чужих крыльях.       Он снова задыхается. Падение выдавливает из легких последний воздух. Земля становится всё ближе, дыхание всё более рваным, а чувства, такие яркие и сильные ранее, всё больше притупяются.       Удара он уже не чувствует.       Предательство — грех? ***       Всё вокруг блёклое, стерильно_не_белое. Серое. Четыре стены, окно в комплекте с унылым пейзажем. Мир словно выстирали с отбеливателем, и что-то пошло не так.       Что пошло не так?       Он тоже весь под стать этой бесцветной комнате. Блёклый. У него под закрытыми глазами тёмные круги. У него впавшие скулы и бледные обескровленные губы. У него тёмно-синие полоски вен под почти до прозрачности тонкой кожей на запястьях. Это — последнее, что осталось здесь в цвете. Даже темные волосы, казалось, выцвели в этой серой комнате.       В стерильности, как известно, нет жизни.       Его жизнь, отмеряемая ритмичным попискиванием кардиомонитора, совершенно, катастрофически иррациональна в этих бесцветных стенах. Но сердце продолжает постукивать о рёбра, качая по темно-синим венам кровь. Потрясающее упрямство.       Кто-то за стеной в очередной такой же блёкло-серой комнате, задыхаясь от рыданий, сдавленно шепчет о том, что ничто не может длиться вечно. Кто-то за стеной плачет, убеждая кого-то и в первую очередь себя в том, что он не хотел бы для себя такой участи.       Он и правда не хотел. Его мир уже трещал по швам, всё обещал за поблёкшими стенами те самые дивные просторы, раскрашенные в синее. Эта иллюзорная мечта — последнее, что от него осталось.       Тишина в комнате почти оглушительна.       Оглушителен чудовищный треск, с которым серые стены складываются, подобно карточному домику.       Стерильность взяла своё. Но в его мире всё по-прежнему тёмно-синее.